Текст книги "Патрульные Апокалипсиса"

Глава 11

Звуки музыки доносились из салона все слабее по мере того, как посетитель направлялся от мраморного входа в глубь величественного игорного дворца. Нетрудно было представить себе первые славные десятилетия века, когда к сверкающим ступеням подъезжали роскошные кареты, а позднее огромные автомобили, из которых выходили коронованные особы и европейские тузы во всем своем великолепии. Времена изменились, теперь клиентура поредела, но дух остался благодаря восстановленному стилю прежних времен.

Жан-Пьер и Жизель прошли мимо многочисленных столов, направляясь в зал для игры в баккара. Чтобы войти туда, нужно было внести пятьдесят тысяч франков, от чего знаменитого актера и его жену тотчас же освободили. Многие гости, узнавая Виллье, ахали и восклицали, перекрывая общий шум: «C’est lui».[59]59
  Это он (фр.).


[Закрыть] Актер улыбался и кивал, но держался сдержанно и суховато, давая понять, что не расположен к общению. Несколько хорошо одетых пар, сопровождавших супругов Виллье, держались к ним так близко, что гости могли лишь мельком взглянуть на них. Все происходило по теории Моро, убежденного, что ни один убийца не решится выстрелить в такую мишень.

Они вошли в большой зал для избранной публики, где каждый стол имел свою ограду в виде серебряных столбиков, между которыми пролегали толстые шнуры из красного бархата, и заказали шампанское. Вокруг зазвучал веселый смех; Жан-Пьер и Жизель сели, и перед каждым из них поставили по две большие стопки фишек на крупную сумму, a contrôle[60]60
  Контролер (фр.).


[Закрыть] незаметно положил перед актером чек на подпись. Игра началась. Жизель везло больше, чем Жан-Пьеру, лицо которого принимало трагическое выражение при каждой неудаче. Сопровождавшие их «друзья» медленно, молча передвигались вокруг стола, держа одну руку прикрытой, в тени. Снова Моро: датчики, зажатые в ладони, выискивали оружие. Очевидно, его не обнаружили, и игра продолжалась; актер пришел в прекрасное настроение и воскликнул:

– C’est finis pour moi! Une autre table, s’il vous plaît![61]61
  Здесь я закончил! Прошу вас, перейдем за другой стол! (фр.)


[Закрыть]

Они перешли за другой стол, всем снова наполнили бокалы шампанским, даже прежним партнерам Виллье. Началась новая партия, теперь Жан-Пьеру сопутствовала удача. По мере того как усиливался смех, подогретый шампанским «Кристал брют», несколько «друзей» четы Виллье заняли освободившиеся места за столом. Жан-Пьер вытащил double neuf[62]62
  Две девятки (фр.).


[Закрыть] и со свойственной актерам эмоциональностью громко выражал удовольствие.

Неожиданно за столом, откуда они только что ушли, раздался протяжный крик боли. Все в ужасе обернулись; мужчины, сидевшие за столом Жан-Пьера, вскочили и увидели, как какой-то человек повалился со стула и, сорвав бархатный шнур, рухнул на пол.

Затем раздался другой звук – более громкий, чем крик, какая-то женщина издала вопль ужаса. Между тем элегантно одетая женщина бросилась через стол к другой женщине, сидевшей рядом с актером. Пика для льда, которую убийца собиралась вонзить в левый бок Жан-Пьера, едва задела его. От укола показалась кровь, если бы удар достиг цели, пика пронзила бы сердце Виллье, но агент Моро схватила убийцу за руку и вывернула ее. Сдавив ей горло, она швырнула неудачливую убийцу на пол.

– С вами все в порядке, мсье? – крикнула сотрудница Второго бюро.

– Маленькая ранка, мадемуазель… Как мне вас благодарить?

– Жан-Пьер …

– Успокойся, дорогая, все хорошо, – сказал актер и, держась за левый бок, опустился на стул, – но мы так обязаны этой храброй женщине. Она же спасла мне жизнь!

– А вы не пострадали, мадемуазель? – спросила Жизель.

– Нет, мадам Виллье. Я чувствую себя еще лучше, поскольку вы назвали меня мадемуазель. Я не так уж молода. – Она улыбнулась, все еще тяжело дыша.

