Текст книги "Позвони мне, позвони (сборник)"

Тебе

Матрешка

А. К.

Друзья,

            мой выбор невзлюбя,

зря

голову морочили!

В тебе – четырнадцать

                        тебя

вместилось,

как в матрешке!..

Живет со мною первая —

дородная,

степенная…

Вторая

            больно колется,

за что – не разберу…

А третья – будто школьница

на выпускном балу.

Все – можно,

            все – пожалуйста:

и небо и земля…

Четвертая

            безжалостна,

как мертвая

            петля…

А пятая —

            зловещая,

приметам глупым

верящая…

Шестая

            как эпоха,

где ни чертей,

ни Бога!..

Молчит,

            не принимая,

ревнивая —

седьмая…

А следом за ревнивою

заохала ленивая,

ленивая,

постылая,

до мелочей земная…

Девятая – бесстыдная!

Девятая —

            шальная!..

Десятая,

десятая —

испуганная,

            зябкая,

над собственной судьбою

горюющая с болью…

Одиннадцатая —

            щедрая,

загадочная,

нежная,

просящая прощения

за то,

            чего и не было…

Качается двенадцатая,

как ягода лесная,

еще никем не найденная…

А дальше

я не знаю,

не знаю и настырничаю,

и все

не надоест, —

хочу достать четырнадцатую,

которая —

            ты и есть!

«Вновь нахлынул…»

Вновь нахлынул

                        северный ветер.

Вновь весна

            заслонилась метелью…

Знаешь,

понял я,

            что на свете

мы

            не существуем отдельно.

Мы уже —

продолженье друг друга.

Неотъемлемы.

Нерасторжимы.

Это – трудно

и вовсе не трудно.

Может,

            мы лишь поэтому

                        живы…

Сколько раз —

я поверить не смею —

не случайно

и не на вынос

боль твоя

            становилась моею,

кровь моя —

            твоей становилась!..

Только чаще —

гораздо чаще! —

поднимаясь

            после падений,

нес тебе я

свои несчастья,

неудачи нес

и потери.

Ты

            науку донорства

                                    знала,

ты мне выговориться

не мешала.

Кровью собственной

                        наполняла,

Успокаивала.

Утешала…

Плыл закат —

то светлей, то багровей…

И с годами

            у нас с тобою

стала общею —

группа крови,

одинаковой —

группа боли.

Телеграммы

Неужели ты такая же, как эта?..

За окном звенит разбуженное лето.

Нас хозяйка дома

            в гости пригласила.

Ничего не скажешь,

да,

            она красива.

Да, красива.

Мы об этом ей сказали…

И она глядит глубокими глазами,

чуть раскосыми,

            зелеными, сухими.

Муж ее какой-то физик или химик.

И слова ее доносятся как эхо:

«Он сейчас в командировке…

Он уехал…»

Никакой я тайны выдать не рискую —

телеграмму он прислал:

«Люблю.

            Тоскую».

И еще одну:

«Тоскую.

            Жду ответа».

Неужели ты такая же, как эта?..

Вот сидит она —

красивая, – не спорю.

Вот сидит она,

            довольная собою.

И смеется,

и меняется мгновенно.

А глаза ее

предельно откровенны!

А глаза ее играют,

завлекая,

обещая,

предлагая,

намекая…

Никогда ханжой я не был, —

слышишь – не был!

Но сейчас поверю я

в любую небыль —

в наговоры,

в сплетни,

в выдумку любую.

Телеграмму я послал:

«Люблю.

            Тоскую».

И еще одну:

«Тоскую.

            Жду ответа».

Неужели ты такая же, как эта?..

Мы молчим и курим.

Тихо тянем пиво.

А хозяйка говорит:

«Совсем забыла!

Я сейчас…»

И щеки тушит

            о ладони.

И подходит к телефону в коридоре.

Называет адрес

            длинный, очень странный,

говорит:

«Прошу,

            примите телеграмму…»

И с усмешкой, торопливо и привычно

говорит:

«Любимый!

            Все идет отлично.

Не скучай.

            Твоя.

                        Целую.

                                    Жду ответа».

…Неужели ты

такая же,

как эта?!

