Текст книги "Позвони мне, позвони (сборник)"

Ностальгия

Ностальгия бывает по дому.

По Уралу, по Братску, по Дону.

По пустыням и скалам белесым,

невозможно прозрачным березам.

По степям, где метели тугие…

У меня

по тебе ностальгия.

По твоим просыпаньям тяжелым.

По глазам и плечам обнаженным.

По мгновеньям, когда ты со мною.

По ночному бессонному зною.

По слезам и словам невесомым.

По улыбкам

и даже по ссорам!

По губам, суховатым с морозца…

Я, решив с ностальгией бороться,

уезжаю.

Штурмую платформы.

Но зачем-то ору в телефоны!

Умоляю тебя:

– Помоги мне!

Задыхаюсь от ностальгии!..

Ты молчишь.

Ты спасать меня медлишь…

Если вылечусь —

тут же заметишь.

«Как детство, ночь обнажена…»

Как детство, ночь обнажена.

Земля становится просторнее…

Моя щека обожжена

пронзительным:

            «Скажи мне что-нибудь!..»

«Скажи мне что-нибудь!..

            Скажи!

Скорей!

Пусть будут волны – до неба.

Заполони. Опустоши.

И все-таки скажи мне что-нибудь!..

Плати за то, что целовал,

словами – вечными, как прошлое…

Зачем учился ты словам?

Скажи мне что-нибудь хорошее…

За то, что ты не опроверг

все мужество мое нарочное,

за бабий век, недлинный век —

скажи мне что-нибудь хорошее…»

Святая и неосторожная,

чего ты просишь? Правды? Лжи?..

Но шепчет женщина: «Скажи!

Скажи мне что-нибудь хорошее…»

Радар сердца

У сердца

            есть радар.

Когда-то,

в ту весну

тебя я угадал.

Из тысячи.

Одну.

У сердца

            есть радар.

Поверил я в него…

Тебя я увидал

задолго до того,

как повстречались мы.

Задолго до теперь.

До длинной

            кутерьмы

находок и потерь…

Прожгло остаток сна,

почудилось:

«Гляди!

Ты видишь? —

            Вот она…»

И екнуло в груди.

Радар обозначал

твой смех.

Движенья рук.

И странную печаль.

И вкрадчивых подруг,

Я знал твоих гостей.

Застолья до утра.

Твой дом.

Твою постель.

Дрожь

твоего бедра.

Я знал,

            чем ты живешь.

Что ешь.

Куда идешь.

Я знал,

            чьи письма рвешь.

И от кого их ждешь.

Я знал,

            в чем ты права.

О чем мечтаешь ты.

Знал все твои слова.

И платья.

И цветы.

И абажур в окне.

И скверик на пути,

где предстояло мне

«люблю» —

произнести…

Все знал я до того,

как встретился с тобой…

Но до сих пор —

слепой!

Не знаю

            ничего.

Сердце в руках

Я видел, как по Праге,

с прохожими

            встречаясь,

нейлоновое платье

на плечиках качалось.

Качалось —

            незатейливое,

цвета румянца.

Качалось

отдельно,

чтобы не помяться.

Несла его

            девушка, —

как счастье, несла.

Девушка зардевшаяся

на танцы шла…

Но почему я вздрогнул

и холодок —

            по коже,—

весенняя дорога

похожа!

Похожа!

С цветов,

            зарей вымытых,

сбивая росу,

я на руках вытянутых

сердце несу…

Идти неудобно —

улицы

            круты…

Несу я сердце

            к дому,

в котором —

ты.

Какое это сердце —

тебе

            разглядеть.

Какое это сердце —

тебе

            владеть!..

Веришь или не веришь,—

возьми его,

            прошу…

Я позвоню у двери

и сердце положу…

А ты опять рассердишься, —

есть из-за чего.

А ты не примешь

            сердца,

сердца моего…

Я это знаю, знаю —

и все же иду…

Улица

            сквозная

пророчит беду.