– Как и все мы, дорогая… Я должна отвезти мужа к врачу.

– Мои коллеги позаботятся об этом, мадам, поверьте.

В этот момент в зал для игры в баккара неожиданно вошел Клод Моро – его лицо выражало озабоченность и радостное возбуждение.

– Получилось, мадам и мсье… И вы это сделали! Мы поймали нашего ликвидатора.

– Мой муж ранен, вы, идиот! – крикнула Жизель Виллье.

– Прошу за это прощение, мадам, но рана несерьезная, а вот его помощь неоценима.

– Вы же обещали полную безопасность!

– В моем деле ничего нельзя гарантировать. Однако мсье Виллье подтвердил значение поисков Жоделя и совершил поступок, за который Французская республика будет вечно благодарна ему.

– Это полный абсурд!

– Нет, не абсурд, мадам. Верьте или нет, но эти гнусные нацисты выползают из грязи, из той мерзости, которую сами создали. И каждый день, который мы перевернем, приблизит нас к тому, чтобы растоптать затаившихся змей. Но ваша роль на этом окончена. Наслаждайтесь отдыхом на Корсике. После того как вы посетите доктора, наш самолет будет ждать вас в Ницце, за все заплачено Ке-д’Орсе.

– Я могу обойтись и без ваших денег, мсье, – сказал Жан-Пьер. – Но мне хотелось бы возобновить «Кориолана».

– Бог мой, почему? Вы же добились успеха! Вам, конечно, не нужна работа, так зачем возвращаться к такому трудному ритму жизни?

– Просто я, как и вы, Моро, хорошо делаю свое дело.

– Мы еще поговорим об этом, мсье. Успех одного вечера не означает, что борьба закончена.

Лоренс Рут, седой шестидесятитрехлетний сенатор от штата Колорадо, сидел в своем кабинете в Вашингтоне, встревоженный только что окончившимся телефонным разговором. Он был взволнован, озадачен и рассержен. Почему он вдруг стал объектом расследования ФБР, о котором ему ничего не известно? С чем это связано и кто в этом заинтересован? И опять-таки почему? Свое состояние, довольно значительное, он предпочел поместить в анонимную компанию, чтобы избежать даже намека на нарушение законов; его второй брак прочен – первая жена трагически погибла в авиакатастрофе; сыновья – банкир и декан университета – пользуются до того образцовой репутацией, что Руту порой кажутся невыносимо скучными; сам он безупречно служил в Корее, получил Серебряную звезду; не пил – разве что два-три мартини перед обедом. Что же тут расследовать?

Его консервативные взгляды были хорошо известны и часто подвергались нападкам в либеральной прессе: постоянно вырывая его слова из контекста, Рута представляли яростным приверженцем крайне правых, хотя он безусловно таковым не был. Коллеги из обеих партий считали его человеком справедливым, способным спокойно выслушать доводы оппонента. Рут просто придерживался убеждения, что народ делает для себя слишком мало, если правительство делает для него слишком много.

Далее: никакого состояния он не унаследовал – его семья была беднее бедного. Рут сам поднимался по крутой лестнице, ведущей к успеху, и часто соскальзывал со ступеней; сначала занимал три должности в маленьком скромном колледже и в Уортоновской финансовой школе. Несколько профессоров рекомендовали его комиссии, набиравшей сотрудников для работы в корпорациях. Он выбрал молодую процветающую фирму, где со временем можно было занять руководящие посты. Однако маленькую компанию проглотила более крупная, а ее в свою очередь – корпорация, совет директоров которой оценил таланты и предприимчивость Рута. К тому времени, когда ему исполнилось тридцать пять, на двери занимаемых им комнат значилось: «Генеральный директор». В сорок он стал президентом и генеральным директором. Ему не было еще и пятидесяти, когда благодаря слиянию предприятий и приобретению их акций он стал мультимиллионером. Тогда, устав от погони за все возрастающими прибылями и обеспокоенный тем, в каком направлении шла страна, он занялся политикой.

