Текст книги "Оппенгеймер. Альтернатива"

Глава 16
Через три недели: Август 1945

Я совершенно не надеюсь оправдаться перед совестью. То, над чем мы работаем, настолько ужасно, что наши души не спасут никакие протесты или политические игры.

Эдвард Теллер

Оппенгеймер, сидя в своем кабинете, нетерпеливо ждал звонка. Помилуй бог, бомбу на Хиросиму должны были сбросить еще вчера. Почему же Мэнли не звонит? Оппи отправил своего ассистента в Вашингтон именно для того, чтобы тот дал ему знать, как только туда поступит донесение от бомбардировщика B-29, название которому, по-видимому, в последнюю минуту дали имя «Энола Гей».

Когда телефон наконец-то зазвонил, Оппи, рванувшись за трубкой, умудрился свалить со стола переполненную пепельницу.

– Сэр, вас вызывают по междугородней, – сообщил ему телефонист. – Доктор Мэнли.

– Да, да! – воскликнул Оппи. – Соединяйте.

В трубке несколько раз щелкнуло.

– Оппи…

– Джон, проклятье! Как вы думаете, за каким чертом я послал вас в Вашингтон?

– Простите, босс, ничего не мог поделать. Гровз не разрешал что-либо сообщать, пока Трумэн не сделает заявления. Оно должно вот-вот начаться, и…

Оппи, не прикрывая микрофон ладонью, громко крикнул Бобу Серберу:

– Радио! Президент выступает!

На невысоком книжном шкафу стоял дешевенький радиоприемник в бакелитовом корпусе. Сербер повернул ручку, аппарат начал нагреваться. Радио принимало только радиостанцию Санта-Фе и KRS, собственный радиопередатчик Горы. Оппи велел Серберу настроиться на Санта-Фе.

– Ну?! – спросил он в трубку. – И?

– Сработало, – ответил Мэнли.

Оппи откинулся на спинку кресла. Чертова штука сработала! Сербер смотрел на него, ожидая определенной реакции. Оппи поднял кулак с оттопыренным большим пальцем, и лицо Сербера расплылось в широкой улыбке; Оппи счел такое проявление чувств неуместным в данных обстоятельствах, но тут же почувствовал, что и его самого тянет улыбнуться.

Мэнли продолжал:

– Дик Парсонс прислал сообщение с «Энолы Гей»: «Результаты однозначны. Успешно во всех отношениях. Видимые эффекты больше, чем при испытаниях в Нью-Мексико».

– Вот оно! – крикнул Сербер, указывая на радиоприемник.

Телефонный разговор обходился недешево, но Оппи было плевать на это.

– Джон, не кладите трубку, – сказал он, а сам опустил свою телефонную трубку на стол и повернул ее к затянутому материей динамику радио.

«…в прямом эфире с Атлантического океана президент Гарри С. Трумэн, возвращающийся в Соединенные Штаты с Потсдамской конференции».

А затем раздался голос Трумэна с характерным миссурийским акцентом, постепенно, по мере разогрева ламп радиоприемника, делавшийся громче: «Некоторое время назад американский самолет сбросил одну бомбу на Хиросиму и сделал этот город совершенно бесполезным для врага. Эта бомба обладает мощностью больше двадцати тысяч тонн ТНТ. Японцы развязали войну, напав с воздуха на Перл-Харбор. Они получили многократное возмездие».

Оппи совершенно не к месту подумал не о бомбе с урановой начинкой, разработанной его командой, а о немецкой V-2[33]33
  «Фау-2», ракета.


[Закрыть], где буква V означала Vergeltungswaffe – «Оружие возмездия». Он встал и принялся расхаживать перед радиоприемником.

«И это еще не все, – продолжил Трумэн. – Появление этой бомбы добавило новые, революционные, разрушительные возможности к растущей мощи наших вооруженных сил. Бомбы нынешнего типа уже находятся в производстве, и скоро появятся новые, еще более мощные модели».

Более мощные модели?.. Оппи почувствовал, что все его тело обмякло и сила притяжения почти неодолимо повлекла его к полу. Неужели Трумэну доложили о проекте супербомбы Теллера? Неужели с ними теперь покончено? Он посмотрел на Сербера; тот пожал плечами; судя по всему, эта фраза удивила его точно так же, как и начальника.

