Текст книги "Оппенгеймер. Альтернатива"

Глава 2
Шесть лет спустя: 1942

Вопрос: кто такой оптимист? Ответ: человек, считающий будущее неопределенным.

Лео Силард

Лео Силард, и в сорок четыре года остававшийся пухлым и розовощеким, как ангелочек со старинной картины, заранее знал об этом визите. В Металлургическую лабораторию – такое кодовое название носило одно из отделений Чикагского университета, где изучали расщепляемые химические элементы уран и плутоний, – собирался наведаться генерал Лесли Гровз. Этот человек несколько дней назад не только получил генеральский чин, но и высоко продвинулся по службе, получив должность руководителя… как же, черт возьми, теперь называется проект по созданию сверхмощной бомбы? Ах да – Манхэттенский инженерный округ.

Лео подозревал, что невразумительное кодовое имя скоро появится и у него самого. Его устроило бы, например, «Марсианин номер один». Энрико Ферми, убежденный в том, что вселенная должна изобиловать разумной жизнью, попросил Лео объяснить отсутствие на Земле высокоразвитых пришельцев, которых за неимением общего термина стал называть «марсианами». Лео язвительно заметил: «О, нас здесь полно, но мы называем себя венграми».

Силард любил выдумывать прозвища для разных людей, но в основном держал их при себе. Свою подругу Трюд – она была на дюжину лет моложе Лео и их отношения были в основном платоническими – он называл Kind, что в переводе с немецкого означает «ребенок». Юджина Вигнера, такого же марсианина, как и он сам, обладателя необычно удлиненного черепа, он прозвал Ананасной головой. Он решил, что этого генерала, ворвавшегося в их комнату для семинаров в Экарт-холле, подошла бы кличка Корявый, соответствующая как его фигуре с распирающими мундир буграми ожиревших мышц, так и вздорному характеру. Лео не пришло бы в голову ставить в вину человеку избыточный вес. Он сам благодаря любви к выпечке и жирным соусам сделался, как иногда ласково упрекала его Трюд, более чем полноватым. Но, помилуй бог, мужская одежда должна сидеть по фигуре, а этот буйный солдафон ходил в кителе по крайней мере на размер меньше, чем нужно.

Генерала и его адъютанта на встречу с пятнадцатью ведущими научными сотрудниками Металлургической лаборатории привел ее директор Артур Холли Комптон, обладатель агрессивно выпирающего подбородка. Научные семинары проводились в просторном роскошном зале со встроенными застекленными книжными шкафами, шикарной мебелью, обтянутой темно-бордовой кожей, и двумя классными досками – одна висела на стене, а другую можно было катать на колесиках. Посередине стоял длинный стол из красного дерева, заваленный бумагами, потрепанными журналами и кофейными чашками.

Из генерала градом сыпались вопросы. Тридцатидвухлетний долговязый и энергичный Луис Альварес поспешно записывал уравнения на большой доске, пытаясь ответить на множество вопросов генерала, но у этого болвана хватило наглости прервать его.

– Секундочку, молодой человек. В третьем уравнении показатель степени равен десяти в минус пятой, а в следующей строке он волшебным образом становится десять в минус шестой.

– Ах да, конечно, – покорно кивнул Альварес, стер ошибку пальцем и записал нужную цифру. – Мел соскользнул.

– И тут возникает вопрос, – сказал Гровз, обращаясь ко всем собравшимся ученым. – Вы, конечно, прикидывали, сколько потребуется делящегося вещества. И насколько точна ваша оценка?

– В пределах одного порядка, – бросил, чуть заметно пожав плечами, Лео. Он скинул туфли и развалился на стуле, положив ноги на свободное сиденье рядом.

– В пределах порядка! – взорвался Гровз. – Это же чушь! Это все равно что заказать свадебный обед на сто гостей, не зная, сколько их будет: всего десяток или тысяча. Ни один инженер не сможет работать с такими грубыми данными.