Сидя за столом и перебирая в памяти свое прошлое, он старался беспристрастно отыскать в нем сомнительные поступки. В молодости, когда ему приходилось слишком много работать, он, чтобы развеяться, заводил романы, но об этом никто не знал, ибо его избранницы, принадлежавшие к тому же, что и Рут, кругу, стремились сохранить их отношения в тайне. Как жесткий бизнесмен, он всегда пользовался преимуществом, которое дает информация, даже если для этого приходилось помочь соперникам, но его честность никогда не вызывала сомнений… Чем же, черт побери, занимается Бюро?

Все началось лишь несколько минут тому назад, когда секретарша сообщила:

– Звонит мистер Роджер Брукс из Теллюрайда, Колорадо, сэр.

– Кто?

– Какой-то мистер Брукс. Он сказал, что учился вместе с вами в Седаредже.

– Бог мой, Брукси! Не вспоминал о нем уже несколько лет. Слышал, у него где-то лыжный курорт.

– На лыжах катаются в Теллюрайде, сенатор.

– Правильно. Спасибо, Всезнайка.

– Соединить вас с ним?

– Конечно… Привет, Роджер, как поживаешь?

– Прекрасно, Ларри, давненько мы не разговаривали.

– Лет тридцать, должно быть…

– Ну, не совсем так, – мягко возразил Брукс. – Я возглавлял здесь твою избирательную кампанию восемь лет назад. По правде говоря, на последних выборах ты в этом не нуждался.

– Господи, прости, пожалуйста! Конечно, теперь помню. Прости.

– Не извиняйся, Ларри. Ты – человек занятой.

– А что у тебя?

– С тех пор проложил еще четыре маршрута, так что можно сказать, живу неплохо. А летом туристы прибывают быстрее, чем мы успеваем прокладывать новые тропы. Конечно, те, что приезжают с Восточного побережья, интересуются, почему у нас в лесу нет горничных.

– Отлично, Родж! В следующий раз я использую это в дебатах с моими уважаемыми коллегами из Нью-Йорка. Они хотят, чтобы прислуга была у каждого, кто живет на пособие.

– Ларри, – вдруг серьезно заговорил Брукс. – Я звоню тебе потому, что мы вместе учились и я здесь проводил твою избирательную кампанию.

– Не понимаю.

– Я тоже, но знаю, что должен был позвонить, хотя и поклялся ничего не говорить тебе. Признаюсь, мне не понравился этот сукин сын – болтал так задушевно, будто он мой лучший друг и посвящает меня в тайны гробницы Тутанхамона. Он все время повторял, что это для твоей же пользы.

– Кто это?

– Какой-то тип из ФБР. Я заставил его показать удостоверение, и оно оказалось подлинным. Я, черт побери, уже собрался вышвырнуть его, а потом подумал: лучше узнаю, что ему надо, хоть для того, чтоб сообщить тебе.

– И что же это, Роджер?

– Спятили они, вот что. Знаешь, как некоторые журналисты малюют тебя той же краской, что старину Барри Голдуотера из Аризоны? Ядерный маньяк, который взорвет всех нас к черту, и прочая сумасшедшая чушь?

– Знаю. Он вышел из этого с честью, и я выйду. Чего хотел этот человек из Бюро?

– Узнать, не выражал ли ты когда-нибудь сочувствия к… нет, ты только послушай: к «делу фашистов». Не говорил ли, что поступки нацистской Германии, приведшие к войне, имеют некоторое оправдание… Вот что я скажу тебе, Ларри: кровь у меня вскипела, но я сдержался и только сказал ему, что он не там ищет. Я напомнил ему, что тебя наградили за Корею, и знаешь, что сказал этот ублюдок?

– Нет, Роджер. Что же?

– Он сказал – и с какой-то издевкой: «Но это была война против коммунистов, не так ли?» Черт, Ларри, он пытался слепить дело из ничего!

– Поскольку коммунисты были анафемой для нацистской Германии, ты так понял?

– Черт возьми, так! А этот парень тогда был еще так мал, что понятия не имел, где эта Корея находится, но он говорил очень уж вкрадчиво… Бог мой, какая сдержанность, благожелательство, сущий ангел. Сама невинность и сладкие слова.