«Хочешь – милуй…»

Хочешь – милуй,

хочешь – казни.

Только будут слова

            просты:

дай взаймы из твоей казны

хоть немножечко

            доброты.

Потому что моя

почти

на исходе.

            На самом дне.

Погубить ее,

не спасти —

как с тобою

            расстаться мне…

Складки, врезанные у рта,

вековая тяжесть в руках…

Пусть для умников

доброта

вновь останется

            в дураках!..

Простучит по льдинам апрель,

все следы на снегу замыв…

Все равно мы

            будем добрей

к людям,

кроме себя самих!

Все равно мы

            будем нести

доброту

в снеговую жуть!..

Ты казнить меня

погоди.

Может,

            я еще пригожусь.

«Приходить к тебе…»

А. К.

Приходить к тебе,

                        чтоб снова

просто вслушиваться в голос

и сидеть на стуле, сгорбясь,

и не говорить ни слова.

Приходить,

            стучаться в двери,

замирая, ждать ответа…

Если ты узнаешь это,

то, наверно, не поверишь,

то, конечно, захохочешь, скажешь:

«Это ж глупо очень…»

Скажешь:

«Тоже мне —

            влюбленный!» —

и посмотришь удивленно,

и не усидишь на месте.

Будет смех звенеть рекою…

Ну и ладно.

            Ну и смейся.

Я люблю тебя

                        такою.

«Ежедневное чудо…»

Ежедневное чудо —

            не чудо.

Ежедневное горе —

            не горе.

Настоящее горе

            другое.

И о нем говорить

не хочу я.

Ежедневные блестки —

            как ветошь.

Ежедневная ноша

            не давит.

В ежедневные слезы

            не веришь.

Не тревожит.

Надоедает.

Лжет язык

            в ежедневном застолье.

Бесконечные вопли

            писклявы.

Постоянные вздохи —

            не вздохи.

Ежедневные клятвы —

            не клятвы.

Ежедневная ссора —

            не ссора…

Но,

над спелой росой

            нависая,

вдруг встает

ежедневное солнце.

Ошарашивая.

Потрясая.

Ежедневной земли

            не убудет…

И шепчу я,

            охрипнув от песен:

пусть любовь

            ежедневною

                        будет.

Ежедневной, как хлеб.

Если есть он.

«Где-то оторопь зноя…»

Где-то оторопь зноя

            с ног человека валит,

Где-то метель по насту

                        щупальцами тарахтит…

А твоего солнца

хватит

на десять Африк.

А твоего холода —

на несколько Антарктид…

Снова,

            крича от ярости,

                        вулканы стучатся в землю!

Гулким,

            дымящимся клекотом

                        планета потрясена…

А ты —

беспощадней пожаров.

Сильнее землетрясений.

И в тысячу раз беспомощней

двухмесячного пацана…

Оглядываться не стоит.

Оправдываться не надо.

Я только все чаще спрашиваю с улыбкой и тоской:

– За что мне

            такая мука?

За что мне

            такая награда?

Ежеминутная сутолока.

Ежесекундный покой.

Письмо из южного полушария

Как вы там

            ходите вниз головой?

Все объясняется просто.

Научно.

Правильно.

Ясно как день…

Но неужто

вы не теряетесь

            на мостовой?..

Чайник вскипает

            носиком книзу.

Едут машины

            колесами вверх.

Кот

            невесомо идет по карнизу.

Искры

            летят из-под сомкнутых век.

Люди сидят

            в перевернутых креслах.

Поезд,

разбухший от запаха дынь,

странно повиснув

            на тоненьких рельсах,

мчит,

опираясь на собственный дым.

Люстра торчит,

            как хрустальная елка.

Важный начальник

на темя встает.

Будто он близкий родственник

                        йога,

ежели сам —

почему-то —

не йог.

Врач вытрезвителя

            пьет беспробудно.

Плачет.

Боится упасть

            на Луну.

Лектор занудный

            вцепился в трибуну.

Жулик —

            в решетку.

Ревнивец —

            в жену.

Самоубийством

            кончает посуда.

Синяя мгла

за чертой снеговой.

Жаль,

не могу я увидеть

            отсюда:

как вы там ходите

вниз головой.

