Текст книги "Оппенгеймер. Альтернатива"

– Да, но…

– Нет, нет. Если и дальше копаться во всем этом, будут затронуты люди, которые не просто ни в коей мере не виновны, но благонадежны на все сто процентов.

– Но к ним все же обращались. Когда? Где? Нам будет полезна любая информация.

– Происходило это месяцев пять, если не шесть или семь, назад. Я слышал о трех случаях, и, кстати, двое из тех, к кому обращались, находятся вместе со мною в Лос-Аламосе, и мы тесно сотрудничаем.

Непреодолимая сила, недвижимая масса…

– Хорошо, профессор. Я понимаю, что вы хотите оградить невинных людей, к которым всего лишь обращались с предложениями. Но вы, несомненно, понимаете, что человек, делавший эти самые предложения от имени Элтентона, тоже виновен. Вы можете назвать его имя?

Голос Оппи сорвался до писка.

– Мне кажется, это будет неправильно. Я ведь сказал вам, от кого исходила инициатива. Повторяю: все прочее затронет людей, которых вовсе незачем вмешивать в эту историю.

– Профессор, я все же вынужден настаивать. Этот посредник, пока не обнаружен, серьезно угрожает безопасности. Я просто обязан просить, чтобы вы сказали, кто он.

– М-м-м… он… это человек крайне левых взглядов.

– Это само собой разумеется. Итак?..

Оппи глубоко затянулся, надеясь, что это поможет ему хоть немного успокоиться.

– Прошу прощения, – сказал он, – но я считаю, что это грязный трюк. И что вы пытаетесь привязать к делу человека, который – доллар против окурка! – никакой опасности представлять просто не может.

– При всем уважении, вы не компетентны об этом судить.

Оппи промолчал.

– Профессор?.. – Никогда прежде название собственной должности не звучало для него столь издевательски.

Оппи вздохнул:

– Он преподает в Беркли, но не имеет отношения к нашему проекту. Вот, собственно, все, что я могу сказать.

– И он обращался к троим ученым одновременно?

Трое ученых. Вот же черт… Он сам это сказал.

– Нет, нет. – Остается хвататься за соломинку. – Эти разговоры происходили с интервалом в несколько недель, и никто из них при разговорах с кем-то другим не присутствовал.

Паш выразительно поднял указательный палец.

– Послушайте, Роберт, – вы позволите называть вас так? – послушайте, Роберт, без вашей помощи нам придется потратить очень много времени и сил на вычисление этого посредника. И вы, конечно, понимаете, что мы из кожи вон вылезем, но его отыщем – дело-то очень серьезное. Итак, повторяю: вы согласитесь назвать имя этого человека?

– Он и сам считал этот путь ошибочным. И сомневаюсь, что он был согласен с ним. – Оппенгеймер почувствовал, что к нему возвращаются силы. – Даже более того: я знаю это.

– Все же послушайте, профессор…

– Нет, это вы послушайте, – перебил Оппи, и слова хлынули потоком. – Вам же известно, что между двумя союзниками, русскими и Соединенными Штатами, очень непростые отношения. И все же, хотя официальная политика нашего правительства направлена на сотрудничество с Россией, очень много секретной информации, например о радарах и многом другом, к ним не поступает. Но они там сражаются за свою жизнь – ежедневно на Восточном фронте гибнут тысячи их парней, – и, конечно, хоть некоторые сведения о том, чем мы, в Америке, занимаемся, воодушевили бы их. И предложение подразумевало всего лишь… исправление дефектов в работе наших официальных каналов. Несомненно, все это происходит из-за того, что в Госдепе пара каких-то парней блокирует здравые инициативы. Понимаете? Вот в какой форме это представлялось при беседах.

Паш скорчил недоверчивую мину, но промолчал.

Оппи страстно хотел избавиться от нервного повизгивания и говорить нормально.

– Конечно, если бы речь шла о том, чтобы предоставить информацию нацистам, все предстало бы в совсем ином цвете…

– Не в моей картине, – возразил Паш.

– …но я уверен, что даже при таком подходе все, к кому обращались с этим предложением, единодушно решили, что никаких приватных связей с русскими быть не должно. Никто и ни за что не дал бы Элтентону того, чем он интересовался. Это было бы государственной изменой.