– Они посылают своих лучших людей, – глядя вниз, на стол, тихо заметил Рут. – Чем же закончился разговор?

– О, имей в виду: он весьма меня обнадежил, дав понять, что его секретная информация явно ошибочна и расследование будет тотчас же прекращено!

– Это значит, оно только начинается. – Лоренс Рут, взяв карандаш, с треском сломал его левой рукой. – Спасибо, Брукси, я очень благодарен тебе.

– Что все-таки происходит, Ларри?

– Не знаю, в самом деле не знаю. Когда выясню, позвоню тебе.

Фрэнклин Уогнер, ведущий самой популярной в стране вечерней программы новостей «Эм-би-си ньюс», переписывал текст, который через сорок пять минут ему предстояло прочесть перед камерами. В дверь постучали, и он отозвался:

– Войдите.

– Привет, мистер Честность, – сказал Эммануел Чернов, продюсер новостей, входя в комнату и усаживаясь. – Опять сражаешься со словами? Ненавижу повторяться, но, вероятно, уже поздно менять текст телеподсказки.

– Как я уже сказал, в этом нет необходимости. Ни в чем таком не было бы необходимости, если бы ты нанимал людей, умеющих правильно писать слово «журналистика» и знающих ее основные принципы.

– Вы, писаки, посещающие в Хэмптоне кабаки с плавательными бассейнами, вечно ноете.

– Я был в Хэмптоне всего один раз, Мэнни, – не поднимая от текста красивой с проседью головы, заметил Уогнер. – И скажу тебе, почему больше туда не поеду. Сказать?

– Еще бы!

– Тамошние пляжи забиты людьми обоего пола, тощими и жирными; они бродят взад-вперед во песку с гранками в руках, показывая всем, что они писатели. А вечерами собираются в кафе при свечах и расхваливают свои бездарные писания, чтобы самоутвердиться за счет грязных издателей.

– Это жестоко, Фрэнк.

– Зато, черт побери, точно. Я вырос на ферме в Ванкувере и знаю, что если ветры с Тихого океана приносят песок, значит, урожая не будет.

– Неплохо ты преуспел, а?

– Возможно, но я не выношу литераторов, чьи пустые слова уходят в песок… Вот, пожалуй, и все. Если не поступит неожиданных сообщений, у нас получится относительно грамотная передача.

– Тебя не назовешь скромным, мистер Честность.

– А я на это и не претендую. Кстати, если вспомнить о застенчивости, в которой тебе нельзя отказать, почему ты здесь, Мэнни? Я полагал, ты передал все права на критику и возражения нашему исполнительному продюсеру.

– Дело совсем в другом, Фрэнк, – сказал Чернов, устремив на собеседника тяжелый, печальный взгляд из-под опухших век. – Сегодня днем у меня был посетитель, парень из ФБР, которого, видит бог, я не мог не принять.

– Чего он хотел?

– Думаю, твою голову.

– Что-что?

– Ты – канадец, верно?

– Да, и горжусь этим.

– Когда ты учился в том университете в… в…

– В университете Британской Колумбии.

– Да, в том самом. Ты протестовал против войны во Вьетнаме?

– Это была акция Объединенных Наций, да, я во всеуслышание протестовал против нее.

– Ты отказался от службы в армии?

– Мы не были военнообязанными, Мэнни.

– Но ты не пошел в армию.

– Меня не призвали, но я бы не пошел в любом случае.

– Ты был членом Всемирного движения за мир, правильно?

– Да, как и большинство из нас.

– Ты знал, что Германия это поддерживала?

– Молодежь Германии, студенческие организации, но, уж конечно, не правительство. Бонну запрещено участвовать в вооруженных конфликтах и даже обсуждать такие вопросы в парламенте. В условия капитуляции входит соблюдение нейтралитета. Боже милостивый, неужели ты, занимая такое место, ничего этого не знаешь?

– Я знаю, что очень многие немцы участвовали во Всемирном движении за мир, а ты явно был там на хорошем счету. «Мир во все мире» мог иметь и другое значение, вроде гитлеровского «Мир через всеобщую высокую мораль».

