Текст книги "Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе"

 
На плесе,
на плесе
немеешь от восторга.
Хотя мы
на плесе
лишь гости.
И только…
Я в танце как в смерче
витаю,
отчаясь…
Все меньше,
все меньше
за себя ручаясь!..
Язык полунамеков,
где все еще —
в наметках,
где всхлипы
оркестра
и легкое кокетство.
Шуршащие нейлоны
и парни,
как лорды!
И ревность,
и мука,
и вихревая музыка.
Заманчивые плечи,
разбитые надежды…
Да что ж это?
Да где ж я?
На плесе.
На плесе.
На плесе —
спокойно…
 
 
А мамы,
а мамы
забыто и туманно
на плес глядят с балкона.
Испуганно и чутко
застыли в движенье:
«Ну, как моя дочурка?
Как там
Боженка?!.
Парень с нею нежен, —
ни на кого не смотрит…
Приятно,
конечно…
Но молод.
Молод!..
Угощает рьяно…
Да что уж там!
Ладно…
Но замуж ей рано!
Рано!
Ой, рано!..
Ее я,
наверно,
предупреждала мало…»
 
 
Скажу вам откровенно,
товарищи мамы:
благие возраженья
отвергнуты отважно.
Теперь уже Боженка
не ваша,
не ваша!
Теперь уже не спросит,
не спросит,
не скажет…
А все будет проще:
однажды,
однажды
придут они
вместе, —
от страха чуть живы…
«Мы с Иржи
решили…
Решили…
Не смейся…»
Да где уж там смеяться
(и руки как плети)…
 
 
А все было ясно
на плесе,
на плесе.
На плесе,
где жарко,
где музыка роскошна…
 
 
Где мы —
только гости.
Вот что мне жалко.
 

 
Полны подвалы Эгера
богатством дорогим.
Полны подвалы Эгера
вином —
да каким!
 
 
В подвалах,
как в забое
прохладном и глубоком.
В подвалах,
как в соборе,
где бочки
вместо бога!
А в каждой из бочек
веселье клокочет.
А в каждой
столько свадеб,
что их, пожалуй,
хватит
на пять
тысячелетий!
На сотни
поколений!
Хватит,
достанется,
да еще останется!
А в этих
чанах
до самого верха —
венгерский чардаш
будущего
века!
 
 
А в этих
пенится,
крепчая постепенно,
свиданья первые,
рожденья первенца!..
 
 
Конечно,
так и будет! —
я слышу не напрасно
размашистые бури
будущих праздников!..
Теперь мы это поняли,
теперь уже
нам верится
и в надпись
(явно спорную) —
«ИН ВИНО —
ВЕРИТАС!»
В этом виноделы
понимают толк…
 
 
Но что же ты наделал,
медок,
медок?!
Стаканы
вновь полные.
Каблуки —
дробью!..
Что дальше —
не помню.
При всем моем
здоровье.
 

 
Ходит пол
ходуном, —
танцуют венгры.
На раздолье степном
разгулялись ветры…
А скрипач, —
ай, скрипач!
Ах, дьявол!! —
к скрипке
прикипел-припал
плечом окаянным!
Он так придумал,
так захотел,
так приказал он…
Скрипки бешеная метель
бушует по залу!..
 
 
Проходит девушка одна,
хрустя
юбкой.
На всех посматривает она
легко и юно.
Чего, мол,
ты застыл, чудак, —
стоишь смирно.
Я просто так,
просто так
иду
мимо…
Я, может,
еще раз взгляну,
пожму плечами…
 
 
И вдруг, —
повернувшись ко мне:
«А ну,
станцуем чардаш!»
И вот пошло!
И вот началось!
Закружилось!
И вот над нами
две тысячи гроз
ахнули,
ширясь!..
А сердце звенит:
пропал, пропал…
Рушатся стены…
А скрипач, —
ай, скрипач!
Ах, стерва!!.
Эгей,
черт тебя возьми!
Давай чаще!!.
Танцуем мы,
танцуем мы
чардаш!
Чардаш!..
Земля, кружись!
Мир, кружись!
Кружись и смейся!..
Раскручивается
наша жизнь
с планетою вместе!
Пускай другие
берут покой,
сон
и молчанье…
 
 
А мы выбираем
огонь!
Огонь!
Чардаш,
чардаш!..
Мелькают лица,
летят слова
по белому свету…
 
 
Если закружится голова
у старой планеты,
стыдиться этого
не должна
планета,
ручаюсь —
вместе с нами
в тот вечер
она
танцевала чардаш.
 