– Вне всякого сомнения, – сказал Паш. – Я, конечно, не настаиваю, но…

– Вы настаиваете… и этого требует ваш долг. И я тоже очень серьезно отношусь к моему долгу. Я несу ответственность за все происходящее в Пункте Y, и могу заверить, что все, что касается секретности, там в стопроцентном порядке. Это доподлинная правда. – Оппи указал на Леконт-холл, где находился кабинет Лоуренса. – А здесь таким порядком похвастаться не могут; поэтому мне пришлось беседовать с Ломаницем. И пусть меня расстреляют, если я не справляюсь со своими обязанностями.

Паш сделал еще одну пометку в блокноте.

– О, сомневаюсь, что дойдет до таких крайностей.

Глава 7

[Оппенгеймер], насколько я его знал, был мягким и мудрым человеком, преданным другом, воплощением благородства, неутомимым исследователем, гуманистом, обладателем вольного духа, правдолюбцем, борцом за справедливость, его глубоко волновала проблема благосостояния населения, эмоционально и интеллектуально он предан идеалам социалистического общества.

Хокон Шевалье

– Спасибо, что зашли, Роберт. присаживайтесь.

– Всегда к вашим услугам, генерал.

У Лесли Гровза был в Лос-Аламосе собственный кабинет, которым он пользовался во время своих частых визитов из Вашингтона. На одной стене там висел портрет президента Рузвельта, другую стену почти полностью занимала карта мира в меркаторской проекции, а на столе стояла фотография, повернутая так, что Оппи хорошо видел жену генерала с сыном, тезкой отца, двадцати лет от роду, и пятнадцатилетней дочерью.

– Роберт, вы знаете, что я доверяю вам и целиком и полностью полагаюсь на вас.

– Благодарю вас, генерал.

– Мне представляется, что вам известно: далеко не все были согласны с моим выбором, когда я решил назначить вас директором этого научного центра. Вы, конечно, понимаете, что имелись в виду… ваши прежние знакомства.

Оппи знал об этом даже подробнее. В его послужном списке не было ни одной руководящей должности, он даже не был деканом факультета и не заведовал хотя бы кафедрой. И его назначение руководителем Лос-Аламоса не на шутку поразило многих. Один из его коллег по Беркли заявил, что лично он не доверил бы Оппи даже киоск с гамбургерами.

– Да, я слышал об этом.

– Но я с самого начала был уверен в своей правоте, – продолжал Гровз, – и сейчас остаюсь при прежнем мнении. Вы как нельзя лучше годитесь для этой работы. – Он хихикнул. – Только не пересказывайте мои слова полковнику Николсу: он считает меня очень скупым на похвалу, – он сделал небольшую паузу, которая явно должна была подчеркнуть финал фразы, который Гровз произнес обычным грубоватым тоном, – для подчиненных.

– Благодарю, – сухо ответил Оппи; генерал недвусмысленно обозначил границы.

– Знаете, мы с вами впервые встретились пятнадцать месяцев назад, и смотрите, чего мы достигли. – Он широко развел руки в стороны, определенно подразумевая изменившееся за последний год плато.

– Это великолепно.

– И за все это время, Роберт, я ни разу ничего не приказывал вам. Вы и сами это знаете.

Генерал, сын армейского пресвитерианского капеллана, никогда не курил, и Оппи, уважая его привычки, старался воздерживаться от курения в его присутствии, но сейчас ему все сильнее хотелось курить.

– Это правда.

– Прошу вас, Роберт, не заставляйте меня делать это сейчас. Прошу вас по-человечески. Нам необходимо знать имя того посредника, о котором вы говорили лейтенанту Джонсону и полковнику Пашу. Люди полковника изо всех сил роют землю и составили список вероятных кандидатур. Я дам вам этот список и очень надеюсь, что вы отметите в нем того человека, который наводил справки от имени Элтентона. – Он повернул лежавший перед ним лист бумаги и подвинул его через стол к сидевшему напротив Оппенгеймеру.

Первым там значился Джозеф Вейнберг, один из лучших студентов, которые когда-либо учились у Оппи, далее следовали еще восемь имен, по одному на строчке. Все коллеги-физики. Оппи поднял глаза от списка:

– Генерал, говоря по совести, я просто не могу этого сделать.

– Роберт, прошу вас как друга.

– Я и отвечаю как друг.

– Что ж, ладно. – Гровз тяжело вздохнул и повторил громче: – Ладно. – Он посмотрел в глаза Оппи. – Доктор Оппенгеймер, приказываю вам назвать это имя.