А людям удивительно:

человек идет

и на руках

            вытянутых

сердце

несет…

Радиус действия

Мне все труднее

            пишется.

Мне все сложнее

            видится.

Мгновеньями летят года, —

хоть смейся,

хоть реви…

И я из дома убежал,

            чтоб наконец-то вырваться

из радиуса действия

обыденной любви.

Я был самонадеян.

            Сел в самолет.

                        Обрадовался.

От молчаливой женщины

решительно уехал.

Но все равно остался

            в знакомом очень

радиусе.

Слова ее,

глаза ее

во мне звучали

            эхом.

Невероятный радиус!

Как от него

            избавиться?

Непостижимый радиус!

Нет никакого сладу.

И я на этом радиусе —

            как на булавке

                         бабочка…

И больно мне,

и весело,

и тяжело,

и сладко…

О, радиусы действия!

            Радиусы действия!

Они – во мне,

они – в любом,

и никакой

            межи!

Есть радиусы действия

            у гнева и у дерзости.

Есть радиусы действия

            у правды и у лжи.

Есть радиусы действия

            у подлости и злобы —

глухие,

затаенные,

сулящие беду…

Есть радиусы действия

            единственного слова.

А я всю жизнь ищу его.

И, может быть,

            найду.

А может,

мне

            не суждено…

Летят неразделенные

года!

Но, вопреки всему,

я счастлив

            оттого,

что есть на свете женщина,

судьбой приговоренная

жить

            в радиусе действия

сердца моего!..

* * *

Аленушка!!! Миленькая моя!!!

А почему бы тебе не получить от меня письмо и из Кишинева?

Из столицы. Из города, в который мы вчера приехали. Между прочим, очень неплохого города.

Во-первых, он зеленый, как дьявол! И чистенький. И весь какой-то игрушечный. Чем-то очень похожий на Бухарест или Будапешт. Только не на центральные улицы этих городов, а на околоцентральные.

Из Одессы мчались на машине. Такс. ЗИМ. Доехали за два с половиной часа. Чуть-чуть устали. Долго рядились насчет гостиницы. Не хотели впускать нас. Нема мест. Проходит республиканский съезд учителей. И вся гостиница забита дядями и тетями с поучительно-снисходительным выражением лиц.

Вчера же осчастливили местных владельцев телевизоров. Появились на экранах. Читали стихи. Я, как и в Одессе, читал «Саган» и «Варну». Студия маленькая, помещается в бывшем гараже. Жара там такая, какая примерно была бы, если бы в центре пустыни Сахары какой-нибудь чудак развел костер и сел около него. Греться. В разгар лета. В полдень. Пока я прочел стихи, с меня сошло одна тысяча семьсот сорок восемь потов. Всем операторам студии я бы немедленно выдал звание Героев Советского Союза. Это ж не работа. Это ж адовы муки. Пекло. Но сейчас уже строится здоровенный домище. Будет новая студия. С января.

Сегодня у нас свободный день. Препремся осматривать местные достопримечательности. Домик Пушкина. Домик Щусева. И все такое прочее.

А завтра – конференция. Опять битых два часа слушать высказывания местных мыслителей. Опять нашего заслуженного фельетониста Л. Лиходеева окружит толпа гавриков, и каждый будет тянуть его за рукав. И говорить: «Знаете, у меня засорилась уборная…», «А у нас в квартире соседка стерва… Нельзя ли про все про это фельетончик тиснуть… Тема пропадает…».

Кстати, печатаю я на машинке прославленного фельетониста. Во живет, буржуй! Даже машинистку с собой таскает!!

А как ты там, хорошая моя?

Скучаешь? Я – очень!!

И люблю тебя до чертиков в глазах. И мечтаю о середине месяца. Когда я увижу тебя. Сам. Собственными глазами! И собственными руками!!!!

Как там у вас погода? Правда, что есть такая штука – снег? И что он холодный? И что, когда его возьмешь в руку, он тает? Чудно все это! А мы, понимаешь, ходим в рубашечках, и нам еще – представь себе, жарко! Во. 20 градусов, как одна копейка.