– Ты что, прикидываешься параноиком-евреем, Мэнни? Если так, то учти, что моя теща была еврейкой, а, говорят, это важнее, чем если бы евреем был отец моей жены. Так что моих детей едва ли можно назвать арийцами. Помимо этого неопровержимого факта, лишающего меня возможности принадлежать к вермахту, германское правительство не имело ничего общего с ВДМ.

– И все же немецкое влияние там было очень заметно.

– Чувство вины, Мэнни, глубокое чувство вины тому причиной. Что, черт побери, ты пытаешься мне доказать?

– Этот человек из ФБР хотел узнать, нет ли у тебя связей с новыми политическими движениями в Германии. В конце концов, Уогнер по-английски пишется как Вагнер, а это – немецкая фамилия.

– Чушь!

Кларенс (Клар) Огилви, вышедший в отставку председатель правления «Глобал электроникс», возвращался домой на своем стареньком «Дюзенберге». Он свернул с парковой дороги Меррит в Гринвиче, штат Коннектикут, недалеко от своего дома, или поместья, как иронически именовала его пресса. До кризиса 1929 года, когда его семья была богата, три акра земли с бассейном средней величины, но без теннисного корта и конюшен, не считались поместьем. Однако богатый Клар почему-то вызывал презрительное к себе отношение, словно был виноват, что родился богатым. Его собственные достижения не принимались во внимание, ибо все полагали, что он способен хорошо заплатить за рекламу.

Все забыли, вернее, сознательно упустили из виду годы, когда он работал по двенадцать-пятнадцать часов в сутки и превратил почти убыточную компанию, принадлежавшую его семье, в одну из самых процветающих фирм электронного оборудования в стране. В конце сороковых годов он окончил Массачусетский технологический институт, став пропагандистом новой техники, а вернувшись в семейный бизнес, сразу понял, что дело отстает на десятилетие. Он распустил почти всех, кто занимал высокие посты, обеспечив их пенсией, которую, как он надеялся, сможет выплачивать, и заменил их своими единомышленниками, ориентированными на компьютерную технику, и нанял талантливых людей, независимо от пола.

К середине пятидесятых технические успехи его команды длинноволосых новаторов в джинсах, покуривающих «травку», привлекли внимание Пентагона. Однако дело шло со скрипом и громом в основном потому, что на совещаниях презренные неопрятные «бороды» и «мини-юбки», объясняя новейшие технические достижения одетым с иголочки людям, небрежно клали ноги на полированные столы или приводили в порядок ногти. Но против их продукции невозможно было устоять, и военная мощь нации значительно выросла, а семейное предприятие приобрело глобальные масштабы.

«Все это происходило вчера», – думал Клар Огилви, проезжая по сельским дорогам к своему дому. А вот сегодняшний кошмар не мог привидеться ему в самом страшном сне. Он понимал, что никогда не пользовался популярностью в так называемом военно-промышленном комплексе, но то, что произошло, было уж слишком.

Его, попросту говоря, заклеймили как потенциального врага страны, тайного фанатика, разделяющего цели растущего в Германии неофашистского движения!

Он ездил в Нью-Йорк к Джону Саксу, своему адвокату и хорошему другу, который позвонил ему и вызвал по срочному делу.

– Вы поставляли немецкой фирме «Оберфельд» электронное оборудование, в которое входили спутниковые передатчики?

– Да, поставляли. С разрешения Федеральной комиссии по торговле, ребят по экспорту, и Государственного департамента. Контракта по использованию оборудования не требовалось.

– Ты знал, Клар, что за фирма «Оберфельд»?

– Знал одно – что она сразу же оплачивала счета. Я ведь сказал, что она была проверена.

– Ты никогда не интересовался их промышленной базой, направлением их деятельности?

– Мы считали, что они хотят расширить применение электроники, своей спецификации. Остальное касалось контроля за экспортом в Вашингтоне.

– Для нас это выход, конечно.

– О чем ты говоришь, Джон?

– Они – нацисты, Клар, новое поколение нацистов.

– Как, черт побери, мы могли знать об этом, если не знал Вашингтон?

– На этом бесспорно можно строить защиту.

– Защиту от чего?