Разница во времени

Звезды высыпали вдруг

            необузданной толпой.

Между летом и зимой

запылала осень трепетно.

Между стуком двух сердец,

            между мною и тобой

есть —

помимо расстояний —

            просто разница во времени.

Я обыкновенно жил.

Я с любовью не играл.

Я писал тебе стихи,

            ничего взамен не требуя.

И сейчас пошлю домой

            восемнадцать телеграмм.

Ты получишь их не сразу.

Это —

            разница во времени.

Я на улицу бегу.

Я вздыхаю тяжело.

Но, и самого себя

            переполнив завереньями,

как мне закричать

            «люблю»!

Вдруг твое «люблю»

            прошло?

Потому, что существует

            эта разница во времени.

Солнце встало на пути.

            Ветры встали на пути.

Напугать меня хотят

            высотою горы-вредины.

Не смотри на телефон.

            И немного подожди.

Я приду,

перешагнув

            через разницу во времени.

«Я уехал от весны…»

Я уехал

            от весны,

от весенней кутерьмы,

от сосулечной

апрельской

очень мокрой бахромы.

Я уехал от ручьев,

от мальчишечьих боев,

от нахохлившихся почек

и нахальных воробьев,

от стрекота сорочьего,

от нервного брожения,

от головокружения

и прочего,

и прочего…

Отправляясь в дальний путь

на другой конец страны,

думал:

«Ладно!

Как-нибудь

проживем и без весны…

Мне-то, в общем,

            все равно —

есть она иль нет ее.

Самочувствие мое

будет неизменным…»

Но…

За семь тысяч верст,

в Тикси,

прямо среди бела дня

догнала весна

меня

и сказала:

                        «Грязь меси!»

Догнала, растеребя,

в будни ворвалась

                        и в сны.

Я уехал

от весны…

Я уехал

от тебя.

Я уехал в первый раз

от твоих огромных глаз,

от твоих горячих рук,

от звонков твоих подруг,

от твоих горючих слез

самолет меня

            унес.

Думал:

«Ладно!

            Не впервой!

Покажу характер свой.

Хоть на время

            убегу…

Я ведь сильный,

я —

            смогу…»

Я не мерил высоты.

Чуть видна земля была…

Но увидел вдруг:

вошла

в самолет летящий

ты!

В ботах,

            в стареньком пальто…

И сказала:

«Знаешь что?

Можешь не убегать!

Все равно у тебя из этого

ничего не получится…»

Шум в сердце

«У вас шум в сердце…» —

врач сказал.

Увы,

пора кончать базар…

Шум в сердце?..

Надо же!

Хотя,

наверно, это – шум дождя.

А может —

госпитальный стон.

Бинты —

            светлее, чем престол.

Мы – шефы.

Нам по десять лет.

Нас ждет бескарточный обед!

Мы – шефы.

Мы даем концерт.

У главврача смешной акцент,

когда он нас благодарит.

Рыдает нянечка.

Навзрыд.

Постель

            пустая, как бельмо.

На ней —

невскрытое письмо.

Шум в сердце?..

Странный шум тайги

пылающей.

И крик:

            «Беги!»

Шофер

в дымящемся рванье.

Таймень,

сварившийся в ручье.

            И полз по веткам,

                        и дрожал

хрустящий, оголтелый жар.

Медведица —

седая вся —

визжала,

            лапою тряся.

Шум в сердце?..

Шум

            метели той.

Пурги,

как флотский борщ, густой.

Бортинженер пропал тогда…

Давила спины корка льда.

Мы —

как в негнущейся броне —

брели по снежной целине.

Брели.

Костры до неба жгли.

Стреляли.

Так и не нашли.

Шум в сердце?..

Отзвуки

            твоих

шагов.

Я снова слышу их.

Ты шла по медленному дню.

В надежду.

В новую родню.

Шла в сплетни.

Шла в больные сны.

Шла в губы.

В звание жены.

В пеленки.

В зарево плиты.

В любовь.

Так приходила

                        ты!..

Шум в сердце?..

Жаркий шум толпы.

Хмельной.

            Встающей на дыбы.

За мертвых и живых пьяны, —

солдаты ехали с войны.

