Текст книги "Позвони мне, позвони (сборник)"

3. Когда смеялся…

Рога так рога.

Я приглажу патлы.

В подушку поплачу.

                        В тетрадку поною.

И буду сдавать

драгоценные панты

каждой весною.

                        Каждой весною.

Платите валютой!

Зелененьким хрустом.

Фигура у кассы

                        глаза намозолит.

По средам

с лицом

            независимо-грустным

я буду, вздыхая,

купюры мусолить.

«Калинка, калинка, калинка моя!

В саду ягода малинка, малинка моя!..»

…А если на миг

            отодвинуть веселье,

пятнадцатый век

мою голову сдавит.

Я —

            только гонец.

Я скачу с донесеньем.

Король растревожен.

Король заседает…

Врываюсь в покой

            тугодумов лобастых

и, рухнув плашмя

на подстилку из меха,

булькая кровью

(стрела меж лопаток),

хриплю,

будто школьник по буквам:

«Из…

ме…

на…»

«Калинка, калинка,

калинка моя!

В саду ягода малинка,

малинка моя!

Ах, люли-люли!..»

Эх, люди —

люди…

…А ты идешь по лестнице,

идешь по лестнице.

Шагаешь,

            как по лезвию,

через нелепицы.

И мечешься,

и маешься,

мечтая,

каясь…

Нет!

            Ты не подымаешься, —

я сам

спускаюсь!

Романы обездарены,

отпели трубы…

О, сколько нас —

            «подаренных» —

идет

друг к другу!..

Мы,

            окрыляясь тостами,

царим

над столиками.

Читаем книжки – толстые,

а пишем – тоненькие.

Твердим

            о чистой совести,

вздыхаем

мудро…

А сами

            неосознанно

идем

к кому-то…

4. Когда любил…

Люб —

            (Воздуха!

                        Воздуха!

                                    Самую малость бы!

                                                Самую-самую…)

лю!

(Хочешь, —

            уедем куда-нибудь

                        заново,

                        замертво,

                        за море?..)

Люб —

(Богово – богу,

            а женское – женщине

                        сказано,

                        воздано.)

лю!

(Ты покоренная.

            Ты непокорная…

                        Воздуха!

                        Воздуха!)

Люб —

(Руки разбросаны.

            Губы закушены.

                        Волосы скомканы.)

лю!

(Стены расходятся.

            Звезды, качаясь,

                        врываются в комнаты.)

Люб —

(В загнанном мире

            кто-то рождается,

                        что-то предвидится…)

лю!

(Где-то

            законы,

            запреты,

            заставы,

            заносы,

            правительства…)

Люб —

(Врут очевидцы,

            сонно глядят океаны остывшие.)

лю!

(Охай, бесстрашная!

            Падай, наивная!

                        Смейся, бесстыжая!)

Люб —

(Пусть эти сумерки

            станут проклятием

            или ошибкою…)

лю!

(Бейся в руках моих

            каждым изгибом

            и каждою жилкою!)

Люб —

(Радостно всхлипывай,

            плачь и выскальзывай,

            вздрагивай,

            жалуйся!..)

лю!

(Хочешь – уедем?

            Сегодня? —

                        пожалуйста.

            Завтра? —

                        пожалуйста!)

Люб —

(Царствуй, рабыня!

            Бесчинствуй, учитель!

            Неистовствуй, женщина!)

лю!

(Вот и глаза твои.

            Жалкие,

            долгие

            и сумасшедшие!..)

Люб —

(Чертовы горы уставились в небо

                        темными бивнями.)

лю!

(Только люби меня!

            Слышишь,

                        люби меня!

            Знаешь,

                        люби меня!)

Люб —

(Чтоб навсегда!

            Чтоб отсюда – до гибели…

                        Вот оно…

                        Вот оно…)

лю!

(Мы никогда,

            никогда не расстанемся…

                        Воздуха…

                        Воздуха!..)

…А лестница

            выше.

А двери —

            похожей.

Я знаю,

            я вижу,

я чувствую

            кожей, —

шагаешь

            по далям,

шагаешь

            по датам.

Недавним

            и давним.

Святым

            и бездарным.

5. Когда отчаялся…

Кукушка:

            «Ку-ку!

Живи на земле…»

А палец —

            к курку.

А горло —

            к петле.

А небо —

            к дождю

(галоши надень)…

Сгибаясь,

            тащу

две тыщи недель.

Две тыщи суббот

(взвали,

если жив).

Следы

            от зубов

своих

            и чужих.

Все отблески

            гроз

на глади

            стола.