А потом наконец президент дал чудовищу имя, использовав термин, впервые введенный, как узнал Оппи от Лео Силарда, Гербертом Г. Уэллсом еще в 1913 году, но до этого момента не известный почти никому из американцев. «Это атомная бомба. Это обуздание главной силы вселенной. Силу, из которой Солнце черпает свою мощь, мы обратили против тех, кто принес войну на Дальний Восток».

Ну, подумал Оппи, это не совсем верно; водородная бомба Теллера действительно основана на термоядерном синтезе, а вот в «Малыше» с «урановой пушкой», использованном в Хиросиме, и «Толстяке» с плутониевым имплозивным зарядом, который сейчас уже находится на аэродроме Тиниан южнее Японии, осуществляется реакция деления, то есть действует сила распада, а не синтеза. Тем не менее в любом случае используемые химические элементы преобразовываются в другие; Силард, узнав об испытании «Тринити», язвительно заметил: «Первым добившимся успеха алхимиком, несомненно, был Бог, но я иногда задаюсь вопросом: не был ли вторым сам дьявол?»

Трумэн продолжил, и в его голосе, обычно звучащем как-то неуверенно, прорвались чуть ли не истерические нотки: «Теперь мы готовы быстрее и полнее уничтожить все производственные предприятия, которые имеются у японцев в любом городе. Мы уничтожим их порты, их фабрики и их коммуникации. Поймите меня правильно: мы полностью лишим Японию любой возможности вести войну».

Нет, нет, думал Оппи. Целью взрыва было показать миру, что воевать теперь стало совсем неразумно – что любой конфликт может разрастись до Армагеддона и поэтому от всего оружия следует отказаться. Продолжать разрушения, это…

Но именно это Трумэн и провозгласил: «Именно для того, чтобы уберечь японский народ от полного уничтожения, в Потсдаме двадцать шестого июля был выдвинут ультиматум. Их лидеры незамедлительно отвергли этот ультиматум. Если они сейчас не примут наши условия, то пусть ожидают разрушительных ударов с воздуха, подобных которым никогда еще не видели на земле».

Но ведь предъявленные условия, конечно, примут! У них просто не осталось другого разумного пути. Возможно, вторую бомбу стоило бы отвезти подальше в Тихий океан и взорвать там, пригласив журналистов из всех стран наблюдать за происходящим с безопасного расстояния. Определенно, нет никакой необходимости сбрасывать ее на Кокуру или Ниигату.

Трумэн продолжал: «Мы вложили более двух миллиардов долларов в величайшую научную авантюру в истории – и выиграли. Но самое большое чудо – это не размах предприятия, его секретность или стоимость, а именно то, что умы ученых удалось заставить работать. Сомневаюсь, чтобы где-то еще в мире можно было найти подобное сочетание. То, что мы сделали, является величайшим в истории достижением организованной науки».

Оппи сразу вспомнил своего друга И. А. Раби, награжденного в прошлом году Нобелевской премией по физике, который не принял его предложение стать здесь заместителем директора, заявив, что не желает, чтобы кульминацией трех столетий развития физики стало оружие несравненной разрушительной силы. Оппи ответил на это, что Гитлер не оставил ему иного выбора… но Гитлер уже три месяца как мертв. И при определенном везении и следовании здравому смыслу в несколько ближайших месяцев сама концепция международных войн тоже канет в историю.

* * *

Проходя улицами горы, Оппи поравнялся с джипом. «Первый пошел!» – радостно кричал сидевший в нем молодой человек. Да, так оно и было. И, судя по всему, этот первый будет не последним. Да, на Тиниан доставили две бомбы, и теперь, после того как взорвали «Малыша», надо довести дело до конца.

Оппи знал, куда идет. Сейчас было не время для их обычных еженедельных бесед (к тому же они всегда проходили в его собственном кабинете), но все равно: он должен был увидеться именно с этим человеком. Некоторые из тех, кто попадался ему на пути, останавливались, чтобы пожать ему руку, хлопнуть по спине или показать большой палец. Но Оппи мог думать лишь о том же, о чем думал еще до того, как на Хиросиму сбросили бомбу: о несчастных маленьких людях.