– Есть люди, утверждающие, что ты знал то, чего не знал Вашингтон. Что ты намеренно, осознанно снабжал группу нацистских бандитов новейшими изобретениями техники в области средств коммуникации.

– Это безумие!

– Таким может быть обвинение, против которого нам придется бороться.

– Ради всего святого, почему?

– Потому что, как мне сказали, ты занесен в некий список, Клар. Притом ты не пользуешься всеобщей любовью. Честно говоря, я бы избавился от этого твоего «Дюзенберга».

– Что? Это же классика!

– Это немецкая машина.

– Черта с два немецкая. «Дюзенберг» – американская машина, сделанная в Вирджинии!

– Но название, понимаешь.

– Нет, ни черта не понимаю!

Кларенс (Клар) Огилви подъехал к своему дому, размышляя о том, что сказать жене.

Пожилой бритый мужчина в очках с черепаховой оправой и сильными стеклами, увеличивавшими его глаза, стоял в тридцати футах от пассажиров, которым предстояло пройти проверку перед вылетом в Штутгарт, Германия, рейсом «Люфтганзы» № 7000. Каждый пассажир предъявлял вместе с авиабилетом свой паспорт и ждал, пока служащий сверял его с данными на экране невидимого компьютера. Бритый уже прошел проверку, и посадочный талон лежал у него в кармане. Он с беспокойством наблюдал, как к стойке подошла седая женщина и предъявила свои документы. Через несколько мгновений мужчина с облегчением перевел дух: его жена прошла контроль. А через три минуты они встретились у газетного киоска: оба разглядывали выставленные журналы, делая вид, что не знают друг друга. Однако они шепотом обменялись несколькими фразами.

– С этим кончено, – сказал по-немецки мужчина. – Посадка через двадцать минут. Я пойду с последней группой, а ты иди с первой.

– Не слишком ли ты осторожен, Руди? Мы совсем не похожи на фотографии в наших паспортах.

– В таких делах лучше проявить чрезмерную осторожность. Утром меня хватятся в лаборатории – возможно, уже хватились, если я понадобился кому-то из коллег. Мы продвигаемся семимильными шагами в получении оптического волокна, которое позволит перехватывать передачи с международных спутников независимо от частоты.

– Ты же знаешь, я ничего не понимаю в этой белиберде…

– Это не белиберда, дорогая женушка, а серьезная большая исследовательская работа. Мы работаем по сменам, двадцать четыре часа в сутки, и в любой момент напарник может захотеть проверить по нашим компьютерам, как идет работа.

– Ну и пусть проверяет, дорогой муженек.

– Ты – просто ноль в науке! Программное-то обеспечение у меня, а я распространил вирус по всей системе.

– Знаешь, твоя бритая голова далеко не так привлекательна, как твои седины, Руди. Став такой же седой, я прощу тебя, если ты заведешь любовницу.

– Ты совершенно невозможна, дорогая!

– Так зачем же мы занимаемся всеми этими глупостями?

– Я тебе объяснял: Братство, только ради Братства!

– Политика наводит на меня тоску.

– Увидимся в Штутгарте. Кстати, я купил тебе то бриллиантовое ожерелье, которое ты видела у «Тиффани».

– Как ты мил! Мне будут завидовать все женщины в Мюнхене!

– В Ваклабрюке, дорогая. Мюнхен только по уик-эндам.

– Какая досада!

Арнольд Аргосси, обозреватель на радио и телевидении, исповедующий ультраконсервативные взгляды, с трудом втиснул свое массивное тело в слишком тесное для него кресло и сел за стол в студии. Надев наушники, он заглянул за матовую стеклянную перегородку. Там находились продюсер и многочисленные операторы, благодаря которым его пронзительный голос, столь любимый поклонниками, разносился по стране в отведенное ему эфирное время. Однако лучшее время ему давали лишь изредка, поскольку очарованных им слушателей становилось все меньше. Вероятно, многих возмущали его агрессивные нападки на все либеральное, чему он, кстати, никогда не находил вразумительной альтернативы. Постепенное падение его рейтинга ничуть не уменьшало его самомнения – напротив, он продолжал изливать на свою все уменьшавшуюся аудиторию все более яростные нападки на «лесбиянок-коммунисток», «женщин-фашисток», «убийц эмбрионов», «бездомных тунеядцев», извергая потоки обычной клеветы. В конце концов от него отвернулось даже «терпеливое стабильное большинство», усомнившееся в справедливости его обличительных речей.