 
Мальчики
пьют не на свои.
На чужие пьют.
На папашины…
Глазки у мальчиков —
запавшие.
Губы —
цвета выжженной земли.
Ресторанный стол
от еды ломится.
Ресторанный пол
от беготни кренится.
Мальчики
шальным вином греются.
Основательно пьют.
Не торопятся.
На тарелочках
желтеет жирно семга.
Разгулялись мальчики
во всю ивановскую!
Говорят официанту:
– Ша, Сема!
Мы сегодня при деньгах,
неси шампанское!.. —
Говорят официанту:
– Брось жалеть!
Коньяку тащи!
Подсыпь на пятак… —
Мальчики
решили взрослеть…
 
 
А взрослеют
люди не так.
Не в вине, не в лихорадочной мгле,
не в чахоточном дыму папирос.
Люди взрослеют
на земле,
мокрой
от рокочущих гроз!
Взрослеют люди,
понимая простор.
Возвращаются
встречать свой рассвет,
повзрослев на полках
дальних поездов,
повзрослев на скалах
ближних планет.
Взрослеют люди
на распеве крутом.
Взрослеют,
сердце для других разбросав…
И не пьют?
Да нет – пьют!
Дело не в том.
Дело в бо́льшем.
Дело в честных глазах…
 
 
Ладно, мальчики!
Гулять – так до зари.
Пусть над вами
люстры звякают хрупко…
Мальчики
пьют не на свои.
Задолжали сами себе.
Крупно!
 

Э. Неизвестному

 
Как оживает камень?
Он сначала
не хочет верить
в правоту резца…
Но постепенно
из сплошного чада
плывет лицо.
Верней —
подобие лица.
Оно ничье.
Оно еще безгласно.
Оно еще почти не наяву.
Оно еще
безропотно согласно
принадлежать любому существу.
Ребенку,
женщине,
герою,
старцу…
Так оживает камень.
Он —
в пути.
Лишь одного не хочет он:
остаться
таким, как был.
И дальше не идти…
Но вот уже
с мгновением великим
решимость Человека сплетена.
Но вот уже
грудным, просящим криком
вся мастерская
до краев полна:
«Скорей!
Скорей, художник!
Что ж ты медлишь?
Ты не имеешь права
не спешить!
Ты дашь мне жизнь!
Ты должен.
Ты сумеешь.
Я жить хочу!
Я начинаю
жить.
Поверь в меня светло и одержимо.
Узнай!
Как почку майскую, раскрой.
Узнай меня!
Чтоб по гранитным жилам
пошла
толчками
каменная кровь.
Поверь в меня!..
Высокая,
живая,
по скошенной щеке
течет слеза…
Смотри!
Скорей смотри!
Я открываю
печальные
гранитные глаза.
Смотри:
я жду взаправдашнего ветра.
 
 
В меня уже вошла
твоя весна!..»
А человек,
который создал
это,
стоит и курит около окна.
 

 
Ваш выход, артист.
Ваш выход.
Забудьте
усталость и робость…
Хотя не для вас ли вырыт
зал,
бездонный, как пропасть?
И вам по краю,
по краю,
по очень опасной грани,
по грани,
как по канату,
с улыбкой двигаться надо…
Ваш выход, артист…
 
 
Вы сами
не создавайте иллюзий,
что люди,
сидящие в зале, —
сплошь
достойные люди.
Конечно, достойных гораздо
больше, —
куда ни взгляни.
Все это так.
Но разве
ждут вас
только они?..
Вот эти, —
которые в третьем, —
они вас встретят истошно,
они вас овацией встретят!
Но вы же знаете точно:
они от безделья
лечатся, —
на прочее им наплевать, —
они пришли
поразвлечься,
животики надорвать…
А вот,
ожидая шуток, —
самодовольства полон, —
сидит
почтеннейший жулик,
который пока
не пойман.
Он будет во время вечера
брюзжать, что в зале
жара…
Так что ж вы здесь,
вроде веера?..
Ваш выход, артист.
Пора…
Зал
покашлял внушительно
и трепетно замолчал…
 
 
Да здравствует
оглушительная
ненависть к сволочам!
Во весь разворот
без остатка,
высокое слово,
трудись!..
 