И тихий вопрос:

«Зачем ты

была?..»

Несу на горбу, —

не сгинув

едва, —

чужую

            судьбу,

слепые

            слова.

Кукушка:

            «Ку-ку!

Останься.

Прошу…»

А я

            не могу.

А я

            ухожу.

Цветы в изголовье,

и тень на лице.

И ночь

            на изломе.

И пуля

в конце.

…А ты все время —

                        вверх,

все ближе,

            ближе.

Из-под закрытых век

тебя я вижу.

Идешь,

            как инвалид,

ступаешь ватно.

И кто заговорит, —

уже

            не важно.

Не важно,

            кто начнет,

а кто продолжит.

Себя

            перешагнет.

Жизнь

подытожит.

Взойдет на перевал.

Вернет,

отчаясь,

затасканным

            словам

первоначальность.

6. Когда выжил…

Что я?!

            Что это я?!

                        Да что я?!

В воспаленном:

«то…

иль не то?..»

Выбрал

            самое распростое.

Проще пива.

Глупей лото…

Расплываюсь

            в слезливом трансе.

Вопли кончены.

Не берет…

Вы

            орите!

А я

наорался

на десяток годов

            вперед.

По озерной метельной глади

прет

весенних недель

            орда.

Все будильники мира,

                        гряньте!

И замолкните

навсегда.

Лишним криком

            эпоха скомкана,

смята

грохотом календаря…

Да отсохнет

            язык

                        у колокола,

если он трезвонит

зазря!..

Реки движутся

            в каменных шорах,

дни уходят в небытие…

Крик

            устал.

Да здравствует

шепот

двух людей:

его

и ее.

…Застыла у дверей.

Теперь

            помедли.

Невыносимой тишине поверь.

Вчера меж нами

             были

                        километры.

Сегодня —

только тоненькая дверь.

Подмигивают фонари спросонок.

Над зимней ночью

                        взмахи снежных крыл.

Нам очень скоро сорок.

Очень сорок…

Войди в свой дом.

Я двери отворил.

Друзьям

«Я богат…»

Савве Бродскому

Я богат.

Повезло мне и родом

             и племенем.

У меня есть

Арбат.

И немножко свободного времени…

Я

подамся

от бумажных

             запутанных ворохов

в государство

переулков,

             проспектов

                          и двориков.

Все, что я растерял,

отыщу в мельтешении радужном.

Где витой канделябр

и бетонные глыбины —

рядышком.

Где гитары

             щекочут невест,

где тепло от варений малиновых.

Где колясок

             на каждый подъезд

десять —

детских

и две —

инвалидных.

Там, где будничны

тополя

             перед спящими школами.

Там, где булькают,

как вскипевшие чайники,

                          голуби.

Выхожу не хвалить,

не командовать

             уличной вьюгою.

Просто так

улыбаться

             и плыть

по Арбату

седеющим юнгою.

Богини

Давай покинем этот дом,

                          давай покинем, —

нелепый дом,

набитый скукою и чадом.

Давай уйдем к своим домашним богиням,

к своим уютным богиням,

             к своим ворчащим…

Они, наверно, ждут нас?

             Ждут.

                          Как ты думаешь?

Заварен чай,

             крепкий чай.

                          Не чай – а деготь!

Горят цветные светляки на низких тумбочках,

от проносящихся машин

             дрожат стекла…

Давай пойдем, дружище!

Из-за стола встанем.

Пойдем к богиням,

             к нашим судьям бессонным.

Где нам обоим

             приговор уже составлен.

По меньшей мере мы приговорены —

к ссоре…

Богини сидят,

             в немую тьму глаза тараща.

И в то,

             что живы мы с тобою,

верят слабо…

Они ревнивы так,

             что это даже страшно.

Так подозрительны,

             что это очень странно.

Они придумывают разные разности,

они нас любят горячо и неудобно.

Они всегда считают

             самой высшей радостью

те дни, когда мы дома.

Просто дома…

Москва ночная спит

             и дышит глубоко.

Москва ночная

до зари ни с кем не спорит…

Идут к богиням

             два не очень трезвых

                          бога.

Желают боги одного:

быть собою.

Игра в «Замри!»

Ю. Овсянникову

Игра в «Замри!» —

             веселая игра…

Ребята с запыленного двора,

вы помните, —

             с утра и до зари

звенело во дворе:

«Замри!..»

«Замри!..»

Порой из дома выйдешь, на беду, —

«Замри!» —

и застываешь на бегу

в нелепой позе

             посреди двора…

Игра в «Замри!» —

далекая игра,

зачем ты снова стала мне нужна?