Оппи закрыл глаза и тоже вздохнул. Хок, как он хорошо знал, читал и перечитывал Гюго в оригинале, по-французски. Нельзя допустить, чтобы в эту нехорошую историю оказался втянут непричастный человек. Хок не может не понять этого.

– Шевалье, – негромко выговорил он.

– Кто? – рявкнул Гровз.

– Хокон Шевалье.

Гровз резко подвинул к себе листок и быстро схватил авторучку.

– Произнесите по буквам.

Он медленно и четко произнес имя и фамилию, и генерал записал их печатными буквами.

– В первый раз слышу.

– Он не имеет отношения к точным наукам. Он преподает французскую литературу.

– Вот оно как… – протянул Гровз. – Неудивительно, что его не могли найти.

– Кроме того, – добавил Роберт, – он уволился из университета. Честно говоря, мне неизвестно, где он сейчас живет, но я уверен, что он против всего этого.

– Шевалье… – прочитал вслух Гровз. – Значит, он не американец?

– Вообще-то, он родился в Нью-Джерси.

– Отлично.

– Чем же?

– Американский гражданин, – пояснил Гровз. – И, значит, американская юрисдикция.

Желудок Оппи резануло болезненным спазмом. Он поднялся со стула. Генерал взглянул на него снизу вверх с некоторым удивлением, а потом рявкнул:

– Можете идти! – лишний раз повернув нож в ране.

* * *

На следующей неделе Оппи получил письмо, адресованное, как и вся почта обитателей Горы, на п/я 1663, Санта-Фе, Нью-Мексико. Поверх трехцентовой марки стоял нью-йоркский штемпель. Конверт, как всегда, был вскрыт.

Внутри лежали два машинописных листка. Оппи вынул их, развернул, и у него сердце екнуло в груди. Письмо было от Хокона Шевалье и начиналось словами: «Дорогой Опьи». Так, на голландский манер, его называли, когда он, двадцатичетырехлетний, провел семестр в Лейденском университете, а его старый друг старательно осваивал голландское произношение.

Пребываешь ли ты все еще в этом мире? Нет-нет, я знаю, что у тебя все в порядке, чего не могу с уверенностью сказать о себе. Скорее, напротив, у меня серьезные неприятности. Такое впечатление, что из-под меня выбили опору и я одиноко болтаюсь в пространстве без друзей, связей, без надежды, без будущего, с одним лишь прошлым – какое оно есть. Я на грани отчаяния, и в этой обстановке часто думаю о тебе и жалею, что мы не можем встретиться и поговорить.

Первой из неприятностей, гнетущих Хокона, был непрекращающийся разлад с Барб. А что касается второй…

Хок определенно не имеет представления о причинах того, что с ним происходило. Знай он, откуда пошла вонь, тон был бы совсем другим, он, как подобает профессору французской литературы, кричал бы: «J’accuse…!»[15]15
  «J’accuse…!» – «Я обвиняю» – статья французского писателя Эмиля Золя, в которой он доказывал необоснованность обвинения в государственной измене, которое было предъявлено капитану Альфреду Дрейфусу, и пристрастность суда, приговорившего его к пожизненному заключению.


[Закрыть] Но по письму он представлялся совершенно растерянным и брошенным. Шевалье писал, что взял творческий отпуск и отправился в Нью-Йорк, рассчитывая поработать переводчиком в Управлении военной информации. Он три месяца проторчал в Большом яблоке, ожидая, когда же закончится проверка для допуска к секретности – вообще-то, совершенно рутинная процедура, – и в конце концов получил отказ, причины которого никто не пожелал ему объяснить толком. За это время, сидя без работы, он истратил значительную часть своих сбережений. Завершалось письмо такими словами:

Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо; потому и не пишу больше и подробнее. Хотелось бы услышать от тебя, можешь ли ты в эти дни, когда, похоже, идет деперсонализация человечества, найти время для одного отдельно взятого человека.

Затем следовала подпись – одно только имя, написанное с характерным наклоном влево, который всегда забавлял Роберта, но сегодня не вызвал обычной улыбки.

Оппи решил, что кислая горечь, стоящая в горле, как раз и есть вкус вины. Дрожащей рукой он отложил страницу, подумав, что наверняка Пир де Сильва, получивший указания от Бориса Паша, с иезуитским Schadenfreude[16]16
  Schadenfreude (нем.) – злорадство.