 
Пора…
Поднимайтесь в атаку.
Ваш выход,
товарищ артист!
 

Владимиру Резвину

 
Вот на доме
потемневшая охра.
И от этого сразу же заметнее
неживые,
нарисованные окна —
с настоящими рядом.
Для симметрии…
 
 
Как старался художник!
Как старался!
И, наверное,
себе казался смелым.
Как он в тайнах искусства
разбирался!
Даже стекол блеск
передать сумел он…
Нарисованные окна?
Пустое!..
Только я хочу туда
постучаться!
Кто живет
в нарисованном доме?
Создает
нарисованное счастье?..
Расскажите,
почему,
зачем я верю
в то,
что, выпятив бумажные груди,
важно входят
в нарисованные двери
нарисованные, плоские люди.
Головами
нарисованно качают,
на судьбу свою
не слишком в обиде.
На приветствия живых
отвечают…
 
 
Вы не видели таких?
Я видел!
 

 
Пишу вам по праву ровесника,
уважаемая Франсуаза…
 
 
Возможно,
вздохнув невесело,
письмо вы поймете не сразу.
То,
над чем вы горюете,
вы знаете лучше всего…
 
 
Ходят по улицам
люди
возраста моего.
В Лондоне и в Париже
замашки у них одни.
Свое поколение
лишним
всерьез
называют они.
Они вас считают
знаменем
неверия и порока.
Они вас считают
снадобьем
и даже чуть-чуть
пророком.
Пророки обычно безжалостны,
но я не под богом
рос…
Ответьте, пророк, пожалуйста,
на очень нестранный
вопрос:
кому вы
все ж таки
лишние,
парни,
нарочно небрежные?
Девчонки,
модно подстриженные,
не слишком гордые,
грешные?
Зачем ваши души
выданы
в липкие лапы молвы?
Кому это все ж таки
выгодно,
чтоб лишними
были вы?
Чтоб вы обо всем
забывали?
Чтоб жизнь вам казалась
тесною?
Чтоб вы
вином запивали
песню,
лишь с виду дерзкую:
«Мы
лишние.
Мы неуемные.
Нас понимает
любой!
Политики
не признаем мы,
а признаем любовь!
Рабы
разгулявшейся плоти,
мы —
лишнее поколение —
унылое чувство
локтя
сменили
на чувство колена.
Мы лишние,
лишние,
лишние!
Лишние нощно и денно!..»
Конечно,
все это —
личное,
личное ваше дело…
Но вот
к небрежному парню
неумолимо и веско
однажды —
для вящей памяти —
ляжет на стол
повестка.
«Я лишний…
Не надо!
Я лишний…
С политикой я не знаком».
 
 
Но рявкнет фельдфебель рыжий:
– Прр-р-рямо-о!
Бегом!! —
А через пару суток
в очень серьезный день
парню
дадут подсумок,
в котором —
сорок смертей.
Потом поведут —
погонят
(он будет не лишним
в строю!).
И пуля его уколет
в Африке,
в первом бою…
Над высушенной гвоздикой
прошебаршит гром.
И на песок
тихий
тихо
вытечет кровь.
Станет сердце
неслышным.
Небо застынет в глазах..
«Не надо…
Ведь я же
лишний…» —
успеет парень
сказать.
Но будет
грохотом танка
в землю
вдавлена фраза!
И все оборвется…
 
 
Так-то,
уважаемая Франсуаза.
А где-то
в своем Париже,
которого не повторить,
станет девчонка стриженая
лишние слезы
лить.
Лишними станут подруги,
лишним покажется март,
лишними станут руки,
привыкшие обнимать.
Будет войной зачеркнут
ее молчаливый Жан…
Мне жалко
эту девчонку.
Мне этого парня
жаль.
Небрежного,
лишнего парня,
которому нравится бокс.
Который в своей компании —
по общему мнению —
бог.
Он говорит медлительно,
он знает
новинки джаза.
Он очень не любит политики.
 