Вдали от детства

                          посреди земли

попробовала женщина одна

сказать мне позабытое:

«Замри!»

Она сказала:

                          будь неумолим.

Замри!

И ничего не говори.

Замри! —

             она сказала. —

Будь

             моим!

Моим – и все!

А для других —

             замри!

Замри для обжигающей зари,

Замри для совести.

Для смелости замри.

Замри,

не горячась и не скорбя.

Замри,

Я буду миром

             для тебя!..

На нас глядели звездные миры.

И ветер трогал жесткую траву…

А я не вспомнил

             правила игры,

А я ушел.

Не замер.

Так живу.

Рыбаки

С. Красаускасу

Что вы ловите,

            рыбаки?

Что ловите?..

Как всегда,

            неприступны и застенчивы, —

над гудящей рекой

            вы расставили локти,

будто не удочки у вас в руках,

а уздечки.

Будто это не река,

            а конь взнузданный,

будто слышится вам

            топот копыт частый,

будто в жизни вам

только это и нужно, —

вечно мчаться

            за своим рыбацким счастьем.

Пригибаясь к холке коня,

            тихо охаете…

А к высоким сапогам

            глина прилипла.

А в ведерках —

            сплошняком ерши

                        да окуни…

Где ж она —

золотая ваша

рыбка?..

Мимо вас по реке —

                        лодки, лодки…

А за моим окном

                        глухо шумит улочка.

Я сижу,

            расставив широко локти.

У меня в руках не карандаш,

                        а тоже – удочка.

Я, как вы, рыбаки,

пробую разное.

Мне

            ленивую плотву ловить не хочется.

Я в поток ревущий удочку забрасываю,—

по тетрадному листу

круги расходятся.

Расходятся круги,

            разбегаются…

А улов мой

вяло иглами ершится.

Над усталой головою

                        солнце катится,

в каждой капле отражаясь,

в каждой жизни…

Может, скажут:

            «Ты ловить не умеешь!

Не всегда тебе

            терпенья хватает…»

Нет, поймите, —

мне надоела мелочь,

                        мелочь!

А где —

            она?

Где моя рыбка

золотая?

Где она —

            неповторимая —

                        хоронится?

На какой такой глубине опасной?

Как вам ловится,

            рыбаки?

Как ловится?

Я желаю вам удачи.

Удачи рыбацкой.

Творчество

Э. Неизвестному

Как оживает камень?

Он сначала

не хочет верить

            в правоту резца…

Но постепенно

из сплошного чада плывет лицо.

Верней —

            подобие лица.

Оно ничье.

Оно еще безгласно.

Оно еще почти не наяву.

Оно еще

безропотно согласно

принадлежать любому существу.

Ребенку,

            женщине,

                        герою,

                                    старцу…

Так оживает камень.

Он —

            в пути.

Лишь одного не хочет он:

остаться

таким, как был.

И дальше не идти…

Но вот уже

            с мгновением великим

решимость Человека сплетена.

Но вот уже

            грудным, просящим криком

вся мастерская

до краев полна:

«Скорей!

            Скорей, художник!

Что ж ты медлишь?

Ты не имеешь права

            не спешить!

Ты дашь мне жизнь!

Ты должен.

Ты сумеешь.

Я жить хочу!

Я начинаю

            жить.

Поверь в меня светло и одержимо.

Узнай!

Как почку майскую, раскрой.

Узнай меня!

Чтоб по гранитным жилам

пошла

            толчками

                        каменная кровь.

Поверь в меня!..

Высокая,

живая,

по скошенной щеке

            течет слеза…

Смотри!

Скорей смотри!

Я открываю

печальные

            гранитные глаза.

Смотри:

я жду взаправдашнего ветра.

В меня уже вошла

            твоя весна!..»

А человек,

который создал

                        это,

стоит и курит около окна.

«Кем они были в жизни…»

С. Красаускасу

Кем они были в жизни —

            величественные Венеры?

Надменные Афродиты —

            кем в жизни были они?..

Раскачиваясь,

размахиваясь,

колокола звенели.

Над городскими воротами

            бессонно горели огни.

Натурщицы приходили

в нетопленые каморки.

Натурщицы приходили —

            застенчивы и чисты.

И превращалась одежда в холодный

            ничей комочек.

И в комнате становилось теплее

            от наготы…

Колокола звенели:

«Все в этом мире тленно!..»

Требовали:

«Не кощунствуй!..

Одумайся!..

Отрекись!..»

Но целую армию красок

художник

гнал в наступленье!