Наконец он добрался до кабинета Эдварда Теллера. Дверь была открыта, так что Оппи просто стоял в дверном проеме, пока Теллер в конце концов не поднял взгляд от своего стола. Перед ним ничего не было – ни бумаги, на которой можно было бы писать, ни открытого журнала. Он просто смотрел, смотрел вниз, на обшарпанную деревянную поверхность, погруженный в свои мысли.

– Эдвард, – сказал Оппи, когда их глаза встретились, – как вы себя чувствуете?

Теллер тяжело поднялся, упираясь в стол прижатыми к нему ладонями. Но он подошел не к Оппенгеймеру, как следовало бы ожидать, а к окну, из которого открывался вид на плато, выжженное августовским зноем.

– Я всегда рассказывал моим первокурсникам о волнах, – вдруг сказал он; его басистый голос звучал сейчас непривычно тихо. – Одна волна идет таким образом, образуя максимум, высший уровень возбуждения и удовлетворенности, но есть и другая, идущая по-иному, с минимумов, где концентрируются печаль и… – он сделал паузу, и Оппи подумал, что сейчас прозвучит слово «сожаление», но Эдвард завершил фразу иначе: – Предчувствие того, что может произойти в ближайшие годы. – Лишь после этого он повернулся к Оппенгеймеру. – И когда две такие волны встречаются, интерференция оказывается негативной: они взаимно гасятся, оставляя лишь… – он еще немного помолчал, выбирая слово, нашел его: – Покой.

Оппи наконец-то вошел в комнату, а Теллер продолжал:

– Знаете, на полигон, где проходило испытание «Тринити», я взял лосьон для загара. Многие смеялись, а вот по-моему, это вполне уместно. Я никогда не забуду это зрелище, этот огненный шар. И вообще, сколько народу видело это испытание? Сотня, пожалуй. И, конечно, все защищали глаза сварочными светофильтрами или очками. А вот вчера этот свет узрели десятки тысяч людей. И без предупреждения, Оппи, без предупреждения. Есть разница? – Его брови взлетели высоко на лоб в философской задумчивости. – Мы выжили, чтобы поведать о былом.

– Эдвард, но ведь на этом – всё. В этой мировой войне больше не будет жертв.

– Япония уже сдалась? – осведомился Теллер с намеком на надежду в голосе.

– Насколько я знаю, еще нет. Но должна. – Голос Оппи вдруг сорвался. – Должна.

– Мы должны были предупредить их.

– Трумэн предупреждал. Потсдамская декларация…

– Нет, я не об этом. Кто может это понять? Вы, я, другие физики. Ну а фермер, лавочник, школьник? Лео был прав: нам следовало продемонстрировать действие бомбы. Может быть, в Токийском заливе, но не в городе, не над домами. – Голос Теллера немного окреп. – Зря вы запретили распространить здесь эту петицию.

В конце июня Силард прислал Теллеру экземпляр еще одной петиции, призывавшей президента воздержаться от использования бомбы против Японии. Под ней поставили подписи очень многие сотрудники чикагской Металлургической лаборатории. Конечно, после разговора в Вашингтоне Силард понимал, что Оппи вряд ли одобрит подобное, и поэтому пошел на хитрость, попросив Теллера собрать подписи здесь, на Горе. Но Теллер обратился к Оппи за разрешением, а тот наотрез отказал; это был один из немногочисленных случаев за все время его участия в Манхэттенском проекте, когда он вышел из себя. Что, спросил он, может знать Силард или любой другой физик о японской психологии? Что кто-нибудь из них знает о том, как прекращать войны? Он даже весьма нелицеприятно отозвался о самом Силарде (вообще-то, такое поведение было типично для Гровза, но отнюдь не для него самого), назвав его вредителем-обструкционистом и интеллектуально нечестным лицемером: ведь, как ни крути, именно Лео взялся убеждать – и убедил! – предыдущего президента начать разработку бомбы.

– Возможно, – ответил Оппи. Он, определенно, жалел о той вспышке месячной давности. А вот о том, что запретил распространение петиции?.. Он пожал плечами. – Не знаю.