Пиши мне, ластынька моя. Любимая моя солдатка! Недолго тебе осталось тянуть свою вдовью лямку. Скоро, очень скоро «я к тебе приеду поездом…».

Целуй Катюшку. Передавай всем персональные приветы. Пиши мне. Люблю тебя. И целую сильно. Р-Р-Р

Перед расставанием

Я к тебе приеду поездом,

так, чтобы не знала ты.

На снегу весеннем

            пористом

проторчу до темноты.

В дверь звонить не стану бешено,

а, когда вокруг темно, —

я тихонечко и бережно

стукну в низкое окно.

Ты в окошко глянешь боязно,

я сильнее постучу…

Нет!

Я не поеду поездом!

Самолетом прилечу.

Да!

Конечно!

И немедленно,

ошалев от маяты,

позвоню из Шереметьева

и в ответ услышу:

«Ты?!

Где?

Откуда?

Что ж ты мучаешь?!

Как приехал?!

Не пойму…»

И тогда

            машину лучшую

я до города возьму.

Полетит дорога по лесу,

упадет к ногам твоим…

Мне остался час

до поезда,

а мы

            о встрече говорим.

Ночью

Как тихо в мире!

Как тепло…

А если

в этой тишине

ты —

            мне

                        назло,

себе

назло —

устала

думать обо мне!

И номер набрала рывком.

И молча отворила дверь…

Я, может, даже не знаком

с ним —

            постучавшимся теперь.

А если и знаком,

так что ж:

он – чуткий.

У него —

            душа…

И вот

в ладони ты идешь

к нему,

белея и дрожа!

Не понимаешь ничего…

А простыни —

             как тонкий дым…

И называешь

ты

его —

забывшись —

именем моим!

И падаешь, полужива.

И задыхаешься от слез.

И шепчешь жаркие слова.

Все те.

Все самые.

Всерьез!

А сумрак —

            будто воспален.

И очень пьяно

голове…

Телефонистка – о своем:

«Алло!

Кого позвать в Москве?..»

«Кто подойдет…»

Наверно, ты.

А если он, тогда…

Тогда

пусть вычеркнется навсегда

твой телефон!..

Из темноты

приходит медленная боль.

А я уже над ней смеюсь!

Смешно,

что я вот так

            с тобой

то ссорюсь,

то опять мирюсь!

И мысли пробую смягчить,

весь —

            в ожидании грозы…

Как долго телефон молчит!

Как громко

            тикают

часы!

Оттуда

На том

            материке

твоя звезда горит.

На том

            материке

ты тоже —

материк!..

Постукивает дождь

по синеве окна.

А ты глядишь на дочь.

А ты сидишь одна.

Прохладно, как в лесу

в предутренней тиши…

Тебя я знаю всю.

(Не слушайте,

ханжи!)

Ты,

            как знакомый дом,

не требуешь

похвал.

Открыта,

            как ладонь,

Понятна,

            как букварь…

Но так уж суждено:

и раз,

            и два подряд

взглянула ты,

и взгляд, —

как белое

            пятно!..

Ты

            тоже

            материк!

Разбуженная глубь…

Я вечный твой

            должник.

Я вечный твой

Колумб.

Мне

            вновь ночей не спать,

ворчать на холода.

Мне снова

            отплывать

неведомо куда.

Надеяться, и ждать,

и волноваться зря.

И, вглядываясь

            в даль,

вовсю вопить:

«Земля!!»

Намеренно грубя,

от счастья

            разомлеть.

И вновь открыть

тебя!

Открыть,

            как умереть.

Блуждать

            без сна и компаса

в краях

твоей земли…

И никогда

            не кончатся

открытия мои.

Без тебя

Хотя б во сне давай увидимся с тобой.

Пусть хоть во сне

            твой голос зазвучит…

В окно —

            не то дождем,

                        не то крупой

с утра заладило.

И вот стучит, стучит…

Как ты необходима мне теперь!