[Закрыть] отправил адресату это письмо, не вычеркнув ни единого слова.

Глава 8
1944

Я хотела жить и отдавать, но почему-то не имела физических и душевных сил для этого. Я думаю, что всю свою жизнь была лишь обузой… по крайней мере, я способна избавить воюющий мир от бремени парализованной души.

Джин Тэтлок

– Доктор, вы не могли бы уделить мне несколько минут?

Оппи гордился способностью безошибочно узнавать по голосам всех, с кем был хотя бы мало-мальски знаком, и от этого сочного, даже слегка маслянистого голоса у него кольнуло под ложечкой. Он повернулся на своем вращающемся кресле:

– Конечно, капитан де Сильва.

Пир де Сильва гордился тем, что был единственным в Лос-Аламосе выпускником Вест-Пойнтской военной академии. При этом он пользовался единодушной неприязнью ученых, так как занимался цензурой всей их переписки, а также конфисковал все личные фотоаппараты. Он был совсем молод, всего лет двадцати пяти, но пытался строить из себя видавшего виды циника на полвека старше и относился к числу тех людей, которые во всем подозревают оскорбление для себя. Однажды он ворвался на совещание руководителей научных групп, чтобы пожаловаться на молодого инженера, который дерзко сел на край его стола. Возможно, Оппи не следовало говорить с ним таким тоном, каким он общался с худшими из своих студентов, тупыми неучами, которые на деле показывали, что такое явление, как глупые вопросы, действительно существует. Он язвительно бросил: «В этой лаборатории кому угодно можно сидеть на любом столе – вашем, моем, чьем угодно».

Но сейчас, глядя на де Сильву, Оппи заметил в его поведении нечто необычное. Он как-то странно повернул лицо – красивое, но обычно безжизненное, как у римской статуи, – а руки держал за спиной, вероятно, сцепив, как будто хотел придать своему поведению видимость непринужденности.

– У меня… новости, – сказал он, и Оппи отметил коротенькую паузу там, где должно было стоять прилагательное – хорошие, плохие? – вымаранное широким черным маркером цензора.

– И если вы поделитесь ими со мною, – ответил Оппенгеймер со столь же деланой веселостью, – новости будут у нас обоих.

– Это о вашей… – Молодой человек поспешно оборвал начатую фразу и начал сначала: – Это касается мисс Тэтлок.

Сердце Оппи резко заколотилось. Он знал, что служба безопасности осведомлена о его отношениях с Джин, что им известно, кто она такая, что она состояла, а может быть, и сейчас состоит в Коммунистической партии, и, конечно, о том, что семь месяцев назад, уехав без разрешения в Сан-Франциско, он провел с нею ночь. Здесь, на Горе, много играли в покер, но Роберт редко присоединялся к игре, сознавая, что его пристально изучают.

– И?.. – самым легким тоном, на какой был способен, спросил он.

– Я подумал, что вам нужно это знать, – продолжил де Сильва. – Мне очень жаль, но она умерла.

В первый миг Оппи решил, что это какой-то злой розыгрыш, проверка, чтобы увидеть… что увидеть? Спровоцировать его на еще одно нарушение режима секретности? Нет, такого не может быть. Ему непременно сообщили бы об этом общие знакомые, например Серберы, или даже ее отец Джон, ставший уже почетным профессором.

– Сообщение поступило только что, – сказал де Сильва, разглядев в глазах Роберта подозрение. – Увы, сэр, это правда.

Новость сообщил де Сильва, а это означало, что она была получена в результате слежки. Неужели ее телефон прослушивался? И если это так, то, вероятнее всего, по приказу этого подонка Паша из-за его последнего свидания – последнего в жизни свидания, как теперь оказалось, – с нею в июне? Оппи обмяк в кресле. Джин было всего двадцать девять, и она была вполне здорова физически. Значит, произошло что-то вроде автомобильной аварии или…

Вполне физически здорова…

– Она… это был какой-то несчастный случай?

– К несчастью, сэр, она покончила с собою.

Руки и ноги Оппенгеймера будто отнялись, все перед глазами расплылось.

– Расскажите… расскажите мне подробности, – сказал он, доставая из помятой пачки «Честерфилда» сигарету, и зажег ее.

– Судя по всему, она обещала вечером позвонить отцу, но так и не сделала этого. Утром он приехал к ней, но ему пришлось лезть в комнату через окно. Он нашел ее тело в ванне.