Загорелся красный огонек. «В эфире».

– Привет, Америка, привет вам, истинные мужественные сыны и дочери гигантов, создавших нацию из страны дикарей и сделавших ее прекрасной. Говорит А. А., и сегодня я хочу услышать вас! Честных трудолюбивых граждан этой великой страны, которую осквернили и испоганили сексуально-озабоченные, разрушающие веру, подрывающие моральные устои, психически больные обманщики, которые, захватив власть, сорят вашими деньгами. Слушайте последние новости, друзья мои! Конгрессу представлен закон, разрешающий оплачивать из наших налогов обязательное сексуальное образование молодежи, главным образом в городах. Неужели вы можете этому поверить? Наши деньги выбросят на решение модной проблемы, наши доллары пойдут на покупку, по крайней мере, миллиона презервативов в день, чтобы безродные отпрыски ленивых бездельников могли совокупляться направо и налево и… нет, я не могу произнести это, у нас семейная программа. Мы проповедуем мораль нашего господа; мы не потворствуем низким, диким потребностям Люцифера, архангела ада… Как помешать этому сумасшедшему разврату? Ответ ясен, я слышу, как вы выкрикиваете его. Стерилизация, друзья мои! Безболезненный отказ от продолжения рода путем удовлетворения похоти, ибо похоть – это не супружеская любовь. Похоть – это неразборчивое влечение, свойственное животным, и никакое так называемое «сексуальное образование» не излечит ее, а только будет порождать!.. Теперь мы знаем, о ком говорим, не так ли? Да? Я слышу крики либералов – расизм! Но скажите, друзья мои, разве это расизм ввести программы, которые совершенно очевидно принесут лишь пользу тем, кто испорчен своей неразборчивостью в связях? Я думаю, что нет. А что думаете вы?

– Слушайте! – закричал первый позвонивший на студию. – Я не расист, но, ей-богу, лучше заплатить каждому черному, кто на пособии, двадцать пять тысяч баксов, чтоб он убрался к себе в Африку и завел там племя, – они сразу за это ухватятся. Я даже подсчитал. Обойдется дешевле, правильно?

– Мы не можем способствовать миграции путем подкупа, сэр, это – неконституционно. Однако вы высказались! Следующий, пожалуйста.

– Я звоню из Нью-Йорка, А. А., из нижней части Вест-Сайда, и хочу сказать, что у нас весь дом провонял этой кубинской стряпней. Нельзя ли нам избавиться от Кастро и отправить их всех туда, откуда они приехали?

– Мы не можем допускать этнические оскорбления, сэр, но, оставляя в стороне неудачное выражение, которое вы применили к определенной национальности, в вашем вопросе есть смысл. Напишите вашим сенаторам и конгрессменам и спросите, почему они не послали спецкоманду убить диктатора? Что у нас еще?

– Пламенный привет, А. А.! Сенаторы и конгрессмены, они ведь должны нас слушать, верно?

– Конечно, должны, друг мой.

– Вот здорово!.. А как их звать?

– Информацию об этом получите в почтовом отделении. Кто еще хочет поговорить с Аргосси Аргонавтом, прошу!

– Добрый вечер, майн герр, я звоню из Мюнхена, из Германии, у нас сейчас вечер. Мы слушаем вас на волне «Религия для мира» и благодарим бога, что нас с вами познакомили. Спасибо вам за все, что вы для нас делаете!

– Кто это, черт побери? – спросил Аргосси, прикрывая микрофон и заглядывая за матовую перегородку.

– Эта «Религия для мира» – чертовски хороший рынок для нас, Арни, – раздался в наушниках ответ продюсера. – Мы вещаем на Европу на коротких волнах. Будь умницей и послушай этого парня, это его денежки, и у него их много.

– Как дела в Мюнхене, мой новый друг?

– Намного лучше, когда мы слышим ваш голос, герр Аргосси.