Солдаты

победили смерть!..

А где же им еще

                        шуметь?

Чужой билет

Земля —

в ознобе

            телетайпных лент.

Не ведаю,

            куда глядит начальство…

Мне кажется:

я взял

чужой билет.

Совсем другому

                        он

                        предназначался…

Со мною

            колобродить до утра

готовы,

про чужой билет не зная,

актеры,

            космонавты,

                        доктора

с высокими, как горы,

именами…

Растерзана гудками тишина,

сиреневый дымок летит по следу…

И только мама верит

да жена,

            что еду я

по своему билету.

А я

            святым неверьем взят в кольцо.

С большой афиши,

белой, будто полюс,

испуганно глядит

            мое

                        лицо,

топорщится

подделанная подпись.

И мне то тяжело,

            то трын-трава,

чужие голоса

в меня проникли.

В знакомых песнях

            не мои

                        слова!

Надписываю я

чужие

книги!..

Чужой билет.

Несвойственная роль.

Я тороплюсь.

Я по земле шатаюсь…

И жду:

            вот-вот появится

                        контроль.

Тот поезд

отойдет.

А я останусь.

Мотив

Мгновения

Не думай о секундах свысока.

Наступит время – сам поймешь, наверное:

свистят они,

            как пули у виска, —

мгновения,

мгновения,

мгновения…

Мгновения спрессованы в года.

Мгновения спрессованы в столетия.

И я не понимаю иногда:

где – первое мгновенье,

где – последнее.

У каждого мгновенья – свой резон.

Свои колокола.

Своя отметина.

Мгновенья раздают

            кому – позор,

кому – бесславье,

а кому – бессмертие!

Из крохотных мгновений соткан дождь.

Течет с небес вода обыкновенная…

И ты порой почти полжизни ждешь,

когда оно придет —

твое мгновение.

Придет оно —

большое, как глоток,

глоток воды во время зноя летнего…

А, в общем,

            надо просто помнить долг.

От первого мгновенья

до последнего.

Эхо любви

Покроется небо

            пылинками звезд,

и выгнутся ветки упруго.

Тебя я увижу за тысячи верст.

Мы – эхо,

мы – эхо.

Мы —

            долгое эхо друг друга.

И мне до тебя,

            где бы ты ни была,

дотронуться сердцем нетрудно.

Опять нас любовь за собой позвала.

Мы – нежность,

мы – нежность.

Мы —

            вечная нежность друг друга.

И даже в краю наползающей тьмы,

за гранью смертельного круга,

я знаю, с тобой не расстанемся мы.

Мы – память,

мы – память.

Мы —

            звездная память друг друга.

Свадьба

По проселочной дороге шел я молча,

и была она пуста и длинна.

Только грянули гармошки

                        что есть мочи,

и руками развела тишина.

А это свадьба, свадьба, свадьба

пела и плясала.

И крылья эту свадьбу вдаль несли.

Широкой этой свадьбе

                        было места мало!

И неба было мало,

и земли!

Под разливы деревенского оркестра

увивался ветерок за фатой.

Был жених серьезным очень,

                                    а невеста

ослепительно была молодой!

Вот промчались тройки звонко и крылато,

и дыхание весны шло от них.

И шагал я —

                        совершенно неженатый.

И жалел о том, что я не жених.

А где-то свадьба, свадьба, свадьба

пела и плясала.

И крылья эту свадьбу вдаль несли.

Широкой этой свадьбе

            было места мало!

И неба было мало,

и земли!

Кафе «Фламенго»

Кафе называлось, как странная птица,—

                                    «Фламенго».

Оно не хвалилось огнями,

оно не шумело.

Курило кафе

и холодную воду

            глотало…

Была в нем гитара.

Ах, какая была в нем гитара!

Взъерошенный парень

            сидел на малюсенькой сцене.

Он был непричесан, как лес,

неуютен, как цепи.

Но в гуле гитары

            серебряно

                        слышались трубы, —

с таким торжеством

он швырял свои пальцы

на струны!

Глаза закрывал

            и покачивался полузабыто…

В гитаре была то ночная дорога,

то битва,

то злая веселость,

а то

колыбельная песня.