Роберт выдохнул дым и проводил взглядом поднимавшееся к потолку облачко. В мозгу бурлили мысли – и незавершенные, и уже оформившиеся в слова. В прошлом году он заплатил пятнадцать центов и посмотрел здесь, на базе, новое кино под названием «Касабланка»; он отлично понимал, что в нынешнем безумном мире судьбы двух маленьких людей не стоят и горстки бобов. Но, как ни крути, он бросил ее, переехав в Лос-Аламос; с тех пор они лишь однажды встретились – тогда, тайком, ночью. Неужели его уход – его пренебрежение своим долгом – привел эту взбалмошную, полную противоречий женщину, единственную женщину, которую он по-настоящему любил, к самоубийству?

Сердце ощущалось в груди грубо смятым пакетом из крафт-бумаги и при каждом движении больно царапало внутри. Естественно, он не мог сказать об этом несчастье Китти, но ему было остро необходимо поговорить хоть с кем-нибудь.

– Скажите, капитан, умеете ли вы хранить тайны так же хорошо, как и раскрывать их? – Де Сильва открыл было рот, но Оппи вскинул руку с зажатой в пальцах сигаретой. – Нет, я вовсе не ожидаю от вас ответа. Но позвольте сказать вам кое-что. Мисс Тэтлок… Джин… изумительная девушка. Мы с нею были знакомы много лет, дважды чуть не поженились, но… – Оппи осекся, с изумлением почувствовав, что у него перехватило горло, и это был не обычный приступ кашля, свойственного очень многим курильщикам; можно было подумать, что сама его натура протестует против того, чтобы эти слова прозвучали вслух. – Оба раза она… она отказывалась чуть ли не в самый последний момент.

Вот и все, что он мог сказать, а кое о чем лучше умолчать – о том, что касается ее… или его самого. Она отказывалась, потому что понимала, что все очень сложно. И все же у них было так много общего – вкусы, интересы. И он не мог бы обвинять кого-то другого в неопределенности, в неуверенности в себе – потому что и сам был таким – одновременно и тем, и этим.

– Соболезную вам, – сказал де Сильва, и Оппи счел возможным поверить в его искренность.

– Она хотела увидеться со мною перед тем, как я переехал сюда, – продолжал Оппи, – но я не смог тогда выкроить время. Лишь три месяца назад я…

– Да, – мягким голосом вставил де Сильва, – я знаю.

– Конечно, вы знаете, – ответил Оппи и светски кивнул. – Я всей душой предан ей. Ну, и вы, конечно, знаете и о том, что и после моей женитьбы на Китти мы с нею состоим… – Он умолк, перевел дыхание и поправился: – Состояли в интимных отношениях.

Какие сдержанные, точно подобранные слова, думал Оппи. Почему нельзя просто сказать все громко и ясно? Он любил Джин, любил ее гибкий ум, любил ее страстные убеждения, любил ее благородную артистичную душу, любил…

Он с изумлением почувствовал, что его щеки мокры, и поднял руку, чтобы вытереть слезы. Но на смену им тут же набежали новые, и больше, чем прежде.

– Извините.

– Вам не за что извиняться, – почти ласково сказал де Сильва.

Нет, было за что. Он подвел ее. Он ведь хорошо знал о ее приступах депрессии. Они часто говорили о них, и он не раз отговаривал ее, отводя от края пропасти, даже рассказал ей о том, как однажды летом 1926 года подумывал покончить с собой, когда родители увезли его в Бретань после катастрофически неудачного в социальном и научном плане, как ему двадцатидвухлетнему казалось, года, проведенного в кембриджской Кавендишской лаборатории. И все же, несмотря на его искренность, несмотря на его поддержку, несмотря на его любовь, Джин ушла.

Она познакомила его с поэзией Джона Донна, цитируя стихи по памяти. «Сокруши мое сердце, триединый Господь», говорила она, и теперь он знал, что она на самом деле имела в виду, и Троица, в которую он не верил, погружала его в скорбь, которая, он был уверен, пребудет вовеки.

– Ну, – сказал де Сильва – суровый солдат, непривычный к эмоциональным излияниям, – не буду дальше отвлекать вас от работы. Еще раз, доктор: примите мои соболезнования.

– Благодарю вас, – ответил Оппи.

Де Сильва вышел, деликатно закрыв за собой простую, без всяких табличек, деревянную дверь.