– Генерал, – начал Лео, рассчитывая, что упоминание вновь полученного звания смягчит грубияна, – поймите…

– Нет! – рявкнул Гровз, прервав его на полуслове. – Это вы все должны понять, что занимаетесь не теорией, а практической разработкой. Мне нужно построить реально действующую бомбу. – Он сделал паузу, набрал полную грудь воздуха и продолжил, еще сильнее повысив голос: – Вы тут считаете инженеров простым техническим персоналом. – Лео благоразумно промолчал. – Так знайте, что у меня нет степени доктора философии. У полковника Николса есть, а у меня – нет. Но позвольте поставить вас в известность, что после поступления в колледж у меня было десять лет планомерного, с соблюдением всех норм и методик, образования – целых десять лет. Мне не нужно было зарабатывать на жизнь или тратить время на преподавание. Я просто учился. Уверяю вас, это не уступит и двум докторантурам!

Лео поставил ноги на пол и подался вперед.

– Сэр, – заговорил он свистящим полушепотом. – Я бы никогда не стал для себя претендовать на ваше звание. Но оставьте эти рассуждения о докторских степенях – они есть у всех, находящихся в этой комнате, кроме вас.

– Лео… – предостерегающе бросил Комптон и вздернул тонкие брови: «Не смей!»

– Нет-нет, – возразил Силард, – мы же разбираемся в проблеме компетентности, так ведь? Взять вас, Артур, разве не вы получили в 1927 году Нобелевскую премию по физике? – Лео пронзил взглядом Гровза. – Вы, случайно, не видели несколько лет назад его портрет на обложке «Тайм»? – Силард указал на худощавого лысоватого мужчину, сидевшего по другую сторону стола. – А этого? Энрико Ферми. Он получил «Нобеля» в 1938 году. А вот рядом со мною, – он указал на усача с головой, похожей на яйцо, – прошу любить и жаловать: Джеймс Франк, нобелевский лауреат 1925 года. Что касается меня, то я сотрудничал с Альбертом Эйнштейном и имею совместные с ним патенты!

Гровз поднялся и заявил, не скрывая злости:

– Я еду в Беркли, но вернусь через несколько дней, – и продолжил, угрожающе тыкая пальцем в сторону доски: – Я очень рассчитываю по возвращении получить точный ответ, – и зашагал к выходу, топая по паркету так, что в шкафах зазвенели стекла.

Лео встал, повернулся к коллегам и развел руками.

– Я предупреждал вас, что, если дело перейдет к военным, все будет именно так и никак иначе! Да разве можно работать с такими людьми?

Комптон уже немного успокоился:

– Что ж, Гровз направился в Беркли, а там Оппи просветит его по части теории.

Силард нахмурился. Оппенгеймер… Слишком подобострастный, слишком заинтересованный в карьерном росте. О, бесспорно, он обладает харизмой, с этим согласны все, кто его знает. Но выступать в роли защитника науки и противостоять Корявому Гровзу?

– Да смилуется над нами Господь, – сказал он, покачав головой.

* * *

Роберт Оппенгеймер смотрел в огромное, во всю стену, окно приемной президента университета, глубоко погрузившись в размышления. Он часто пребывал в подобном состоянии. И обдумывал он, конечно, неподдающуюся проблему разделения изотопов, но…

Изотопы – это одни и те же элементы, но разные – и то, и в то же время не то. Точно так же, как женщины в его жизни, обе красивые и блистательные, но тоже разные: Китти, которая требовала, чтобы он удовлетворял ее потребности, и Джин, потребности которой он никогда не мог полностью не то что удовлетворить, но и угадать. Такие же, но все же разные: Китти, которая была замужем за другим, когда начала встречаться с Робертом, и которая, как он впоследствии узнал от друзей, хвасталась, что вынудила его жениться на ней «старомодным способом, забеременев», и Джин, все еще остающаяся рядом, все еще пребывающая в его кругу общения, иногда даже оказывающаяся в его объятиях, но решившая не принимать на себя обязательств.

