Книга: Чилийский ноктюрн - Роберто Боланьо

Во-вторых, "Чилийский ноктюрн" ожидаемо изобилует резкими смысловыми скачками из стороны в сторону с постоянной сменой тем прямо на ходу и бесконечными "маркесовскими" предложениями (вроде того, что вы только что прочитали, а то и подлиннее). Правда, о сюжете Боланьо все-таки не забывает, какая-то четкая последовательность событий есть. И это радует, а то в Латинской Америке сейчас полно любителей подражать Маркесу формой, забывая, что за ней все-таки должно хоть что-то стоять.

Главным героем романа является молодой католический священник Себастьян, страстно увлекающийся литературой. В принципе, именно она является для него основным занятием. Большую часть романа Себастьян занимается написанием стихов и критических отзывов, тогда как о сане ему приходится вспоминать разве что в экстренных случаях: например, корабль попал в шторм и напуганные люди просят падре отслужить молебен.

Интеллектуалов в Чили мало, поэтому наш герой довольно быстро заводит знакомства с самыми топовыми представителями местной культуры, среди которых, понятное дело, особняком стоит Пабло Неруда. Описываются застолья с бесконечными разговорами о литературе, поездка падре в Европу, какие-то размышления о жизни, мимолетная депрессия и прочие повседневные дела.

А потом случается Пиночет. От которого сильно пострадал Боланьо, но который на страницах "Ноктюрна" предстает едва ли не положительным персонажем. Во всяком случае, повествование построено так, что симпатий генерал вызывает больше, чем его предшественники. Естественно, это тонкая игра, заставляющая нас еще раз задуматься о сущности зла и о том, в какой приятной оболочке оно может находиться. Нельзя ни на секунду забывать, что этот обворожительный военный и интеллектуал - виновник тысяч кровавых казней и один из строителей жесточайшей диктатуры.

Почему же Пиночета никто не остановил? Почему все молчали о кровавых казнях? Из-за общей малограмотности чилийского народа, как пишут историки? Вряд ли - историей о подвале Боланьо наносит этой теории мощнейший эстетический удар, показав, насколько плевать интеллектуалам всех мастей на народные страдания при условии, что сами они прикормлены властью и могут спокойно заниматься тем, чем хотят. Да еще и пользуясь привилегиями, недоступными простому населению. Как тут не забыть о том, что ты "совесть нации" и "голос свободы"?

Именно последняя четверть романа выводит его на мировой уровень. Если рассуждения Боланьо о загадочой душе чилийского народа, которыми наполнены первые 75% книги, вряд ли заинтересуют кого-то за пределами Латинской Америки, то вот мысли о сущности пиночетовской диктатуры, происхождении зла, ответственности интеллектуалов являются актуальными для любой страны и эпохи. И особенно для нашей.

4/5

«Я чилиец», – на первой же странице заявляет рассказчик. – «Чувствую настоящую любовь к своей стране». Что это за страна? Забытая Богом страна варваров, смиренных крестьян с лоснящимися скулами и потрескавшимися губами, и наследственных плантаций, где «по-настоящему культурных людей, совсем немного. Остальные вообще ничего не знают. Но народ симпатичный, его нельзя не любить» – так рассказчик-сноб видит родину. Он сетует на нелёгкий путь литератора в стране, где «литературу надо искать днём с огнём, а умение по-настоящему читать не является достоинством», сетует на неумолимое время, перемалывающее в своих жерновах агонизирующих писателей, на тоску и скуку, которая «гигантским авианосцем заполонила всё воображаемое пространство Чили». «Мы скучали. Читали и тосковали. Мы, интеллектуалы», – вспоминает он.

Что чилийские интеллектуалы думали о терроре, доносах, преследованиях, пытках? Ничего: «предпочитали не замечать разные малоприятные подробности, вроде гробов, кладбищ с высоты птичьего полёта, покинутых городов, пропастей и всякого бреда», собирались на вилле, обсуждали литературу, искусство, пока за стеной в пытках умирал человек. Герой весь период правления Альенде проводит за чтением древнегреческой литературы. Он будто и не выходит из комнаты. В Чили – кризис, инфляция, забастовки, беспорядки, военный переворот, у интеллектуала – Гомер, Эсхил, Софокл, Еврипид. В Чили правит военная хунта – герой едет в Европу наблюдать как церковные соколы охотятся на голубей, защищая церкви от их помёта.