Теллер снова уставился в окно. Вероятно, он принял этот ответ к сведению.

Совсем недавно Оппенгеймеру звонил Гровз. «Знаете, – сказал он, – я считаю, что назначение вас директором Лос-Аламоса было одним из самых мудрых поступков в моей жизни».

«Ну а у меня есть сомнения на этот счет, генерал Гровз», – ответил на это Оппи.

«Сами знаете, что к этим сомнениям я никогда не прислушивался», – сказал необычно взбудораженный Гровз.

Так ведь действительно это был день всеобщего радостного возбуждения: радостные возгласы, громкие хлопки по спине, льющееся шампанское (или имитирующий его шипучий имбирный эль), занятия в школе отменены, и дети свободно бегают по Горе, из репродукторов радиотрансляции орут Вера Линн и сестры Эндрюс. Оппи сообщил по системе громкой связи, что ближе к вечеру в кинотеатре состоится праздник для всех, кто сможет туда втиснуться.

Но этот день также как нельзя лучше располагал к размышлениям. Например, о том, как почти два года назад, 30 декабря 1943 года, у них в Лос-Аламосе побывал Нильс Бор, знаменитый датский физик, лауреат Нобелевской премии 1922 года, человек, который впервые представил атом как плотное ядро, вокруг которого вращаются далеко отстоящие электроны. Он первым делом спросил Оппи: «Она достаточно большая?», имея в виду: смогут ли напугать атомной бомбой человечество настолько, чтобы оно навсегда отказалось от войн? Оппи заверил его, что так оно и будет, и вчерашние результаты, похоже, подтвердили его слова.

– Эдвард, – сказал Оппи, – я думаю, что это конец.

Теллер снова повернулся к нему.

– Что вы хотите этим сказать?

– Ваша супербомба… Она… чересчур мощна. Я не желаю иметь к ней никакого отношения.

– Роберт, мне кажется, сегодня неподходящий день…

– А чем же он хуже любого другого? Наоборот, Эдвард, другого, более подходящего дня не будет. Вы знаете это не хуже меня. Мы можем остановиться.

– Но вы же создали уникальную лабораторию. Что станется с Лос-Аламосом?

– Здесь опять будут жить индейцы.

Теллер опять уставился в окно. Солнце, спускаясь по небосклону, постепенно краснело.

– Есть такая венгерская пословица: «Szegény egér az, ki csak egy lyukra bízza magát».

Оппи нахмурился. Одна из причин, по которой Лео называл своих соплеменников марсианами, заключалась в том, что венгерский язык не имеет ничего общего с языками соседних народов. Так что для него сейчас прозвучал бессмысленный набор звуков.

– И?..

– Дословно переводится: глупа та мышь, которая для спасения жизни полагается только на одну норку. Кто знает, мой друг, что еще приготовило для нас будущее? Ни вы, ни я не знаем. Так что всегда безопаснее иметь выбор. Чем больше вариантов, тем лучше.

– Безопаснее? Я в этом не уверен.

– В таком случае: предпочтительнее, – сказал Теллер и вновь повернулся к Оппи. – Роберт, спасибо, что зашли ко мне. Но даже если вы и впрямь завершили свою работу, то моя только начинается.

Глава 17

Ученые не в ответе за факты, существующие в природе. Их работа состоит в том, чтобы находить эти факты. С этим занятием не связано никакого греха, у него нет моральной оценки. Если кто-то и должен считать себя грешником, так это Бог. Ведь это он поместил туда все эти факты.

Перси Бриджмен, профессор физики в Гарварде, один из учителей Оппенгеймера

В предобморочном состоянии, с отчаянно бьющимся сердцем и неодолимым головокружением, Оппи брел по утоптанной до каменной твердости земле Бастьюб-роу по направлению к находящемуся в конце улицы выстроенному из камня и бревен коттеджу, который уже два с половиной года служил ему домом.

Камень и бревна – прочные материалы. Коттедж, как ему сказали, был выстроен в 1929 году, и вряд ли стоило сомневаться в том, что он простоит до 2029 года, а то и дольше. А вот японцы строят дома по большей части из тонких дощечек и даже бумаги; те дома, которые не сдуло ко всем чертям взрывной волной, должны были сгореть дотла в пламени, охватившем весь город.