И по холсту,

            как по бубну,

                        грозно стучала

                                    кисть.

Удар!

И рыхлый монашек

            оглядывается в смятенье.

Удар!

И врывается паника

            в святейшее торжество.

Стекла звенят в соборе…

Удар!

И это смертельно для господина Бога

            и родственников его…

Колокола звенели.

Сухо мороз пощелкивал.

На башне,

            вздыбленной в небо,

стражник седой дрожал…

И хохотал художник!

И раздавал пощечины ханжам,

живущим напротив,

и всем грядущим

            ханжам!

Среди откровенного холода

краски цвели на грунте.

Дул торжественный ветер

в окна,

как в паруса.

На темном холсте,

            как на дереве,

зрели

теплые груди.

Мягко светились бедра.

Посмеивались глаза.

И раздвигалась комната.

И исчезали подрамники.

Величественная Афродита

            в небрежной позе

                        плыла!..

А натурщицам было холодно.

Натурщицы

тихо вздрагивали.

Натурщицы были

            живыми.

И очень хотели

тепла.

Они одевались медленно.

Шли к дверям.

И упорно

в тоненькие накидки

            не попадали плечом,

И долго молились в церкви.

И очень боялись

            Бога…

А были

уже бессмертными.

И Бог здесь был

            ни при чем.

Стасису Красаускасу

Этого стихотворенья

ты не прочтешь

никогда…

В город вошли,

            зверея,

белые холода.

Сколько зима продлится,

хлынувши через край?

Тихо

в твоей больнице…

– Стаська,

            не умирай!..

Пусть в коридоре голом,

слова мне не сказав,

ставший родным

            онколог

вновь отведет глаза.

В тонкой броне халата

медленно я войду

в маленькую

палату,

в тягостную

беду…

Сделаю все

            как нужно,

слезы

            сумею скрыть.

Буду острить натужно,

о пустяках говорить,

врать,

            от стыда сгорая!..

Так и не разберу:

может быть, мы

            играем

оба

в одну игру?!

Может,

            болтая о разном,—

очень еще живой —

ты между тем

прекрасно

знаешь

диагноз свой.

Может, смеешься нарочно

в этот

            и в прошлый раз,

голову нам

мороча,

слишком жалея

            нас?!

В окнах,

            больших к хмурых,

высветится

            ответ.

Как на твоих гравюрах —

белый и черный

цвет.

И до безумия просто

канет

            в снежный февраль

страшная эта просьба:

– Стаська,

не умирай!..

Старая записная книжка

Где же она пропадала?

            (Поиски – труд напрасный!)

Вновь я ее листаю,

с прошлым —

            глаза в глаза…

В этой потертой книжке,

                        будто в могиле братской —

мертвые

телефоны,

мертвые

адреса…

Уже ничего не поправишь.

                        Уже ничего не скажешь.

И не напишешь писем.

И не дождешься звонков…

Вот на пустой странице —

            Шукшин Василий Макарыч.

А перед этим —

            рядышком —

Симонов

и Смеляков…

Как поименный список

                        армии перед боем

(хватит работы санбатам,

                        разведчикам

                                    и штабам!).

Ояр!

Куда же ты, Ояр?!

Не отвечает Ояр.

Сумрачно и таинственно

                        палец подносит к губам.

Строки в потертой книжке

            все еще смотрят призывно.

Все еще дышат,

                        требуют,

                                    вздрагивают и говорят.

Я имя читаю

и слышу

            глуховатый голос Назыма:

«Брат,

            мы давно не виделись…

Как поживаешь,

брат?..»

Трудно листать страницы.

Видеть фамилии

                        тяжко…

Зимний полуденный Вильнюс.

За незастывшей рекой

улица Малонеи.

«Стаська! – кричу я.

– Стаська!»

Он улыбается грустно.

Машет нездешней рукой.

Старая, старая книжка.

Буквы поблекли.

Однако

имя любое —

            словно

                        прикосновенье к огню.

Строчка:

«Звонить Паруйру!!»

            Два восклицательных знака.

Может, звонил.

Не помню.

Больше не позвоню.

Старая книжка свидетельствует,

                        жалует

                               и обвиняет,

Как черный квадратик в «Вечерке» —

                        каждый ее листок

Где ты, Кузьмич?

Откликнись!..

И комнату заполняет

неповторимо протяжный,

            скорбный луконинский вздох

Я позабыл о времени,

            старую книжку листаю.

Вся она —

будто исповедь

            осиротевшей семьи…

Рана моя

            открывшаяся.

Память моя

            святая.

Други мои – товарищи.