Время шло, а ведь Роберт не был слеп и видел, что происходило вокруг. Его бывшая квартирная хозяйка, этот вихрь энергии по имени Мэри-Эллен, и хрупкая, капризная Джин, ставшая в конце концов доктором медицины, были теперь больше, чем просто приятельницами. Джин всегда тянуло в разные стороны одновременно, и на одном из этих путей стояла Мэри-Эллен – всегда уверенная в себе, в противоположность Джин, которая редко была уверена в себе, зато всегда была доверчивой и такой же закрытой, как сам Оппи.

– Роберт!

Голос принадлежал хозяину приемной, президенту университета Спроулу. Он повернулся.

– Да.

Посетителя он заметил лишь после того, как Спроул – поджарый, как пантера, одетый в серый костюм-тройку, с тонкими очками на носу – указал на шедшего рядом с ним мужчину в военной форме.

– Генерал Лесли Гровз, позвольте представить вам доктора Роберта Оппенгеймера.

Термин «деление», которым описывался процесс расщепления атомного ядра на несколько более легких осколков, был заимствован из биологии, и Оппи внезапно пришли на память микрофотографии делящейся клетки, которые он видел: вытянутый овал, перехваченный посередине так, что получилась восьмерка. Роль перетяжки у Гровза выполнял ремень, а над ним и под ним вздымался обширный живот.

Генерал был почти одного роста с Оппи, с удлиненной головой, отягощенной выпирающими щеками и увенчанной зачесанными назад волосами. Под носом у него красовались короткие щетинистые усики, поседевшие на концах, отчего в середине выделялся темный квадрат, придававший генералу – Оппи был уверен, что чисто случайно, – некоторое сходство с Гитлером. Уголки воротника цвета хаки украшали по две звезды. Оппи протянул руку, и Гровз крепко пожал ее.

– Вы здесь главный теоретик, – сказал генерал почему-то обвиняющим тоном.

Оппи кивнул:

– Официально моя должность называется «координатор быстрого разрыва», но, по сути, вы правы.

– А я знаток винтов и гаек, – ответил Гровз. Его голос походил на громыхание камней в гранильном барабане. – Инженер.

Оппи дружелюбно кивнул.

– Вы ведь руководили строительством Пентагона, да? – Громадный комплекс Министерства обороны в Вирджинии еще достраивался.

Брови генерала поползли на лоб, на него явно произвело впечатление то, что собеседнику известен этот эпизод из его биографии.

– Да, так оно и есть.

Оппи не стал говорить о том, что знает и о другом факте: что Гровз также отвечал за строительство лагерей для интернированных американцев японского происхождения. Военный обвел взглядом огромную комнату, явно чувствуя себя непривычно в роскошной обстановке.

– Я надеялся, что после Пентагона мне позволят самому выбрать следующее место службы – я хотел посмотреть, как идут дела за океаном, – но мне поручили эту штуку.

Оппи знал, что «эта штука» – ни более ни менее как руководство всеми работами по созданию атомной бомбы. В том числе и теми, что ведутся здесь, в Радиационной лаборатории Эрнеста Лоуренса, и в чикагской Металлургической лаборатории Артура Комптона.

Президент Спроул, похоже, сообразил, какой подход годится для этого человека.

– Ланч будет подан через несколько минут.

Гровз улыбнулся на эти слова, и Оппи улыбнулся в ответ.

– Хорошо, что заведовать всем этим поставили инженера. – Спроул переключился на другого посетителя, и Оппи, оставшийся наедине с генералом, включил все свое обаяние. – Мы, ученые, слишком уж склонны витать в облаках.

Глаза генерала, темно-синие, в отличие от бледно-голубых Оппи, остановились на собеседнике.

– Вы не заняты сегодня во второй половине дня? Я хотел бы побеседовать с вами.

Предложение оказалось очень к месту; Китти будет в восторге.

– Ваше желание, генерал, для меня закон.