– Очень рад. Я был в вашем прекрасном городе около года назад и ел там самые лучшие сосиски с капустой. Их подают вместе с картофельным пюре и горчицей. Потрясающе!

– Это вы, майн герр, потрясающий человек! Вы явно один из нас, из тех, кто строит новую Германию.

– Боюсь, я не понимаю, что вы имеете в виду…

– Natürlich, конечно, понимаете! Мы создадим новый рейх, «четвертый рейх», и вы будете у нас министром пропаганды. Вы будете намного лучше Геббельса, гораздо убедительнее!

– Кто это!.. – грязно выругавшись, взревел Арнольд Аргосси.

– Отключите микрофоны и остановите пленку! – закричал продюсер. – Боже мой, сколько же станций принимали это?

– Двести двенадцать, – равнодушно ответил оператор.

– О-ох! – опускаясь на стул, выдохнул продюсер.

«Вашингтон пост»

(Первая полоса, внизу, слева)

ТАЙНОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ ВЫЗЫВАЕТ ТРЕВОГУ НА ХОЛМЕ АГЕНТЫ ФБР ЕЗДЯТ ПО СТРАНЕ И ЗАДАЮТ ВОПРОСЫ

ВАШИНГТОН, округ Колумбия, пятница. Как стало известно «Пост», агенты Федерального бюро расследований разъезжают по стране, собирая информацию о крупных деятелях сената и палаты представителей, а также членах правительства. Характер этого расследования неясен, и министерство юстиции не объясняет и даже не подтверждает проведение такого расследования. Слухи, однако, не прекращаются. В их справедливости убеждает то, что рассерженный сенатор от Колорадо, Лоренс Рут, по словам его сотрудников, потребовал немедленной встречи с Генеральным прокурором. После встречи с ним Рут отказался от комментариев, заявив только, что произошло недоразумение.

Намеки на то, что такие «недоразумения» распространились за пределы столицы нашего государства, прозвучали вчера вечером, когда популярный и уважаемый ведущий вечерней программы новостей Эм-би-си Фрэнклин Уогнер уделил две минуты «эссе на личную тему», как он это назвал. В его голосе с красивыми модуляциями явно слышалась горечь, если не сдерживаемый гнев. Он изобличал тех, по его словам, «гиен, которые, изображая бдительность, копаются в прошлом, пытаясь выяснить прежние (и вполне законные) политические убеждения того или иного человека, и даже анализируют происхождение имен и фамилий, чтобы опорочить тех, к кому питают неприязнь». Он вспомнил «массовую истерию времен Маккарти, когда честные люди становились жертвами инсинуаций и им выносили необоснованные обвинения». В заключение журналист объявил, что он «благодарный гость этой чудесной страны» (Уогнер – канадец), но первым же самолетом вернется в Торонто, если он и его семья «будут поставлены к позорному столбу».

Засыпанный после этого вопросами, Уогнер тоже отказался от комментариев, заметив только, что подстрекатели известны и «этого достаточно». Эм-би-си заявила, что им не перестают звонить, что число звонков достигает нескольких тысяч и более восьмидесяти процентов высказываются в поддержку мистера Уогнера.

Единственным ключом к этим расследованиям, как полагает наш репортер, является то, что они каким-то образом связаны с последними событиями в Германии, где правым фракциям весьма успешно удалось внедриться в правительство Бонна.

Герхард Крёгер взволнованно ходил взад и вперед перед своей женой Гретой. Они находились в глубине лесов Ваклабрюка, во все еще недостроенном медицинском комплексе.

– Он все еще жив, как мы знаем, – возбужденно говорил хирург. – Он выжил после первого кризиса, и это хорошо для моей методики, но вредно для дела.

– Почему? – спросила хирургическая сестра.

– Потому что мы не можем найти его!

– Ну и что? Ведь он скоро умрет.

– Конечно, но если у него произойдет кровоизлияние в мозг и он умрет у наших врагов, врачи произведут вскрытие и обнаружат мой имплантат, а этого нельзя допустить!

– Но ты ничего не можешь изменить, так зачем же расстраиваться?

– Его надо найти. Я должен найти его.