 
Он верит вам,
Франсуаза.
 

В.А. Луговскому

 
Есть кладбище дорог.
Не слышали?
Есть кладбище дорог.
Не знаете?!
Закованы
в глухие наледи.
Заметены песками
рыжими.
Дороги мертвые,
холодные,
дороги длинные
и страшные,
забывшие надежды радужные,
засыпаны и захоронены…
Они от ливней не лоснятся,
над ними ветер
не проносится.
Я знаю:
мертвым
сны
не снятся!
К дорогам
это не относится.
Я верю:
им
через годины,
полузабытым,
 
 
тихо грезится:
они опять
на солнце греются.
Они опять необходимы.
И снова
терпко пахнут пряности,
и туча громыхает вешняя,
и караван шагает вежливо
дорогой слез,
дорогой радости…
И вновь стерня сухая
колется,
и суженые вновь прощаются.
Храпящая
проходит конница,
с подковами
теряя счастье…
Дороги грезят,
опечалены
несбыточностью этих снов…
А в каменную пыль впечатаны
следы босых
дубленых
ног!
Дороги длинные, протяжные
засыпаны и захоронены…
Над ними
города построены.
Легла земля слоями тяжкими.
Большое солнце
светит ласково,
гудроны по земле распластаны.
Мерцают
рельсовые лезвия…
 
 
Им хорошо.
Они —
железные.
 

М. Джангазиеву

 
Вечер неудержимо
двигается туда,
где в солнце вцепилась вершина
сумрачного хребта.
Вцепилась угластыми склонами,
замкнула на сто замков
скрюченными,
холодными
пальцами ледников.
Переливается медно…
 
 
Но вечеру
не до игры.
Он подступает медленно
к самому горлу горы.
Он тихий,
он мягкий, как олово…
 
 
И, грузные веки смежив,
засыпает гора,
под голову
облако положив.
 

А. Салиеву

 
Пыль
спокойно и жирно
на дорогах прожаренных
млеет…
 
 
Даже горы стареют.
Даже вечные горы —
в морщинах.
Даже скалам бессменным
все чаще
мерещатся грозы…
 
 
Я узнал,
что бессмертен
орел,
ставший мертвою бронзой!
Я узнал,
что нередко,
высотой ледниковой натешась,
на него заглядевшись,
замолкают
падучие реки…
Мы порою орем
о смешных,
пустяковых обидах…
 
 
Неподвижный орел
всей своей оперенностью —
в битвах!
Всей крылатостью —
в небе!..
 
 
И, взглядом окинув дороги,
выбирает из многих
ту,
которая людям
нужнее.
 

 
Поверить не хочу,
что это сделано
из камня,
из металла
и из дерева.
Что эти переходы кружевные —
холодные,
немые,
неживые…
 
 
Нет!
Он живой!
Мы с ним теперь приятели.
Меня он принял
в теплые объятия —
прожаренный безоблачными полднями,
тысячеглазой публикой наполненный,
наполненный волненьями и страхами…
От всех болезней
он находит снадобья, —
он поглощает
реки лимонадные,
похрустывая
свежими баранками…
…А как преображается движение,
когда кипит
спортивное сражение!
Когда он —
озорной,
помолодевший —
вздыхает
то с упреком,
то – с надеждой.
Как он вникает в каждую подробность!
И видит все.
И ненавидит робость!
Стремительность и слаженность приветствуя,
он сердцем отмечает
каждый промах.
Когда ж он произносит
слово веское,
то это пострашней,
чем грохот грома!
Действительно, ничем неудержимо…
Как он тогда клокочет и дымится,
похожий на взрывчатку,
на пружину,
готовую в секунду распрямиться!
До самого конца не затихает…
 
 
…А вы видали,
как он отдыхает?
Вы пробовали
на него взглянуть,
когда полночный город
успокоится?..
 
 
Спит стадион,
в тугой клубок свернув
трибунные
натруженные кольца.
 