Глава 3

Энергия, уходящая с поверхности звезды, будет очень сильно уменьшаться в процессе ухода… за счет гравитационного отклонения света, который будет препятствовать уходу излучения во всех направлениях… по мере сжатия звезды. Таким образом звезда постепенно замыкается, изолируясь от далекого наблюдателя (сохраняется лишь ее гравитационное поле).

Дж. Роберт Оппенгеймер и Хартлэнд Снайдер[7]7
  О безграничном гравитационном сжатии. Пер. на русский язык; «Мир», 1979.


[Закрыть]

В кабинет оппи в Леконт-Холле Гровз явился, сопровождаемый лысоватым полковником с очками на носу.

– Николс, – представил его генерал. Оппи уже слышал это имя и сразу понял, что это тот самый Кен Николс из Манхэттенского инженерного округа. Своим названием проект был обязан первому местоположению военной организации, занимавшейся секретным строительством и теперь объединившей все усилия американцев по созданию атомной бомбы. Аналогичная программа британцев носила кодовое название «Трубные сплавы», и одному богу известно, за каким словосочетанием прятали свои работы в этом направлении Советы – если они вообще у них велись.

Гровз снял китель, оставшись в отглаженной рубашке с широкими полумесяцами пота под мышками, и, протянув его Николсу, сказал:

– Отнесите в химчистку.

Оппи поспешно затянулся сигаретой. Он знал, что Николс получил в Айовском университете степень доктора философии в области гидротехники. Всем известно, что если аспирантам и приходится быть на побегушках, то с получением докторской степени эти обязанности переходят к кому-то другому. Возможно, сказал он себе, чтобы загладить неприятное впечатление, генерал просто хочет поговорить наедине. Помощник Оппенгеймера, застенчивый, шепелявый Боб Сербер, которого все же удалось устроить в университет, несмотря на предвзятое отношение начальства к его религии, работал на офисной доске. Оппи поспешил воспользоваться возможностью не только для того, чтобы получить желаемое гостем уединение, но и чтобы восстановить кармическое равновесие.

– Послушай, Боб, почему бы тебе не пригласить доктора Николса выпить в преподавательский клуб? А химчисткой пусть займется Бекки.

Оппи искоса взглянул на Николса, надеясь увидеть благодарный кивок, но понял, что тот лишь разозлился из-за того, что Роберт стал свидетелем этого мелочного унижения. Сербер же охотно принял предложение и поспешно отряхивал руки от меловой пыли.

Как только эти двое покинули кабинет, Оппи присел на край стола. В его кабинете с белыми стенами потолок был двускатный, поднимавшийся к середине. Гровз отошел и встал у дальней стены, где потолок был ниже, что придавало ему еще более внушительный вид.

– Сегодня утром я видел Эрнеста Лоуренса, – прогрохотал генерал, – и его хваленый калютрон. Вам известно, сколько урана-235 он выделил из урана-238 на сегодня?

– Нисколько? – предположил Оппи.

– Совершенно верно, нисколько. А несколько дней назад я был в Чикаго. Этот шут Лео Силард и прочие по-прежнему предаются пустым мечтаниям, вместо того чтобы перейти к делу. Вокруг полно физиков, но никто из вас, похоже, не понимает, что такое время.

Роберт высоко ценил мощный интеллект Силарда, но хорошо понимал, что встреча этих людей неизбежно должна была сопровождаться столкновением.

– Что ж, – сказал он. – В августе тридцать девятого Эйнштейн отправил ФДР[8]8
  ФДР – популярная в США аббревиатура имени президента Франклина Делано Рузвельта.


[Закрыть] письмо, в котором советовал ускорить работы над атомной бомбой. Сейчас октябрь сорок второго. Прошло более трех лет, а работы над бомбой практически не начались. Я бы сказал, генерал, что мы чертовски опаздываем.

– Наконец-то попался хоть один здравомыслящий человек! – воскликнул Гровз. – Ладно, мистер Быстрый разрыв, скажите мне прямо: это возможно? Деление атомов?

Оппи нахмурился.

– Хороший вопрос. И ответ на него… – Он сделал нарочитую паузу для пущего эффекта и закончил твердым: – Да.