Гитара металась!

В ней слышалось то нетерпенье,

то шелест волны,

то орлиный

            рассерженный клекот,

зубов холодок

и дрожание плеч

            оголенных.

Задумчивый свет

и начало

            тяжелого ритма…

Гитара

смеялась!

Гитара со мной

            говорила.

Четыре оркестра она бы смогла переспорить.

Кафе называлось,

            как чья-то старинная повесть, —

«Фламенго».

Дымило кафе

и в пространстве витало…

А парень

            окончил играть

и погладил гитару.

Уже незнакомый,

уже от всего

            отрешенный, —

от столика к столику

с мелкой тарелкой

пошел он.

Он шел,

            как идут по стеклу,—

                        осторожно и смутно.

И звякали деньги.

И он улыбался чему-то.

И, всех обойдя,

к закопченной стене притулился…

Я помню,

я помню все время

                        того гитариста!

Я чувствую собственной кожей,

как медленно-медленно

в прокуренном напрочь кафе

            под названьем «Фламенго»

на маленькой сцене

я сам коченею от боли.

Негромко

            читаю

                        стихи,

Улыбаюсь.

А после

шагаю один

            посредине растерянной ночи,

От столика к столику.

Так вот.

С тарелочкой.

Молча.

Любовь настала

Как много лет во мне любовь спала!

Мне это слово

                        ни о чем не говорило.

Любовь таилась в глубине,

она ждала —

и вот проснулась

                        и глаза свои открыла.

Теперь не я пою —

                        любовь поет.

И эта песня в мире эхом отдается.

Любовь настала так,

как утро настает,

она одна во мне

и плачет и смеется.

И вся планета

                        распахнулась для меня.

И эта радость, будто солнце, не остынет.

Не сможешь ты уйти

от этого огня,

не спрячешься, не скроешься,

любовь тебя настигнет.

Как много лет во мне любовь спала!

Мне это слово

                        ни о чем не говорило.

Любовь таилась в глубине,

она ждала —

и вот проснулась

                        и глаза свои открыла.

Ноктюрн

Между мною и тобою – гул небытия,

            звездные моря,

                        тайные моря.

Как тебе сейчас живется, вешняя моя,

            нежная моя,

                        странная моя?

Если хочешь, если можешь, – вспомни обо мне,

            вспомни обо мне,

                        вспомни обо мне.

Хоть случайно, хоть однажды вспомни обо мне,

            долгая любовь моя.

А между мною и тобой – века,

            мгновенья и года,

                        сны и облака.

Я им и тебе сейчас лететь велю.

Ведь я тебя еще сильней люблю.

Как тебе сейчас живется, вешняя моя,

            нежная моя,

                        странная моя?

Я тебе желаю счастья, добрая моя,

            долгая любовь моя!

Я к тебе приду на помощь, – только позови,

            просто позови,

                        тихо позови.

Пусть с тобой все время будет свет моей любви,

            зов моей любви,

                        боль моей любви!

Только ты останься прежней – трепетно живи,

            солнечно живи,

                        радостно живи!

Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи,

            счастливо живи всегда.

А между мною и тобой – века,

            мгновенья и года,

                        сны и облака.

Я им к тебе сейчас лететь велю.

Ведь я тебя еще сильней люблю.

Пусть с тобой все время будет свет моей любви,

            зов моей любви,

                        боль моей любви!

Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи.

Счастливо живи всегда.

Зимняя любовь

Слишком холодно на дворе.

Зря любовь пришла в декабре.

У любви зимой

            короткий век.

Тихо падает

            на землю

                        снег.

Снег на улицах,

            снег в лесах,

и в словах твоих,

            и в глазах.

У любви зимой

            короткий век.

Тихо падает

            на землю

                        снег.

Вот прощаешься ты со мной.

Слышу голос я ледяной.

У любви зимой

            короткий век.

Тихо падает

            на землю

                        снег.

Клятвы зимние холодны.

Долго буду я ждать весны.

У любви зимой

            короткий век.

Тихо падает

            на землю

                        снег.

Гитара Гарсия Лорки

А одна струна —

            тетива,

зазвеневшая из темноты.