 
С головою накрыла,
понесла,
закружила волна…
 
 
И меня обступила,
обняла тишина,
тишина…
Запотевшая маска.
Прохладная
синяя жуть…
Обитателем
Марса
себе самому я кажусь.
Можно быть невесомым,
можно птичий полет повторить.
Можно тихо и сонно
в бездонном пространстве
парить.
Можно весело ринуться
в темноватую,
длинную глубь
и руками зарыться
в сплетенье невиданных клумб…
Здесь колышутся водоросли
медленно,
не торопясь…
Можно
в заросли пестрые,
как в свежее сено,
упасть!
Здесь ни всплеска,
ни всхлипа, —
тишина
говорить не велит…
Онемевшая рыба
губами слегка шевелит.
Камни в рыжих накрапах, —
лоснящиеся бока.
Царство
медленных крабов,
неслышное царство песка.
Одиноко и тускло
мелькнула кефаль в стороне.
Виснет льдышка медузы,
покорная тишине.
Тишина
нарастает.
Тишина за спиною встает.
 
 
Мне здесь грохота
не хватает!
Мне ветра
недостает!
 

С. Красаускасу

 
Что вы ловите,
рыбаки?
Что ловите?..
 
 
Как всегда,
неприступны и застенчивы, —
над гудящей рекой
вы расставили локти,
будто не удочки у вас в руках,
а уздечки.
Будто это не река,
а конь взнузданный,
будто слышится вам
топот копыт частый,
будто в жизни вам
только это и нужно, —
вечно мчаться
за своим рыбацким счастьем.
Пригибаясь к холке коня,
тихо охаете…
А к высоким сапогам
глина прилипла.
А в ведерках —
сплошняком ерши да окуни…
Где ж она —
золотая ваша
рыбка?..
 
 
Мимо вас по реке —
лодки, лодки…
А за моим окном
глухо шумит улочка.
Я сижу,
расставив широко локти.
У меня в руках не карандаш,
а тоже – удочка.
Я, как вы, рыбаки,
пробую разное.
Мне
ленивую плотву ловить не хочется.
Я в поток ревущий удочку забрасываю, —
по тетрадному листу
круги расходятся.
Расходятся круги,
разбегаются…
А улов мой
вяло иглами ершится.
Над усталой головою
солнце катится,
 
 
в каждой капле отражаясь,
в каждой жизни…
Может, скажут:
«Ты ловить не умеешь!
Не всегда тебе
терпенья хватает…»
Нет, поймите, —
мне надоела мелочь,
мелочь!
А где —
она?
Где моя рыбка
золотая?
Где она —
неповторимая —
хоронится?
На какой такой глубине опасной?
 
 
Как вам ловится,
рыбаки?
Как ловится?
Я желаю вам удачи.
Удачи рыбацкой.
 

«Ровеснику»
1962

 
Нахожусь ли в дальних краях,
ненавижу или люблю, —
от большого,
от главного
я —
четвертуйте —
не отступлю.
Расстреляйте —
не изменю
флагу
цвета крови моей.
 
 
Эту веру я свято храню
девять тысяч
нелегких дней.
С первым вздохом,
с первым глотком
материнского молока
эта вера со мной.
 
 
И пока
я с дорожным ветром
знаком,
и пока не сгибаясь
хожу
по не ставшей пухом земле,
и пока я помню о зле,
и пока с друзьями дружу,
и пока не сгорел в огне,
эта вера
будет жива.
 
 
Чтоб ее уничтожить во мне,
надо сердце убить
сперва.
 

Ю. Могилевскому

 
Я —
сын Веры…
Я давно не писал тебе писем,
Вера Павловна.
Унесли меня ветры,
напевали мне ветры
то нахально,
то грозно,
то жалобно.
Я – сын Веры.
О, как помогла ты мне, мама!
Мама Вера…
Ты меня на вокзалах пустых обнимала,
мама Вера.
Я —
сын Веры.
Непутевого сына
ждала обратно
мама Вера…
И просила в письмах
писать только правду
мама Вера…
Я —
сын Веры!
Веры не в бога,
не в ангелов, не в загробные штуки!
Я —
сын веры в солнце,
которое хлещет
сквозь рваные тучи!
Я —
сын веры в труд человека.
В цветы на земле обгорелой.
Я —
сын веры!
Веры в молчанье
под пыткой!
И в песню перед расстрелом!
Я —
сын веры в земную любовь,
ослепительную, как чудо.
Я —
сын веры в Завтра —
такое, какое хочу я!
И в людей,
как дорога, широких!
Откровенных.
Стоящих…
Я —
сын Веры,
презираю хлюпиков!
Ненавижу плаксивых и стонущих!..
Я пишу тебе правду,
мама Вера.
Пишу только правду…
Дел – по горло!
Прости,
я не скоро
вернусь обратно.
 