Не в этом ли ответ на поставленные вопросы? Не в том ли причина упадка, что интеллектуалы, элита, стали собственными скучающими тенями, «дёрганными китайскими фигурками, которые возникали и исчезали чёрными лучами на ресторанных перегородках»? «Для чего эта жизнь, для чего эти книги, всё это только тени» – так, герой (священник и литературный критик одновременно, с нереализующимися педофильными мыслями, сам – объект мыслей гомосексуальных, – ещё одно доказательство упадка) видит свою сутану тенью, глухим колодцем памяти, в котором тонут грехи Чили, а ему остаётся молиться «за Чили, за всех чилийцев, погибших и живых».

Пока он молится, стоя на коленях, углубляясь в «ночь своей судьбы», его ведёт Сорделло, трубадур, проводник Данте и Вергилия по Чистилищу в «Божественной комедии». Молитвы ещё могут помочь тем, кто лишь временно наказан, кто может очиститься, чей грех нетяжёл и вызван страхом – «этот тонкий страх, как скользкий червяк, способен забираться выше и выше и разрастаться словно уравнение Эйнштейна», «откуда и наше уныние, и наше отчаяние, и наши перепевы поэмы Данте». У Чили ещё есть шанс. Хоть страна, скованная страхом, и превратилась в дерево Иуды, без листьев, со стороны мёртвое, она крепко держится корнями, её почва плодородна, и тот «потоп дерьма» в конце концов удобрит её.

Текст на удивление вязкий, очень латиноамериканский - со всеми этими бесконечными предложениями, в которых порой начинаешь плутать, с перескакиванием с одной темы на другую, наконец, с единственным абзацем на более чем сто страниц (!). И я никак не могу разобраться, насколько это стиль латиноамериканской литературы в целом и насколько всё-таки подражание, вольное или невольное, Маркесу?.. Увы, теперь все романы о диктаторах я буду сравнивать с недосягаемой высотой культовой "Осени патриарха". Там - мощь идеи, гениальное исполнение, живой, настоящий образ и аллегория в одном лице. Здесь - тоска, невнятица и поиски смысла. Поиски смысла не героями в окружающей их действительности, что было бы уместно, а читателями в окружающем их скоплении букв. И это приводит в уныние.

Государственные деятели мира... А есть ли среди них ваши личные враги. Мне, как ни забавно звучит, досадил хуже горькой редьки генерал Аугусто Пиночет. Из-за этого Пиночета одно время совершенно нельзя было рассуждать о политике. Только попытаешься высказаться, мол, ребята, давайте как-нибудь дружно, благими намерениями вымощена дорога сами знаете куда, массовые расстрелы не панацея, как тебе отвечают, невинно хлопая глазенками: Но как же, а Пиночет?! Разумеется, он кого-то там чик-чик, но ведь это крикливые студентики-псевдолеваки, разве их можно жалеть? Когда такие прогрессивные реформы? И транснационализация капиталов? И чилийское экономическое чудо? И так им и надо, коммунякам? В общем, спора не получалось, а получалось, что с прежде милым и приятным собеседником уже разговаривать не хотелось. Хотелось встать и уйти на свежий воздух, чтобы трихины из сна Раскольникова на тебя не перескочили.