Вместо стрел в колчане —

                        слова,

А когда захочу —

                        цветы.

А вторая струна —

                        река.

Я дотрагиваюсь до нее.

Я дотрагиваюсь слегка,

И смеется

            детство мое.

Есть и третья струна —

                        змея,

Не отдергивайте руки:

это просто придумал я —

пусть

            боятся мои враги.

А четвертая в небе живет.

А четвертая схожа с зарей.

Это – радуга,

            что плывет

над моею бедной землей,

Вместе пятой струны —

                        лоза.

Поскорее друзей зови!

Начинать без вина нельзя

ни мелодии,

            ни любви.

А была и еще одна,

очень трепетная струна.

Но ее —

            такие дела —

злая пуля

оборвала.

Из книги «Разговор пойдет о песне»

Мы пошли в театр «Олимпия» на концерт Джонни Холлидея.

Пошли вчетвером: моя жена, двое наших друзей – работников советского посольства в Париже – и я.

«Олимпия» – известное место. Одни говорят, что это колыбель французской песни, другие говорят, что витрина. А вполне возможно, что театр на Больших Бульварах совмещает в себе оба эти понятия. Как бы там ни было, зал «Олимпия» имеет к песне самое непосредственное отношение. В разные годы здесь пели Эдит Пиаф и Жорж Брассанс, Жильбер Беко и Шарль Азнавур, Мирей Матье и Жак Брель, Далида и Адамо…

В многочисленной компании известных французских певцов Джонни Холлидей – явление не очень типичное. Он не шансонье в том смысле, как это слово понимают французы.

Он нечто другое. Поамериканистей.

Он – Star. Звезда!

А ведь «если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?..».

Выяснилось, что это нужно многим.

Во всяком случае, за полчаса до начала концерта в кассе билетов не было.

Но наши друзья, о которых я упомянул вначале, заранее созвонились с хозяином «Олимпии» господином Бруно Кокатриксом.

Он-то и встретил нас.

– На сцену «Олимпии» мечтают попасть многие! Для массы певцов это недостижимая вещь… – говорил полноватый и энергичный господин, ведя нас по каким-то коридорам и переходам. – Однако мы попадем туда прямо сейчас, и попадем очень легко… Вот что значит иметь связи!..

Надо сказать, что Бруно Кокатрикс – еще и самый известный французский эстрадный импресарио. Это благодаря во многом его стараниям на сцене театра «Олимпия» выступали Московский и Ленинградский мюзик-холлы, пели Людмила Зыкина, Муслим Магомаев, Эдита Пьеха, Николай Сличено и другие наши певцы.

– Хотите познакомиться с Джонни Холлидеем? – спросил Кокатрикс и тут же предупредил возможный вопрос: – Нет, нет, мы ему совсем не помешаем!.. Зато вы посмотрите на знаменитость в ее, так сказать, будничном виде.

Вид у знаменитости был даже чересчур будничным.

Рыжий плечистый парень, одетый в выцветшую майку и потертые джинсы, полулежал на маленьком диванчике, запрокинув голову и закрыв глаза. Его руки были неестественно большими и такими белыми, словно он только что раскатывал тесто.

Однако таким же белым – почти бескровным – было и лицо человека. А еще оно было мокрым от пота…

Наверное, увидев все это, удивился и Кокатрикс.

– Да-а, – иронически протянул он, – вот так приблизительно отдыхают у нас артисты перед своими концертами…

Джонни Холлидей что-то пробурчал, на мгновение открыл глаза и снова закрыл их.

– Он же совсем больной! – ахнула моя жена. – Абсолютно больной, разве вы не видите?..

– Правда?! – Кокатрикс изобразил на своем лице ужас. – Неужели?! – Он рассмеялся и добавил: – Пройдемте лучше в мой кабинет.

– Но ведь человек действительно болен! – не унималась жена. – Как же он будет петь? А вдруг не сможет?