Увидеть бы.

Запомнить все подряд…

За стенкою о чем-то говорят.

Не слышу.

            Но, наверно, – о тебе!..

Наверное,

            я у тебя в долгу,

любовь, наверно, плохо берегу:

хочу услышать голос —

            не могу!

лицо пытаюсь вспомнить —

            не могу!..

…Давай увидимся с тобой хотя б во сне!

Ты только скажешь, как ты там.

                                    И все.

И я проснусь.

И легче станет мне…

Наверно, завтра

            почта принесет

письмо твое.

А что мне делать c ним?

Ты слышишь?

Ты должна понять меня —

хоть авиа,

            хоть самым скоростным,

а все равно пройдет четыре дня.

Четыре дня!

А что за эти дни

случилось —

            разве в письмах я прочту?!

Как эхо от грозы, придут они…

Давай увидимся с тобой —

                        я очень жду —

хотя б во сне!

А то я не стерплю,

в ночь выбегу

            без шапки,

                        без пальто…

Увидимся давай с тобой,

                        а то…

А то тебя сильней я полюблю.

Ревность

Игру нашли смешную,

и не проходит

            дня —

ревнуешь,

ревнуешь,

ревнуешь ты меня.

К едва знакомым девушкам,

к танцам под баян,

к аллеям опустевшим,

к морю,

            к друзьям.

Ревнуешь к любому,

к серьезу,

            к пустякам.

Ревнуешь к волейболу,

ревнуешь к стихам…

Я устаю от ревности,

я сам себе

            смешон.

Я ревностью,

как крепостью,

снова окружен…

Глаза твои

            колются.

В словах моих

            злость…

«Когда все это кончится?!

Надоело!

Брось!!»

Я начинаю фразу

в зыбкой тишине.

Но почему-то

страшно

не тебе,

            а мне.

Смолкаю запутанно

и молча курю.

Тревожно, испуганно

на тебя смотрю…

А вдруг ты перестанешь

совсем ревновать!

Оставишь,

            отстанешь,

скажешь:

наплевать!

Рухнут стены крепости, —

зови

            не зови,—

станет меньше

            ревности

и меньше

любви…

Этим всем замотан, —

у страха в плену, —

я говорю:

«Чего там…

Ладно уж…

Ревнуй…»

Стихи, написанные восьмого марта

Все равно что за снегом идти

                        в Африку,

а за новою книжкой стихов —

                        в мебельный

и уныло просить

            со слезой в голосе

адрес Господа Бога

            в бюро справочном,

все равно что ругать океан

            с берега

за его невниманье

            к твоей личности,

все равно что подснежник искать

                        осенью

и, вздыхая, поминки справлять

            загодя,

все равно что костер разводить

                        в комнате,

а гнедого коня

            в гараже требовать,

и упорно пытаться обнять

            облако,

и картошку варить

            в ледяной проруби,

все равно что на суше

                        учить плаванью,

а увесистый камень

                        считать яблоком,

все равно что от курицы

                        ждать лебедя —

так однажды

решить,

            будто ты

                        полностью

разбираешься

в женском

характере!

Снег

Этой ночью

            первый снег летел в окно.

Этим утром

            снег идти не перестал…

Так идет он,

будто кто-то озорно,

как бутылку,

все окрестности взболтал.

И не знает снег,

            куда лететь ему,

где найти ему

            местечко для жилья.

И забыл он, где земля,

зачем земля,

почему трава и зелень почему.

То идет он сверху вниз,

то снизу вверх —

озабоченный,

            растерянный,

                        чудной…

Я прекрасно понимаю

            первый снег,

потому что так же было и со мной.

Время встало.

А потом пошло назад!

Все часы на свете

            канули во тьму.

И забыл я, что сказать.

Зачем сказать.

Почему смеяться,

плакать почему.

Шла за осенью

            весна,

потом —

            зима.

Позабыл я все слова,

все имена.

Позабыл я даже то,

            как ты нужна, —

ты об этом мне напомнила

сама.