Но здесь, на Горе, жизнь шла своим чередом. Садик, который устроила Китти, пришедший в упадок за время ее отсутствия, снова был в прекрасном состоянии.

Когда Оппи вошел в дом, Китти как раз выходила из кухоньки. Обычно он заставал ее лежавшей на кушетке; она редко давала себе труд встать ему навстречу. Ну а раз сейчас она оказалась на ногах, он шагнул к ней навстречу и, взяв обеими руками за талию, притянул к себе. После секундного колебания она тоже обняла его.

– Они… они бросили вторую бомбу, – сказал Оппи, продолжая обнимать жену. – В Кокуре, судя по всему, была сильная облачность, и значит, они… – У него перехватило горло; он хотел сказать «ударили по Нагасаки», но не было даже смысла произносить название города – для Китти это был всего лишь ничего не значащий набор звуков на неизвестном языке.

– Сожалею, – мягко сказала она. Китти была намного ниже ростом, чем Оппи, и произнесла это слово ему в середину груди.

– Почему они не сдались? – спросил Оппи. – Почему они не сдались после первого взрыва?

– Трумэн сказал, что капитуляция должна быть безусловной, – ответила Китти, продолжая обнимать его. – Шарлотта Сербер считает, что все дело в этом. – Она высвободилась из объятий Оппи и, взяв его за руку, повела к кушетке, стоявшей перед кирпичным камином. – Она считает, что джапы хотят сберечь своего императора. Якобы он для них живое божество. И что для них безусловная капитуляция то же самое, что для нас – отречение от Иисуса.

Оппи слышал эту болтовню, но не понимал ее смысла и поэтому просто пропустил все эти слова мимо ушей.

– Я же говорил… Боже, я ведь говорил всем, что одной бомбы будет достаточно. Да, ее нужно было использовать, но лишь однажды. Согласен, взрыв в пустыне не произвел бы нужного впечатления – нас обвинили бы в том, что мы зарыли в землю несколько составов тринитротолуола и не поверили бы, что у нас есть принципиально новая бомба. Поэтому ее действительно нужно было сбросить на реальную цель. Нет, мы не могли заранее объявить, какую цель выбрали, потому что они сразу свезли бы туда военнопленных – наших мальчишек, которые попали к ним в руки, – и приложили бы все силы, чтобы сбить B-29 еще на дальних подступах. – Он помотал головой. – Но одной оказалось недостаточно.

– Но почему они… почему мы… ждали только три дня? – спросила Китти. – Ведь наверняка линии связи, идущие в Хиросиму, тоже разрушены. За это время сообщение только успело дойти до Токио, и там, конечно, не успели ничего предпринять…

– Гровз сказал, что к концу недели ожидался тайфун. И это значило, что… нет, не никогда, но, понимаешь ли, через неделю или еще позже. – Он снова помотал головой и проговорил так тихо, что Китти пришлось попросить его повторить: – Бедные, бедные люди…

* * *

В кабинет Ханса Бете вошел Пир де Сильва. Его форма была безукоризненно чистой и отглаженной, но на лбу блестели капли пота после прогулки по августовской жаре.

– Мистер Бэттл…[34]34
  Battle (англ.) – сражение.


[Закрыть]

Бете сдержал улыбку. До тех дней, когда бомбы обрушились на Японию, было запрещено употреблять за пределами плато такие титулы, как «доктор» и «профессор», а к тем ученым, которые уже тогда могли быть известны широкой публике, обращались под вымышленными именами, начинающимися с тех же букв, что и их настоящие. Внутри периметра из колючей проволоки мало кто соблюдал это правило – за, конечно, исключением де Сильвы и ему подобных, – а уж теперь, когда весь мир знал, чего они здесь достигли, придерживаться его казалось совсем глупым.

– Слушаю вас, капитан.

– Вам пришла бандероль. – Де Сильва держал в руке картонную коробку, где мог бы лежать, скажем, том энциклопедии. – Но я не отдам ее вам, пока не узнаю, что там написано.