Пока расхлёбывали наши прогрессивные реформы, доблестного генерала хвалили меньше и осторожнее, а совсем недавно поднялась новая волна пиночетофилии. Ах, молодчаги военные, навели такой славный порядочек, спасли страну, а убили всего 3000 коммунистов. Всего 3000. Всего. Всего. Нет, это, может, я такая непонятливая? Может быть, рассуждения незабвенных Карамазовых о слезинке ребёнка устарели и заплесневели. А ведь тут не слезинка, - три тысячи человек. Дело не в цифрах (спорных), не в исторической правде: знаем-знаем, кто и как пишет историческую правду, не в том, было или не было пресловутое чилийское чудо. Всего три тысячи, а? Формулировочка-то? Сколько вложено в каждого из нас не то что от рождения - задолго до рождения: труд родителей, семьи, акушерок и врачей, учителей, мудрые книги - и дурацкие, кровавые закаты - и розовые рассветы, страшные сказки и сказки угомонные, ровные стежки рукодельницы, сочиняющие плюшевого мишутку, и узлы, которые затягивает на кетгуте хирург, отпечаток любого, кто остановился переброситься несколькими словами - или не остановился, кто встретился - или не встретился. А тут представьте: входит, печатая шаг, этакий тараканище с усищами, главнокомандующий без буквы Л, прыщ злокачественный, и заявляет: вы знаете, я тут собрался навести порядок и всеобщее счастье. Вот вашему - и вашему - и вашему мальчику, и вашим девочкам-двойняшкам не повезло, их придётся к стенке. А после этого акта справедливости мы все станем счастливы. Образованные, культурные, порядочные рукоплещут - почему бы не рукоплескать расстрелу, если расстрел для блага нации?

Весёлая студенческая компания празднует, флиртует, читает стихи, выпивает и закусывает. В полночь один из поэтов снимет маску. Стареющий диктатор призыает к себе священника - не для покаяния, а для того, чтобы изучать марксизм, с которым столько боролся.

Мы ещё увидим Прыща на скамье подсудимых, что облегчения не принесёт. Дряхлый, трухлявый хрыч высовывает черепашью шейку из мундирного панциря. Он в маразме. Ни единого из своих преступлений он не помнит. Кто сказал "историческая справедливость восстановлена"? Сейчас цитату приведу, как делается историческая справедливость:

Книга называется «Ma gestalt-thérapie», ее автор – врач-психиатр Фридрих Перлз, бежавший из Германии нацист, скитавшийся по трем континентам.

Фридрих Перлз. Фридрих Саломон Перлз. Я подумала, с ума схожу, нашли нациста. Если его зовут Фриц, это же не означает, что он фриц! Великий психолог действительно бежал из Германии, но от нацистов, в тридцать третьем. И если дурная башка переводчик способен одним росчерком пера превратить жертву фашизма в обратное, что напишут в учебниках про Злокачественного Прыща? И как с этим быть, если не справиться и не смириться? Боланьо, опытный политзаключённый, даст нам ответ:

«Лучше бы вы его не убивали, – сказал я, – это сломает, разрушит нас с вами, да и нет необходимости: он давно никому не причиняет зла». – «Меня этот поступок не сломает, а как раз обогатит, – возразил Ромеро, – а что до того, что он никому больше не причинит зла, то могу вам сказать, нам с вами это неведомо, мы не можем этого знать, это знает только Бог, а мы должны делать что можем. И ничего больше».

В книге представлено два рассказа чилийца Роберто Боланьо. Во многом они похожи, но и очень различны. "Далекая звезда" - это автобиографическая повесть, из которой мы узнаем о том, как жилось интеллектуалам и поэтам в то нелегкое время в Чили - время политических преследований, пыток, убийств. Центральный персонаж - неуловимый и таинственный поэт, который рисует прекрасные стихи в небе над Сантьяго, с одной стороны, и совершает зверские убийства поэтов-диссидентов с другой.

"Чилийский ноктюрн" представляет собой повесть-исповедь старого священника. Она очень интересно построена - предложения сливаются одно с другим, текст не разделен на абзацы и создается полное ощущение несвязанного старческого рассказа, который в своих воспоминаниях перескакивает с одного события на другое, вспоминая свою юность, прошедшую во время правления военной хунты в Чили. Среди действующих лиц повести нам встречается и Неруда, и Пиночет, и другие генералы Хунты. Во всей стране действует комендантский час, а молодая и бездарная писательница приглашает известных людей страны на свои вечеринки, в то время как в подвале ее дома пытают диссидентов.

Мне кажется, история глазами свидетелей-писателей - это важно. Это надо и стоит знать, но книга будет интересна, как мне кажется, довольно-таки узкой группе читателей-любителей истории, любителей Латинской Америки, в общем, интересующимся.

...А я с триумфом читал «Ноктюрн» Хосе Асунсьона Сильвы, делающий честь колумбийской литературе и вызвавший гром аплодисментов даже со стороны итальянского экипажа, – они плохо понимали по-испански, но смогли оценить музыкальность слога прорицателя, вообще-то плохо кончившего...