 
Я к тебе приеду поездом,
так, чтобы не знала ты.
На снегу весеннем
пористом
проторчу до темноты.
В дверь звонить не стану бешено,
а, когда вокруг темно, —
я тихонечко и бережно
стукну
в низкое окно.
Ты в окошко глянешь боязно,
я сильнее постучу…
 
 
Нет!
Я не поеду
поездом!
Самолетом прилечу.
Да!
Конечно!
И немедленно,
ошалев от маяты,
позвоню из Шереметьева
и в ответ услышу:
 
 
«Ты?!
Где?
Откуда?
Что ж ты мучаешь?!
Как приехал?!
Не пойму…»
 
 
И тогда
машину лучшую
я до города возьму.
Полетит дорога по лесу,
упадет
к ногам твоим…
 
 
Мне остался час
до поезда,
а мы
о встрече говорим.
 

 
– Развесели,
хоть чем-нибудь развесели…
 
 
– Смотри:
дожди не долетают до земли…
Не долетают,
вянут в мареве густом…
 
 
– Да не о том ты!
Вовсе не о том!
Я это слышу сорок дней подряд —
ты лучше о другом…
 
 
– Хлеба горят…
 
 
– Придумай сказку с радостным концом!
Пусть девушка с веснушчатым лицом
придет, как шум дождя,
как ветра шум…
Придумай сказку —
я тебя прошу…
Пусть хлебом пахнет,
теплым,
аржаным…
Придумай…
 
 
– Сумасшедшая жарынь!
Такой горячей,
медленной реки
кудлатые не помнят старики…
 
 
– Развесели!
Развесели хоть чем-нибудь!..
 
 
– Сухую землю
трактора скребут.
Так светит солнце,
что в глазах
темно.
Жестокое,
свирепое,
оно
вбивает в пашню
жесткие лучи…
 
 
– Спасибо, друг…
Развеселил.
Молчи.
 

 
Я не встречал за всю свою жизнь
этакой красоты.
Хлеба такие,
что сверху ложись —
выдержат:
до того густы.
Не верил,
что все это наяву.
Радоваться б надо,
а я
выйду в поле,
стою и реву:
«Погибель
растет моя…»
Вот уж действительно
дело труба!
Подсудное зреет
дело…
«Растите, хлеба!
Наливайтесь, хлеба!
 
 
Но только
куда ж я вас дену?..»
Тут арифметика не нужна.
Да что я,
разве ослеп?
Да разве в амбарчик «Заготзерна»
влезет
этакий хлеб!
Я ж в город еще зимою писал…
Требовал.
Умолял!
Угрожал!!
А мне в ответ:
нажми,
подтяни.
Нам, дескать, виднее
сверху…
На все мои слезные письма
они
комиссии шлют
для проверки.
 
 
…Ну и дождался.
Приехал один
«ответственный»
с бабьим голосом,
десять минут по усадьбе ходил
с видом Шерлока Холмса.
Очень долго в затылке скреб,
морщился недовольно.
Потом подошел ко мне
и изрек:
«Вы
с работы…
уволены…
Развал у вас непростительный…
Сдайте дела
заместителю…»
Я —
к заму.
«Давай, —
толкую ему, —
раз уж такое дело».
«Нет, —
говорит, —
ни за что не приму.
Чего мне?
Жить надоело?»
 