Теперь можно было свободно лить слезы. Он редко обращал внимание на свой хронический кашель, но его сочетание с всхлипыванием и начавшимся насморком оказалось мучительным, а руки никак не могли справиться с серебряной зажигалкой – Оппи никак не удавалось поднести дрожащей рукой язычок пламени к кончику сигареты. Он развернулся в кресле, чтобы посмотреть в окно, но там все было затянуто темным маревом, как в ливень, хотя небо было безоблачным.

В дверь постучали. Он не желал никого видеть, и поэтому промолчал. Однако дверь все же открылась, и появился Боб Сербер.

– Ты слы… – Оппи повернулся в кресле, и он умолк на полуслове, увидев его лицо с красными, опухшими глазами, немного помолчал (его силуэт расплывался и колебался перед глазами Оппи) и осведомился: – Сделать для тебя что-нибудь? Может быть, выпить принести?

Роберт шумно втянул сопли носом и покачал головой.

– Это просто ужасно, правда?

– Она была такой… – начал Сербер, но ему не удалось подобрать удачное слово для того, чтобы охарактеризовать Джин, и он ограничился прилагательным «милая» – любимым эпитетом, который Оппи применял к самым трудноразрешимым научным проблемам. Роберт кивнул, Сербер постоял еще несколько секунд с вымученной улыбкой и вышел.

Оппи еще некоторое время сидел в кресле – ему казалось, что прошел целый час, но часы на стене отсчитали лишь пятнадцать минут – и поднялся. Его секретарша Вера, только что возвратившаяся откуда-то, где находилась во время визитов де Сильвы и Сербера, сразу увидела, что он чем-то глубоко удручен, но на ее вопрос о том, что случилось, он просто ответил, что хочет прогуляться.

Он вышел на улицу и сразу же наткнулся на Уильяма (хотя обычно его называли Диком) Парсонса, сорокадвухлетнего начальника отдела боеприпасов, являвшегося его заместителем по руководству Лос-Аламосом.

– Эй, Оппи, – окликнул его Дик, но умолк, разглядев искаженное болью лицо Роберта. Парсонс, добрый малый из военных моряков, консерватор, придерживающийся устоявшихся традиций, постоянно пребывал в контрах с бесшабашным гражданским ученым Джорджем Кистяковски, разрабатывавшим революционный метод взрывной имплозии. Оппи был совершенно не в настроении разбираться в теоретическом конфликте и, жестом остановив Дика, прежде чем тот собрался продолжить, сказал:

– Если дело касается взрывных линз, то прав Кисти, если чего-то другого – вы.

Он пошел дальше и даже при своей неуклюжей косолапой походке чувствовал, что нетвердо держится на ногах. На замерзшей земле лежал снежок цвета crème brûlée. Оппи наконец-то удалось закурить сигарету; облачко, вылетавшее у него изо рта, состояло из равных долей дыма и пара. Покрытый льдом пруд Эшли смотрел в небо, как гигантский глаз, затянутый бельмом.

Он плелся к конюшням, оставшимся от Лос-Аламосской сельской школы. Там можно было нанять лошадь, но Оппи и Китти, завзятые наездники, имели собственных лошадей, которых держали там же. Он заседлал четырнадцатилетнего гнедого Чико. По воскресеньям Оппи, чтобы убить свободное время, любил совершать дальние прогулки по горным дорожкам чуть ли не до восточной окраины Санта-Фе. Но сейчас он не хотел тревожить внешнюю охрану и поехал на Чико вокруг поселка, вдоль ограждавшей его изгороди из колючей проволоки. Выехать на край поселка было не так-то просто, и он сосредоточился на управлении лошадью, играл на Чико, как на музыкальном инструменте, заставляя его ставить ноги по очереди, в строгой последовательности – так можно было безопасно преодолеть и более неровную местность.

Выйдя на дорожку, он сначала пустил Чико неторопливой рысью, потом кентером и, наконец, галопом, быстрее, быстрее, еще быстрее, проносясь вокруг поселка, как электрон по внешней орбите – нет, нет, как протон, разгоняющийся в циклотроне; с каждым кругом скорость увеличивалась, ветер развевал гриву Чико, она хлестала Оппи по щекам, выбивала слезы у него из глаз и стенания – из груди. Он заставлял коня скакать еще быстрее, и тот повиновался с ощутимым мрачным недовольством, мимо проносились скелеты тополей – как будто возможно было умчаться от боли, умчаться от совести, умчаться от любви.