Ханс ткнул логарифмической линейкой: коробка была вскрыта.

– Но ведь вы уже посмотрели туда.

– Естественно. – Ни намека на угрызения совести. – Но…

– Но что? Там написано по-немецки? Многие ваши сослуживцы свободно владеют этим языком.

– Нет. Это похоже на шифр.

Ханс кивнул. Ничего так не раздражало де Сильву, как зашифрованные сообщения в переписке ученых; он заставил Дика Фейнмана отказаться от озорной привычки обмениваться шифрованными любовными письмами со своей умершей к настоящему времени женой Арлин, лечившейся от туберкулеза в Альбукерке. Де Сильва наклонил коробку, и оттуда показались края пяти тонких стеклянных пластинок, переложенных бумажными салфетками. Он аккуратно выложил их на стол; в отличие от многих других ученых, хозяин этого кабинета поддерживал на столе и во всей комнате идеальный порядок.

– Видите эти полоски?..

У Бете на мгновение защемило сердце.

– Ну конечно, капитан. Это действительно шифр, но отнюдь не вражеский. Это шифр самой природы.

Де Сильва нахмурился:

– И что же он означает?

– Он означает, – ответил Ханс и улыбнулся, разглядывая фотопластинки, – что я прав и что нашему раздражительному мистеру Тилдену придется съесть свою шляпу.

* * *

Когда работа в Лос-Аламосе только начиналась, генерал Гровз попытался внедрить свою концепцию разделения труда: каждый человек знал только то, что ему необходимо для выполнения своей работы. Но с самого начала Оппи настаивал на еженедельном коллоквиуме, на котором ведущие ученые могли бы непринужденно обсуждать технические вопросы. Стратегия оказалась успешной: сплошь и рядом специалист в одной области высказывал мнение, оказывавшееся полезным для разработчиков других направлений.

Организация коллоквиумов, которые проводились по вторникам вечером в зале местного театра, была возложена на Эдварда Теллера. Он выполнял эту обязанность с удовольствием, потому что благодаря ей получил возможность вплетать в любую обсуждаемую тему разговор о своих термоядерных мечтах, а Оппи радовался тому, что и Теллер делал что-то по-настоящему полезное.

Теперь, когда взрывы сброшенных на Японию бомб доказали работоспособность и урановой пушки, и плутониево-имплозивной схемы, важных технических вопросов, заслуживающих обсуждения, осталось не так много, и коллоквиумы стали посещать меньше. Большинство ученых, стремившихся получить работу на 1945/46 учебный год, уже покинули Гору. Тем не менее, отметил Оппи, в этот вечер в театре собрались лучшие умы, в том числе Энрико Ферми, Ханс Бете, Дик Фейнман, Боб Сербер и Луис Альварес.

Теллер, естественно, заговорил первым:

– Сегодня мы поговорим о…

– Позвольте мне высказать дикое предположение, – опередил его Фейнман, сидевший во втором ряду. – Неужели о синтезе?

Добродушные Бете и Сербер рассмеялись, и даже Теллер улыбнулся:

– Совершенно верно. Но, думаю, многие порадуются тому, что я не намерен обсуждать вопросы, связанные с супербомбой. Я предлагаю поговорить о солнышке.

– И чтобы Гровз был Отцом, а Оппи – Святым Духом? – съехидничал Фейнман, притворившись, будто из-за страшного акцента Теллера ему послышалось «о сыночке».

– Не о сыне, тем более Божьем, – ответил Теллер, продолжая улыбаться, – а о Солнце, которое светит нам с неба.

– Как и Святая Троица, – продолжал острить Фейнман. Он для вящего впечатления воздел руки, имитируя благоговение, тем самым заставив снова рассмеяться часть присутствующих ученых.

– Я занимался изучением солнечных спектров, – продолжил Теллер, перехватив покрепче бразды правления. – Как-никак Солнце – это всего лишь огромный реактор для атомного синтеза. Этому вопросу уделил немало внимания и наш друг Ханс, присутствующий здесь.

– Эта работа весьма осветила мой кругозор, – сказал Бете, который всегда был необычайно доволен собой, если ему удавалось пошутить по-английски. Его статья 1939 года «Производство энергии в звездах» единодушно считалась одной из лучших публикаций по этой теме.