 
Что делать прикажешь?
И тут, на беду мою,
без рассуждений и лишних слов
мы с замом
фамилию просто придумываем
и пишем:
«Контору принял Смирнов».
И —
началось!!
На себя пеняй,
но каждое утро
снова
Смирнову в приказах дают нагоняй,
в крайцентр вызывают Смирнова.
Смирнову весь день за звонком звонок
(мы уж и сами не рады), —
Смирнову – письма,
Смирнову – зарплата…
А я
буквально падаю с ног.
Ты вот смеешься,
а участь моя
была непонятней снов.
Я даже поверил,
что я – не я,
а этот самый
Смирнов…
 
 
…Представь:
сентябрь.
Под грузом немалым
машины ревут угрожающе.
И в грохоте,
в ливнях
сплошным навалом
идет
на меня
урожаище!!
Идет необъятный.
Идет полновесный!
И знает:
погибнуть ему не позволим…
Навесы.
Навесы.
Навесы!
Навесы!!
Мы строили их до кровавых мозолей,
за этим делом невиданной спешности
забыв про еду,
про усталость и славу…
Так строят за ночь
в бою
переправу —
с такой же яростью
и неизбежностью!
А если уснешь,
то и сны об одном:
грязь,
перемешанная с зерном.
Фары по окнам.
В глазах круги.
Хлюпающие сапоги…
И снова
нет ни ночи, ни дня!
Снова шагаешь,
погоду кляня.
Снова
охрипшая шоферня
кроет господа
и меня…
 
 
Потом я читал —
хвалили в докладе:
Смирнов, мол, отлично работу наладил…
Приехал к нам секретарь крайкома
(мы с ним по фронту еще знакомы).
Узнал.
Подивился смирновской славе,
долго смеялись над ней.
Фамилию в грамоте переправил,
вручил эту грамоту
мне…
 
 
Сейчас это странно все,
а тогда
думал:
песенка спета…
 
 
Большой урожай был…
Прямо беда!
Почаще б такие…
беды.
 

 
Линия…
Сколько все ж таки странного
простые слова таят!..
До самой Москвы
столбы телеграфные
за руки взявшись
стоят.
Они хранят трудовое братство
в неласковом свисте зимы.
Они помогают друг другу
взобраться
на горы и на холмы.
Они вникают в любую суть,
им просто некогда зябнуть.
Они стоят.
И слова несут
о любви,
о процентах,
о зяби.
Они
чувствительнее, чем нерв,
и могущественнее, чем бог…
Но вот один проводок,
зазвенев,
скручивается в клубок.
И слова начинают,
как крупные сельди,
хвостами
бить в невода…
Товарищ врач телеграфной сети,
вылечи
провода!
Пожалуйста, вылечи!
Это надо!
Иначе —
сердце не вынесет…
Товарищ ремонтник,
если бы знал ты,
что́
от тебя зависит!
Скорей!
Чтоб зимнюю ночь рассекло
звонком,
как полоской зари.
Скорей!
Чтоб ревела трубка:
«Алло!!!»
…Говори, Москва,
говори!
 

 
Не привез я таежных цветов —
извини.
 
 
Ты не верь,
если скажут, что плохи
они.
Если кто-то соврет,
что об этом читал…
 
 
Просто
эти цветы
луговым не чета!
В буреломах
на кручах
пылают жарки,
как закат,
как облитые кровью желтки.
Им не стать украшеньем
городского
стола.
 
 
Не для них
отшлифованный блеск
хрусталя.
Не для них!
И они не поймут никогда,
что вода из-под крана —
это тоже вода…
Ты попробуй сорви их!
Попробуй сорви!
Ты их держишь,
и кажется,
руки в крови!..
Но не бойся,
цветы к пиджаку приколи.
 
 
Только что это?
Видишь?
Лишившись земли,
той,
таежной.
неласковой,
гордой земли,
на которой они на рассвете взошли,
на которой роса
и медвежьи следы, —
начинают стремительно вянуть
цветы!
Сразу гаснут они!
Тотчас гибнут они!..
 
 
Не привез
я таежных цветов.
Извини.
 

 
Ходят люди по улицам плавно —
ростом
выше столбов рекламных.
густолистых каштанов выше…
 
 
Из каких они сказок
вышли?
Ходят в красных костюмах,
в синих.
Малорослых и слабосильных
высотою своею
дразнят…
 
 
У мальчишек в Софии праздник.
У мальчишек
забот по горло
стало нынче
от баскетбола.
Просят у великанов добрых
дать значок им или автограф…
 
 
Великаны руками разводят.
Улыбаясь
нежно и робко,
 
 
непонятные буквы
выводят
на пустых сигаретных коробках…
И мальчишки
солидным эскортом
по Софии
шагают гордо.
 
 
Впереди идут —
руки в боки —
двухметровые
баскетбоги.