Ответ впечатлил Гровза. Он кивнул и задал следующий вопрос:

– Насколько быстро?

– Если предпринять сосредоточенные целенаправленные усилия? За два года.

– Четкий ответ, – сказал Гровз. – Мне нравится. – Он некоторое время рассматривал Роберта. – Что ж, давайте пока что оставим эту тему. Вы состоите в Коммунистической партии?

Оппи был готов к этому вопросу и ответил совершенно равнодушно, щелкнув мизинцем по сигарете, чтобы стряхнуть с нее пепел:

– Нет.

– Когда-нибудь состояли?

– Нет.

– А ваша жена состояла. И ваш брат Фрэнк.

– Чистая правда. Кроме того, вы, если понадобится, без труда сможете узнать, что в последние годы я поддерживал все известные мне левые движения, начиная от профсоюза учителей и кончая испанскими республиканцами. Но я никогда не вступал в Коммунистическую партию и в настоящее время отошел от этих дел. И без них работы невпроворот.

– Совершенно верно, – согласился Гровз. – И в этой работе нет места для коммунистов.

– Генерал, даю вам честное слово: я не коммунист. – Пауза. – Я американец.

– Это вы, – сказал Гровз, – родились и выросли в Америке. Но ведь среди этих умников полным-полно немцев, венгров, итальянцев и еще черт знает кого. А вот американцев, таких, как мы с вами… Нас очень уж мало.

Оппи наклонил голову в сторону и ничего не ответил.

– Хорошо, профессор, что бы вы посоветовали, учитывая то отставание, которое мы должны наверстать?

– Единая лаборатория, – сказал Оппи, выкладывая первую карту. – Собрать всех ученых вместе, на одной территории, – и добавил козырь: – Так будет гораздо легче обеспечить секретность.

Но Гровз удивил его – он не удивился.

– Да, я тоже думал об этом. Месяц назад я приказал приобрести в Окридже, Теннесси, 59 тысяч акров земли для уранового проекта. Пожалуй, подходящее место.

– Нет-нет. Там можно устроить разве что филиал – производство по сепарации изотопов. Но мы-то говорим о сердце и мозге разработки бомбы. Это должно быть отдельное учреждение.

Генерал потер подбородок:

– Может быть, вы и правы. А кому же можно было бы поручить руководство этой организацией?

– Думаю, логичнее всего было поставить главным моего нынешнего босса Эрнеста Лоуренса, – сказал Оппи, втайне порадовавшись тому, что генерал и Лоуренс уже схлестнулись из-за провала работ по выделению урана-235. – Можно также рассмотреть кандидатуры И-Ай Раби из Колумбийского университета или Эдвина Макмиллана. – Насчет этих двоих Оппи твердо знал, что они по уши загружены сверхсекретной работой по радарам, от которой их ни за что не освободят. И просто для пущей убедительности он добавил еще пару имен: – Или, скажем, Вольфганга Панофски из Калтеха или Карла Андерсона.

При упоминании Андерсона Гровз кивнул:

– Нобелевская премия за открытие позитрона.

– Да, – подтвердил Оппи.

– Тут-то и возникает вопрос. Я на днях сказал этим клоунам в Чикаго, что хоть у меня и нет степени доктора философии, но в этой программе я должен руководить толпой людей, у которых она есть. Им я прямо сказал, что меня это не тревожит, поскольку моя подготовка более чем равноценна любой аспирантуре. Но предположим, я решу, что начальником этой гипотетической лаборатории, запрятанной в каком-нибудь глухом углу, стоит назначить вас? Вам ведь придется сложнее. Ведь многие из тех, кем вам пришлось бы командовать, имеют Нобелевские премии, а у вас ее нет.

Оппи вскинул подбородок:

– Пока нет.

Гровз расхохотался, запрокинув голову:

– Всегда ценил людей, которые верят в себя.