Очень гордая,

            сама пришла ко мне,

равнодушие обидное стерпя.

На твоих ресницах

            тает первый снег…

Что б я делал,

если б не было тебя?!

«Наверно ученый меня б опроверг…»

Наверно,

                        ученый меня б опроверг.

Но я,

отвергая мудреные толки,

верю:

если погиб человек,

от него продолжают идти биотоки.

Они пронзают

            толщи глубин.

И где-то у очень дальнего моря

та,

            которую он любил, —

вздрогнет

и на часы посмотрит…

Но это —

            о нем и о ней.

А про нас?..

Летят биотоки над Обью,

            над Волгой.

Деревья вспыхивают,

накренясь,

от этой громадины тысячевольтной.

Не спи!

            Я хочу так.

Не спи!

Не моги!..

Ведь что-то случилось!

            Случилось!

                        Я знаю…

Понять не могу лишь,

            друзья иль враги —

твои, —

я их так отличаю, —

сигналы.

Я их, как свиданье с тобой,

            тороплю.

Летят они!

Ты их исправить

не можешь!..

И если значат они:

«Не люблю…» —

ты вздрогнешь.

И на часы посмотришь.

«Зря браслетами не бряцай…»

Зря

                        браслетами не бряцай.

Я их слышал.

Я не взгляну…

Знаешь,

            как языческий царь

объявлял другому

войну?

Говорил он:

– Иду

                        на Вы!

Лик мой страшен,

и гнев —

            глубок.

Одному из нас —

видит Бог! —

не сносить в бою головы…

Я не царь.

А на Вы

            иду!

Неприкаян и обречен,

на озноб иду.

На беду.

Не раздумывая

            ни о чем.

Будет филин ухать в бору.

будет изморозь по утрам.

Будет зарево не к добру.

Строки рваные

телеграмм.

Встреч оборванных

            немоте,

ревность

и сигаретный чад.

И заброшенная верста,

где олени в двери стучат…

Будет ветер сухим, как плеть.

Будут набережные пусты.

Я заставлю

камень гореть

и сожгу за собой

            мосты!

Высшей мерой меня суди.

Высшей правдой себя суди,

Почтальона, как жизни,

                        жди.

Почтальона, как смерти,

                        жди…

Я стою у темной Невы,

у воды

            густой и слепой…

Говорю я:

– Иду

            на Вы! —

Объявляю тебе

любовь!

«Если разозлишься на меня…»

Если разозлишься на меня

так,

что скажешь:

            «Кончено!» —

сполохи полярного огня

вспыхнут озабоченно.

Подползут, чтоб вымолить

            «прости!» —

дальние,

незваные, —

железнодорожные пути

и пути трамвайные.

Если разозлишься на меня —

полдень переломится.

Горькими

            иголками

                        звеня,

лес

тебе поклонится.

Степь

            не даст зазеленеть росткам,

сделается вязкою.

Горы упадут

            к твоим ногам,

ледниками звякая.

Если разозлишься на меня,

выдохшись

и выстрадав,

звезды в небе

            среди бела дня

будто слезы

выступят.

Будут повторять:

            «Ты не права!..»

ветер —

            дымной прядкою,

тучи —

            громом,

шелестом —

            трава,

и дрожаньем —

радуга.

Будут миру

            предвещать беду

черные ущелья…

А сначала

            я к тебе

                        приду.

Сам.

Просить прощения.

«Так вышло. Луна непонятною краской…»

Так вышло.

Луна непонятною краской

                        обочины выкрасила…

Нас выжгло!

Нас —

            будто из поезда полночью —

                        выбросило.

По пояс —

холодного снега в кювете.

                        В сугробах – полмира!..

А поезд

проносится мимо…

            проносится мимо,

                        проносится мимо.

Постой!

Но ведь только минута прошла,

                        как мы ехали в нем и смеялись.

С его теснотой

и нежданною грустью

                        смирялись.

Глупили!

В чужие печали и беды

                        бесстрашно влезали.