Вечные судьи

мои.

«Спелый ветер дохнул напористо…»

Спелый ветер дохнул напористо

и ушел за моря…

Будто жесткая полка поезда —

память моя.

А вагон

            на стыках качается

в мареве зорь.

Я к дороге привык.

                        И отчаиваться

мне

не резон.

Эту ношу транзитного жителя

выдержу я…

Жаль, все чаще и все неожиданней

сходят друзья!

Я кричу им:

            «Куда ж вы?!

                        Опомнитесь!..»

Ни слова в ответ.

Исчезают за окнами поезда.

Были —

и нет…

Вместо них,

            с правотою бесстрашною

говоря о другом,

незнакомые, юные граждане

обживают вагон.

Мчится поезд лугами белесыми

и сквозь дым городов.

Все гремят и гремят под колесами

стыки годов…

И однажды негаданно

            затемно

сдавит в груди.

Вдруг пойму я,

            что мне обязательно

надо сойти!

Здесь.

На первой попавшейся станции.

Время пришло…

Но в летящих вагонах

            останется

и наше тепло.

Отъезд

Л. и Ю. Паничам

Уезжали из моей страны таланты,

увозя с собой достоинство свое.

Кое-кто

            откушав лагерной баланды,

а другие —

            за неделю до нее.

Уезжали не какие-то герои —

(впрочем, как понять: герой иль не герой?..).

Просто люди не умели думать

                        строем, —

даже если это самый лучший

строй…

Уезжали.

Снисхожденья не просили.

Ведь была у них у всех одна беда:

«шибко умными» считались.

            А в России

«шибко умных»

не любили никогда!..

Уезжали сквозь «нельзя» и сквозь «не можно»

не на год, а на остаток дней и лет.

Их шмонала

            знаменитая таможня,

пограничники, скривясь, глядели вслед…

Не по зову сердца, —

            ох, как не по зову! —

уезжали, —

а иначе не могли.

Покидали это небо.

Эту зону.

Незабвенную шестую часть земли…

Час усталости.

Неправедной расплаты.

Шереметьево.

Поземка.

Жесткий снег…

…Уезжали из моей страны таланты.

Уезжали,

            чтоб остаться в ней навек.

«А они идут к самолету слепыми шагами…»

Василию Аксенову

А они идут к самолету слепыми шагами.

А они это небо и землю от себя отрешают.

И, обернувшись,

            растерянно машут руками.

А они уезжают.

Они уезжают.

Навсегда уезжают…

Я с ними прощаюсь,

                        не веря нагрянувшей правде.

Плачу тихонько,

                        как будто молю о пощаде.

– Не уезжайте! – шепчу я.

                        А слышится: «Не умирайте!..»

Будто бы я сам себе говорю:

«Не уезжайте!..»

Памяти Василия Шукшина

До крайнего порога

вели его,

            спеша, —

алтайская порода

и добрая душа…

Пожалуйста, ответьте,

прервав хвалебный вой:

вы что —

узнав о смерти, —

прочли его

            впервой?!

Пожалуйста, скажите,

уняв

            взыгравший пыл:

неужто он при жизни

хоть в чем-то

хуже был?!

Поминные застолья.

заупокойный звон…

Талантливее, что ли,

стал в черной рамке

                        он?!

Убийственно-жестоки,

намеренно-горьки

посмертные

            восторги,

надгробные

            дружки.

Столбы словесной пыли

и фимиамный дым…

А где ж вы раньше

                        были —

когда он был

живым?

Другу, которому я не успел написать стихов

Есть на свете

            такие парни —

дышит громко,

смеется громко,

любит громко

и шепчет

            громко!

Есть на свете такие парни…

Есть на свете

такие парни!

К жизни

            он припадает губами,

Пьет ее.

И напиться не хочет…

И когда —

            такие! —

                        уходят

вдруг,

на взлете,

на взмахе,

на вздохе, —

как земля в сентябре,

                        обильны, —

ничего не чувствуешь.

Только

жжет обида.

            Одна обида.

На кого – не знаю.

Обида.

И гадать не хочу.

Обида.

Есть на свете

            такие парни.

Все для жизни в них —

не для памяти!

Память, в общем-то,

                        по иронии —

вещь

достаточно односторонняя.

И бубнить про нее округло

в данном случае

слишком глупо,

слишком горько

            и бесполезно…

Мы —

            живые.

Мы —

            из железа.

Пусть намеком

            пустые урны

крематорий

держит за пазухой.

Вновь меня

            заполняет утро,

как улыбка

            Женьки Урбанского.