– Генерал, дело тут не в вере. Работа уже выполнена. В тридцать восьмом и тридцать девятом годах я опубликовал в «Физикал ривью» три статьи – каждую с кем-то из аспирантов (все трое – разные). Шведской академии иногда требуется некоторое время, чтобы оценить работу и получить подтверждение, что она достойна Нобелевской премии. К сожалению, нам не повезло: в тот самый день, когда была опубликована последняя и самая важная из трех статей, Гитлер вторгся в Польшу, и началась эта проклятая война.

– Первого сентября 1939 года, – подхватил Гровз.

– Совершенно верно. С тех пор мир не думает ни о чем другом. Однако после окончания войны об этих статьях неизбежно вспомнят и признают их важность. Так что вопрос не в том, получу ли я Нобелевскую премию, а в том, когда я ее получу.

Гровз изобразил на лице почтительное удивление, но тут же покачал головой:

– Ну, как мне кажется, если вы не получили ее до войны, сейчас она вам пользы не принесет. Но, знаете ли, мне любопытно. Какое такое потрясающее открытие вы сделали, опередив весь мир?

– В России есть потрясающий физик по имени Лев Ландау. Он считает, что выяснил причину нагрева Солнца. По его мнению, центр Солнца – это конденсированное нейтронное ядро. То есть в сердце Солнца все электроны сорваны со своих орбит и объединены с протонами, которые таким образом превращаются в нейтроны. Поэтому в глубине Солнца нет ничего, кроме этих нейтронов и тех, что остались от атомных ядер древнего ядра небесного тела – твердая вырожденная материя из плотно упакованных нейтронов. Идея была отличная и чудесно объясняла, каким образом Солнце сохраняет тепло – кинетическая энергия падающего вещества притягивается сверхплотным ядром. Но Боб Сербер – тот самый парень, которого я только что отправил с полковником Николсом, ну, и я в этом поучаствовал, – мы с Бобом поняли, что Ландау не учел эффект, обусловленный сильным ядерным взаимодействием. Если учесть этот фактор, то следовало бы ожидать от Солнца явных признаков наличия такого рода ядра, но их нет.

Все это явно не произвело на Гровза впечатления, но, прежде чем он успел что-то возразить, Оппи вскинул руку:

– Но это лишь первая статья из всех, и сама по себе она не так много значила. Но она непосредственно повлекла за собой вторую статью, которую я написал с Джорджем Волкоффом. В ней мы обосновали неизбежность неограниченного сжатия в конце жизни достаточно тяжелых звезд.

Гровз нахмурился:

– Неограниченного? Как это понимать?

– Хороший вопрос, – сказал, ухмыльнувшись, Оппи. – А ответ на него содержится в третьей статье, которую я написал в соавторстве со своим аспирантом Хартлэндом Снайдером. Мы показали, что неограниченное сжатие приведет к нулевому объему и бесконечной плотности и гравитация этого объекта будет настолько сильной, что ничего, даже свет, не сможет покинуть его. Это принципиально новый класс астрономических объектов, о существовании которых никто пока что не высказывал даже предположений. В нескольких километрах от центра, на расстоянии так называемого радиуса Шварцшильда, благодаря явлению относительности даже время застывает, но для наблюдателя, находящегося на поверхности звезды, время будет идти обычным порядком. В этих… если угодно, «черных безднах» нет абсолютно ничего интуитивно понятного, но они, безусловно, должны существовать.

Гровз отклонился назад, опершись о стену. На его лице появилось благоговейное выражение.

– И это заслуживает «Нобеля», – негромко произнес он.

Оппи кивнул и самодовольно скрестил руки на груди.

– Это заслуживает «Нобеля».

* * *

– Джим, вам, наверное, будет интересно узнать, что итальянский штурман только что благополучно высадился в Новом Свете.

Эта фраза, естественно, была кодовой – под прозвищем Итальянский штурман подразумевался Энрико Ферми, коллега Силарда, руководивший сегодняшним успешным экспериментом. После нескольких месяцев трудов группа Ферми на практике осуществила то, что Силард предсказал девять месяцев назад, – управляемую цепную реакцию. В этот день первый в мире атомный реактор проработал двадцать девять минут. (Скорее всего, первый – но что, если нацисты все же сумели обогнать их?)