В начале книги перед нами – молодой священник, страстно увлеченный литературой, пишущий стихи и критические статьи; способный, но столь робкий, что так и хочется звать его – «мальчик», так и хочется вслед за ним отмахнуться в смущении от матери, назвавшей сына впервые, по принятии сана, - «падре». Повествование разворачивается по принципу воспоминаний, потому встречаются «перескакивания» с одного временного периода на другой, а предложения – на удивление длинные.

Но что мне особенно понравилось в романе – так это множество символических деталей: легендарный певец нового Чили Пабло Неруда в числе действующих лиц, встречу с которым с таким трогательным трепетом описывает главный герой; Неруда, ушедший в мир иной немногим позже Альенде; соколы, содержащиеся при европейских церквах, уничтожающие голубей, птиц Божиих, о чем узнает мой «мальчик», будучи в европейской командировке…

И сам он, голубок, окажется в некотором роде в лапах стервятников: падре наймут члены Хунты для обучения их основам марксизма – и падре согласится. После он, трепетавший перед Нерудой, будет допытываться у старшего товарища, тоже приятеля Пабло, не являлся ли этот его поступок предательством, не переступил ли он через что-то важное, что-то главное. После он, значительно повзрослевший, будет смотреть на Чили и чилийцев с их комендантским часом, на «дерево Иуды» и его жухлые листочки…

Поддерживавший Альенде, пострадавший и сам от режима Пиночета, Роберто Боланьо написал очень красивую и притом ненавязчивую книгу о совести, ответственности, сердечной чистоте. Читайте, слушайте старых добрых «Inti-Illimani» и будьте просты, как голуби.

Это история чилийского священника, он же литературный критик и поэт. Он начитан, наивен, он до самой старости избегает соблазна и смотрит раскрытыми глазами на мир, разочаровыываясь в нем как бы удивленно, и не потому, что сам склонен к разочарованию.

"Но неизвестность встряхивала меня, и я вновь таращился на пейзаж - разный, то богатый сочными красками, то печально приглушенный".

Старший коллега священника рассказывает ему легенду о недостроенном Холме героев в Германии, где советские войска нашли лишь умершего от голода строителя. Тут текст несется почти без отрывов (не говоря уж о том, что без абзацев и точек).

... и о наших устремлениях, а на деле - о нашем поражении, о баталии, где нас убили, а мы об этом и не знаем, мы уже положили наше сердце на этот холодный поднос, да-да, сердце, сердце..."

Еще одно место в начале, диалог молодого священника и старого критика, тревожит и предсказывает плохие новости. Они говорят о тенях на стене, о жизни малоизвестных римских пап. Такой интеллектуальный разговор старшего и младшего, и они не могут друг друга понять. Это и ужасно, потому что кому еще понимать друг друга, как редким чилийским интеллектуалам. Разговор мучителен, как попытка свести два магнита вместе не той стороной.

"Потом Фэрвелл расплатился за еду, и я проводил его до дверей дома, куда не стал заходить, поскольку все это смахивало на кораблекрушение".

Герой встречается с самим злом. Волей случае ему поручают прочитать курс лекций о коммунизме для хунты - Пиночета и его ближайшего окружения. Понятно, почему ему так не ясен вывод из его поступка, согласия. Хорошо это или плохо - говорить о стихах с диктатором? Хорошо или плохо выпускать поэмы? Собираться на литературные вечера? В стране комендантский час, но у Марии можно до утра болтать с друзьями. Один из немногих таких домов. Хозяин-американец вечно в отъезде, хозяйка - красотка и посредственная писательница - рада гостям. А потом кто-то из захмелевших гостей сворачивает не туда в поисках "ватера" и находит прикованного к железной кровати человека со следами побоев. Американца позже будут судить, хозяйка потеряется в запустении. "Проблемы с этикой - бывали. Проблемы с эстетикой - никогда. Сегодня у власти в стране социалист, а мы живем, как и раньше". И все также стоит пустой холм героев и пропавший сокол сидит на дереве Иуды.

"А после ливанет этот потоп дерьма и не останется ничего".