Мы были

самими собой.

            А теперь мы – не сами.

Теперь,

вспоминая себя,

            оглушенно и тяжко молчим мы.

Тебе

я кажусь незнакомым,

            далеким,

                        едва различимым…

Пустынная полночь.

Ладони в ожогах метельного дыма.

А поезд

проносится мимо,

            проносится мимо,

                        проносится мимо…

Летит он – снарядом!

И тащит куда-то не наши обиды,

                        не наши болезни и счастья.

Ты – рядом.

А как достучаться?

            А как дотянуться?

                        А как до тебя докричаться?..

Под снегом великим,

над временем тысячеверстным

безмолвные

крики

висят,

            зацепившись за звезды.

Мне их не избавить

от каждого прошлого дня

            и от каждого мига…

А память

проносится мимо,

проносится мимо,

проносится мимо…

До твоего прихода
(Поэма)

Алене

Теперь я знаю:

            ты

                        идешь по лестнице.

Вошла в подъезд.

Все остальное —

            ложь.

Идешь

            как по рассыпанной поленнице,

как по горячим угольям

идешь.

Земля,

            замедли плавное вращение!

Лесные птицы,

            кончите галдеж!..

Зачем идешь?

Прощать?

Просить прощения?

Сама еще не знаешь.

            Но —

                        идешь!

1. Когда уезжал…

Позабылись дожди,

                        отдыхают ветра…

Пора.

И вокзал обернется, —

                        руки в бока, —

пока!

На перроне озябшем

                        нет ни души…

Пиши.

Мы с тобою одни на планете пустой.

Постой…

Я тебя дожидался,

            звал,

                        повторял,

терял.

И висела над нами,

            будто звезда,

беда.

Так уходят года,

                        так дрожат у виска

века.

По тебе и по мне

                        грохочет состав.

Оставь!

Это – губы твои,

                        движенье ресниц, —

не снись!

На рассвете косом,

                        в оголтелой ночи

молчи.

Разомкни свои руки,

                        перекрести.

Прости!

И спокойно, —

                        впервые за долгие дни, —

усни.

…А ты идешь наверх.

            Костром.

                        Порывом.

Вот

            задохнулась.

Вздрогнули зрачки.

Передвигаешь руку по перилам,

как будто тянешь сети

из реки.

Твоя река

            сейчас наверх стремится.

А что в сетях?..

            Нет времени…

                        Потом…

Стучит

эмалированная миска

в соседкиной авоське

                        о бидон.

Соседка что-то говорит печально.

Все жалуется…

Деньги…

Сыновья…

И ты ей даже что-то отвечаешь,

хотя тебя

                        еще не слышу я.

2. Когда прислушивался…

Слухи,

            слухи,

                        слухи,

                                    слухи, —

то начальники,

то слуги.

Слухи-горы,

                        слухи-льдины

налезают на меня.

Нету дыма,

            нету дыма,

нету дыма

без огня.

Для веселья,

                        для разлуки,

на глазах и на устах —

снова слухи,

                        слухи,

                                    слухи

просто

и не просто так.

Прокляты,

необходимы —

среди ночи,

            среди дня.

Нету дыма,

            нету дыма,

нету дыма

без огня.

Слухи-отдых,

            слухи-опыт

без особенных затей,

существует

            тихий омут.

Как

всадить в него

чертей?..

Кто поверить надоумил,

слухи-карты разложив?

Я —

по слухам —

дважды умер.

Дудки!

Оба раза

            жив…

То внушительно,

                        то наспех,

то наградой,

            то бедой, —

будто капли,

будто айсберг:

половина —

            под водой.

Слухи сбоку,

            слухи с тыла,

завлекая и маня.

Нету дыма,

            нету дыма,

нету дыма

без огня.

…Слышали:

на школьнице

                        женился академик!..

Слышали:

в Госбанке

            для зарплаты нету денег!..

Слышали:

поэт свалял

            такого дурака!..

Слышали:

она ему

            наставила

            рога!..