Силард стоял у стола в кабинете своего начальника Артура Холли Комптона в Чикагском университете. Артур разговаривал по телефону с Джеймсом Конантом, председателем Национального комитета оборонных исследований, организации, курировавшей все секретные военные разработки, ведущиеся в США. Затем он сказал:

– Да, очень дружески. – Похоже, Конант спросил, как к физикам-эмигрантам относятся местные ученые.

Артур некоторое время слушал молча, потом сказал:

– Нет. Думаю, что он… вернулся в порт. – Пауза. – Да, он здесь. Позвольте, сейчас… – Он передал Силарду черную телефонную трубку. Тот, как всегда чуждый формальностей, сказал:

– Привет, Джим. – Из-за венгерского акцента имя собеседника прозвучало как «Жим».

– Поздравляю вас, доктор! – Несмотря на сильный треск статических разрядов, в голосе нельзя было не уловить тепла. – Без вас просто ничего не удалось бы сделать.

Силард потер лоб свободной рукой, сказал то, что от него, несомненно, ожидалось:

– Благодарю вас, – и вернул трубку Артуру.

Лео любил размышлять либо в ванне – он частенько валялся в воде часами, – либо в буквальном смысле на ногах. Извинившись перед Артуром, который продолжал разговор, состоявший из одних недомолвок, он вышел на улицу. Вечерело, было холодно. Прогуливаясь по кампусу, Лео проходил мимо множества студентов – некоторые из них несли в руках учебники, а некоторые держались за руки, и чувствовал угрызения совести. Если бы он ошибся, все эти молодые люди, только-только начавшие жизнь, да и, вполне возможно, все прочие обитатели Чикаго, могли бы погибнуть.

На ходу изо рта Лео вырвались белые облачка пара. Он не знал, куда идет, но ноги сами понесли его через футбольное поле стадиона «Стагг». В начале недели выпал снег, однако он давно растаял, и даже коричневая трава высохла. Под бетонными трибунами, в кирпичных пристройках, размещались различные спортивные сооружения. Силард направился к северному концу западной трибуны, поздоровался с охранниками и прошел в зал, где размещался парный корт для сквоша. Это помещение выделили им для экспериментальной установки.

Посреди зала возвышался огромный куб из графитовых блоков. На него со зрительской галереи смотрел невысокий человек с редеющими волосами и продолговатым лицом. Все остальные ученые, несомненно, разошлись, кто в приподнятом настроении, кто в изнеможении, а кто и в том, и в другом состоянии, но Энрико Ферми стоял, облокотившись на перила, и просто смотрел, очевидно погруженный в свои мысли.

Находившееся перед ним чудовище было усыплено; укротители воткнули в тело el toro все четырнадцать picas – кадмиевых управляющих стержней.

Лео подошел к нему и торжественно протянул руку. Энрико пожал ее. Их имена уже были неразрывно связаны между собой в истории человечества – или только будут связаны, когда с их работы снимут завесу секретности, – благодаря тому письму президенту Рузвельту, черновик которого Лео составил три года назад. Письмо, подписанное Эйнштейном, начиналось так:

Некоторые недавние работы Ферми и Силарда, которые были представлены мне в рукописи, заставляют меня ожидать, что уран может быть в ближайшем будущем превращен в новый и важный источник энергии.

– Что ж, у нас получилось, – сказал Ферми со своим резким итальянским акцентом. Но это было лишь начало, и они оба знали это. В письме Эйнштейна далее говорилось:

Это новое явление способно привести также к созданию бомб, и возможно – хотя и менее достоверно, – исключительно мощных бомб нового типа.

– Да, – ответил Лео, – у нас получилось. – Он выпустил руку Энрико и медленно покачал головой, глядя на сооружение, громоздившееся посреди зала. – Это станет черным днем для человечества.