Знаменитый импресарио снова фыркнул…

– Видите ли, мадам, – объяснял Кокатрикс, когда мы уже сидели у него в кабинете и пили кофе, – вы правы: то, что мы наблюдали сейчас за кулисами, мало похоже на Джонни Холлидея… Очевидно, мальчик бурно провел ночь, а может, и не одну… Скорее всего, малыш слегка переутомился… Но в этом смысле я человек нелюбопытный. И меня совершенно не интересует, как, когда и с кем веселится Джонни… Поверьте, мне даже не интересно, вошел ли он в театр сам или его внесли на носилках…

Я только твердо уверен в одном: у певца есть контракт, по которому он обязан, по которому он будет петь сегодня. Будет! Понимаете?..

Кокатрикс говорил все это ровным тоном терпеливого учителя, в двадцатый раз объясняющего второгоднику правила деления простых дробей…

– Так что не волнуйтесь, мадам, и вы, господа. Пожалуйста, не волнуйтесь!.. Все будет в полном порядке!..

Он отхлебнул кофе из чашечки и посмотрел на часы.

– Наверное, именно в эту минуту нашему милому шалунишке делают укол, после которого он быстренько придет в норму… Что это за укол, я не знаю… А вот в какое место делают, знаю… Знаю, но не скажу!.. Хочу вас заинтриговать! Хочу, чтобы вы помучились, догадываясь…

Кокатрикс улыбался.

Сейчас он уже не напоминал школьного учителя. Сейчас он был похож на всепонимающего и всепрощающего отца, добродушного папулю, главу многочисленного семейства…

– Скажите, – спросил я, – так что же, концерты в «Олимпии» нельзя отменить никогда? Ни при каких обстоятельствах?..

– Можно! – быстро ответил Кокатрикс. – В одном случае концерт безусловно отменяется…

Он сделал паузу, хитровато оглядел всех нас и закончил:

– …В случае смерти певца!..

Наш хозяин поднялся и, посмеиваясь, стал выпроваживать гостей:

– Пора, господа, пора!.. Сейчас вы сами все увидите и услышите…

Первое отделение концерта было недлинным и довольно обычным.

Одну песню спел румяный паренек с оттопыренными ушами. От волнения он плохо понимал, где поет, и совсем не понимал о чем. Ему очень мешали собственные руки, они жили у него какой-то сложной жизнью, существовали отдельно от песни и от ее исполнителя.

Юная певица, сменившая паренька, была тоненькой, нежной и красивой. Наверное, поэтому ей аплодировали больше…

С дежурными, хотя и трудными, номерами выступили силовые акробатки. Потом – фокусник.

Концерт двигался бодренько, в хорошем темпе, и, когда я посмотрел в программу, оказалось, что певец, который только что вышел на эстраду, споет четыре песни и эти завершит первое отделение.

Певца уже и встретили аплодисментами. Значит, его знали…

По-моему, здесь нужно кое-что объяснить.

На подобных концертах в «Олимпии» первыми обычно выступают самые молодые певцы. Только-только начинающие. Факт появления их на такой сцене примечателен и невероятно почетен, однако он еще ни о чем не говорит. Это дебют. Проба голоса. Дальнейшая судьба – в тумане.

Но можно успокаивать себя хотя бы тем, что почти все знаменитые французские шансонье когда-то начинали так же: всего одна песня в самом начале концерта на сцене «Олимпии». Антураж звезды. Ее гарнир.

Следующий шаг для исполнителя, качественно новая ступень для него – выход на сцену в конце первого отделения. Четыре-пять песен. Не больше. (Ты – все еще гарнир. Все еще антураж. Но о «пробе голоса» речь уже не идет… «Проба» была давно и прошла успешно. Пой!..)

К этому времени у певца (или певицы) обязательно есть песни, записанные на пластинку, есть какая-то пресса, есть реклама и более или менее значительная толпа поклонниц.

Но главное – пластинка! Только после ее успеха твою напечатанную на афише фамилию можно будет прочесть без очков.

По количеству проданных пластинок судят о твоей популярности. Если тираж перевалил за сто тысяч, ты – счастливчик!..

Новые песни ты сначала опять-таки записываешь на пластинку, а уже после того, как покупатели познакомились с новыми песнями и полюбили их, исполняешь в концерте.

Иной путь известности для певца почти невозможен.

Второе отделение началось еще в антракте.

Раздался первый звонок, и зрители сразу же ринулись в зал, будто боясь опоздать.