– Да, – продолжал Теллер. – Но результаты Ханса, изучавшего солнечные спектры до войны, отличаются от тех, которые зафиксированы на недавних пластинках, полученных из обсерваторий Маунт-Вильсон и Мак-Мата-Халберта, с которыми работал я. Заодно я проверил кое-какие из старых пластинок, сделанных еще до публикации Ханса. Взгляните.

Готовясь к сегодняшнему коллоквиуму, Теллер с разрешения Оппенгеймера заказал в фотолаборатории базы слайд, демонстрирующий три различных набора солнечных спектров. Сейчас он вставил его в проектор «Кодак» и включил. Все уставились на полотно экрана, свисающего с потолка, где появились три горизонтальные полосы в оттенках серого, прерываемые вертикальными линиями различной степени затемнения. Даже с первого взгляда было очевидно, что верхняя и нижняя части почти одинаковы, а вот та, что посередине, казалась сложнее. Около верхней имелась подпись «1929», средней – «1938», а на нижней – нынешняя дата, «1945».

Присутствующие сразу заговорили.

– Вы нас разыгрываете, – сказал Ферми. – Средняя линия не имеет отношения к нашему Солнцу, это звезда класса F.

– Представьте себе, это наше Солнце, – заверил его Бете, сидевший в третьем ряду. – Совершенно бесспорно, эту спектрограмму я делал лично.

– В таком случае как соотнести ее с теми, что были сделаны до и после? – требовательно спросил Ферми. – У вас сильные линии поглощения углерода, а на верхнем и нижнем снимке их практически нет.

– Интригует, не правда ли? – ответил Теллер. – Естественно, мы ведь лишь двадцать лет назад узнали, из чего состоят звезды. – Сесилия Пейн-Гапошкина определила, что звезды почти полностью состоят из водорода и гелия; до этого предполагалось, что Солнце (хотя оно, естественно, намного горячее) по составу сходно с Землей, поскольку они, предположительно, родились из одного и того же сгущающегося облака материи. – Причем из этих двадцати лет нужно вычесть последние шесть: с тех пор как в Европе началась война, почти никаких данных не добавлялось. – Он посмотрел на коллег. – В любом случае очевидно, что, если мы хотим когда-нибудь воспроизвести термоядерный синтез здесь, на Земле, мы должны правильно понимать, как это происходит в природе. Недавно я разработал набор уравнений, которые, как мне кажется, точно описывают этот процесс, но они не учитывают спектры Ханса или, как я теперь определил, проконсультировавшись с рядом экспертов, больше того – любые спектрограммы Солнца, сделанные в период с января по апрель 1938 года. По отношению к периодам до и после этого интервала мои протон-протонные уравнения работали, но в этот отрезок времени с Солнцем случилось что-то, заставившее его временно нагреться настолько, чтобы там заработал термоядерный синтез по циклу C-N-O.

– Если бы Солнце нагрелось настолько, мы не могли бы этого не заметить, – сказал Оппи, сидевший в первом ряду, и, повернувшись на стуле, обвел взглядом сидевших позади. – Изменение сказалось бы на земном климате.

– Представьте себе, оно сказалось, – ответил Теллер. – Мой друг Джонни фон Нейман из Института перспективных исследований в последнее время очень увлекся прогнозированием погоды и внимательно изучал метеорологические данные прошлых лет. Он говорит, что тот период действительно оказался теплее нормы в статистически значимой степени, хотя воздействие ощущалось больше в Южном полушарии, чем здесь.

– Это естественно, – вставил Альварес, – ведь во время нашей зимы к Солнцу обращено Южное полушарие.

Теллер кивнул:

– Совершенно верно. Еще та зима была исключительной по части северных сияний. Так что мы имеем дело с интересной аномалией. Солнце несколько месяцев лихорадило, у него была повышенная температура. Теперь вопрос: почему это случилось?

Оппи имел немалое преимущество перед всеми остальными: он уже видел две спектрограммы, а также обдумывал проблему с того самого дня, когда пришло письмо от Эйнштейна. Тем не менее только сейчас, когда он увидел все три спектрограммы сразу, в его мозгу что-то щелкнуло.

– Значит, – сказал он, – проблема не в расчетах Теллера.

– Совершенно верно, – самодовольно отозвался Теллер.

– Но и не в спектрограммах Бете, – продолжал Оппи. Все внимание сразу переключилось на него. – Проблема, – сказал он, – в самом Солнце. И мне кажется, я знаю, в чем она состоит.

Тишина воцарилась такая, что стало слышно жужжание вентиляторов под потолком и шипение диапроектора.

– Что ты имеешь в виду? – прервал затянувшуюся паузу Боб Сербер.

Оппи показал на экран:

– Посмотри сюда, Боб. Мы с тобой вместе писали статью, в которой опровергали гипотезу Льва Ландау, заявившего, что Солнце обладает нейтронным ядром.

– Эту гипотезу высказывал не только Ландау, – сказал Бете. – Первым с этим предположением выступил Фриц Цвикки.

Оппи лишь отмахнулся – он терпеть не мог Цвикки – и продолжал говорить, глядя на Сербера:

– И мы доказали, что такое ядро могло бы составлять не больше одной десятой солнечной массы. В большей пропорции оно…

– …Будет нештабильно, – прошепелявил Сербер, и Оппи увидел, что в глазах его старого друга вспыхнул огонек понимания.

– Точно. Нестабильность, которая потребовала бы разрешения – разрешения, которое, вероятно, повысило бы температуру Солнца на короткий период.

– Период, в ходе которого я сделал свои спектрограммы и выявил углеродно-неоново-кислородный синтез в качестве главного источника солнечной энергии.

– Верно, – сказал Оппи и несколько раз пыхнул трубкой. – Но эта нестабильность должна погаситься путем…

– …выброса части массы из ядра, – подхватил Теллер. – Вырожденная материя не может сохраняться, если ее слишком мало, и поэтому она вырывается наружу.

– Но Солнце большое, – сказал Оппи. – И какое бы ни было его нейтронное ядро, когда-то, давным-давно, оно было маленьким, может быть, даже меньше одной тысячной солнечной массы по теории Ландау, но, безусловно, с учетом того, что оно оказалось нестабильным, где-то между этой самой тысячной Ландау и нашей с Бобом одной десятой. Но пусть даже на него приходится десятая часть солнечной массы; если бы это была вырожденная материя, то ядро было бы крошечным – всего несколько километров в поперечнике в центре Солнца, диаметр которого составляет один и четыре десятых миллиона километров.

– Нейтронное ядро обычно образуется при имплозивном воздействии, – сказал Теллер. – Таком же, как у Кистяковски – на плутониевое ядро в «Толстяке»…

– Но за имплозией следует мощная эксплозия, – сказал Сербер, – а этого не случилось.

– Не случилось? – повторил Оппи. – А я думаю, что как раз случилось. Боб, тебе это известно, но кто-то из остальных может не знать. Моя выпускная диссертация в Геттингенском университете называлась Zur Quantentheorie kontinuierlicher Spektren – «О квантовой теории непрерывных спектров» – и была в основном посвящена проницаемости поверхностей звезд для их внутреннего излучения. Видимая поверхность Солнца – это его фотосфера, а то, что находится под нею, от нас скрыто. Но если допустить, что временное повышение температуры, позволяющее осуществляться углеродно-неоново-кислородному синтезу, вызвано выделением энергии при взрыве, и посчитать…

Пока он говорил это, Ханс Бете, авторитетнейший во всем мире эксперт по реакциям ядерного синтеза на Солнце, уже быстро манипулировал с логарифмической линейкой.

– Но если посчитать, – сказал Бете уверенным твердым тоном, как бывало всегда, когда дело касалось физики, – исходя из вероятных размеров нейтронного ядра по теориям Цвикки, Ландау, Оппенгеймера с Бобом, а также величины повышения температуры, которое я обнаружил, и учесть ту непроницаемость, которую исследовал Оппи, мы получим значение, показывающее, когда выбрасываемое наружу взрывом выродившееся ранее вещество сможет завершить прохождение через основную часть солнечного тела и ударить изнутри по фотосфере.