По нервному блеску глаз и судорожным движениям я понял, как нестерпимо хочется им ускорить бег времени и приблизить ту великую секунду встречи, ради которой они пришли сюда…

И вот настала она – эта секунда.

Джонни Холлидей выпрыгнул на сцену с такой яростью, словно до этого за кулисами его держала целая дюжина гангстеров, а он, сражаясь, только что разбросал их всех до единого, всех победил и вырвался!

Вырвался, потому что знал: публика ждет его!

Он был встречен долгим сумасшедшим визгом, во время которого певец стоял, не шевелясь, посреди сцены, будто памятник самому себе.

На памятнике были грубые туфли, кожаные брюки в обтяжку, короткий пиджак с блестками, темная рубашка и небрежно повязанный галстук.

Главный концерт «Олимпии» начался!

Джонни пел песни, не объявляя их.

Да в этом и не было нужды! Потому что, едва раздавались первые такты вступления любой песни, зал тут же отвечал короткими и страстными аплодисментами.

Это был аванс, выдаваемый артисту публикой еще до того, как он начинал петь очередную песню. Но это был и хлесткий намек на то, что произойдет с залом после!..

Первые две песни Джонни Холлидей пел тяжело, с натугой. Он даже не пел их, а кричал хриплым, яростным баритоном.

Он был по-прежнему бледен, однако «хитрый укол», о котором нам сообщил Кокатрикс, совершил-таки чудо!

Теперь этот парень совсем не походил на умирающего.

Наоборот: он рождался в песне. Рождался на глазах!

Его настоящий голос постепенно стал проступать, как в бачке с проявителем на белой бумаге проступает фотография!

И певец понял это. Понял и заулыбался по-детски. Понял и подмигнул залу.

Теперь он уже держал микрофон так, будто это был торжественный кубок, из которого хлестала шальная и победоносная влага!

Болезненная бледность певца казалась почти одухотворенной, а пот, выступивший на лбу, казался праведным.

Хотя самой праведности не было и в помине!..

Спев несколько пронзительных песен, будто показывая нам, как он может петь, спев несколько песен, будто демонстрируя нам себя эталонного, таких песен, в которых было все: и голос, и судьба, и молодость, – Джонни Холлидей вдруг опомнился. Словно пришел в себя. И на лице его появилась надменная, почти брезгливая улыбка.

Теперь он уже расхаживал по сцене, как ходят шерифы в американских вестернах. Супермены. Красавцы. Храбрецы. Правильные ребята, всегда стреляющие на полсекунды раньше своего противника.

Певец выступал сейчас в своей главной роли – полубога, укротителя и кумира старшеклассниц.

Это именно они визжали от каждого подчеркнутого поворота его головы, от каждого «скульптурного» желвака, обозначенного на скулах, от каждой теперь уже специально хриплой ноты. И он знал это. Он работал честно. Честнее не придумаешь!..

В этой работе принимало участие все его тело – от затылка до пяток.

Не последнюю роль в ней играли и внутренние органы певца. (Говоря так, я прежде всего имею в виду некоторые чрезвычайно важные железы внутренней секреции…)

Он пел и смотрел на зал взглядом, от которого могли забеременеть даже мужчины.

А что творилось с девчонками! Бог ты мой, что с ними творилось!

Особенно когда он запел свою знаменитую песню «Come in!..».

Собственно говоря, это была не песня.

Это был весенний рев бизона.

Come in!.. Иди сюда! Пойдем!..

И я увидел, как они пошли, поползли, полезли на сцену – девчонки всех мастей, калибров и сортов, – тощие и упитанные, претенциозные и простенькие, красивые и уродливые…

«Come in! – говорил им певец. – Come in!..» – и при этом снисходительно шевелил указательным пальчиком, подманивая невинных овечек.

А они шли и визжали. Визжали и шли.

К нему! – богу и оторве, зверюге и архангелу, кумиру с ввалившимися щеками, хрипатому бедолаге, иконе, гению, самцу.

К нему! – чьими портретами был оклеен нынче весь Париж.

К нему – о ком, не переставая, печатались статьи в журналах и газетах («…женился… встречается… развелся… встречается… поссорился… встречается… женился… встречается…»).