Текст книги "Рыцарь идет по следу!"

Родион Белецкий
Рыцарь идет по следу!

1

В класс, где учился Рома, вошел совершенно лысый человек, встал возле учительского стола и, широко улыбаясь, сказал:

– Угадайте, дети, откуда я пришел?

– Из тюрьмы! – хором ответили дети.

– Нет, – возразил лысый человек, – я пришел к вам из театра.

Роме понравилось то, что сказал им лысый. Мол, класс в театральной школе набирает учеников.

– Школа общеобразовательная, но при театре, – лысый активно жестикулировал, – среди обычных предметов будет история искусств, фехтование, актерское мастерство…

Рому даже передернуло, словно ему кто-то снежок за шиворот положил. Театральная школа – вот, оказывается, о чем он мечтал, кривляясь дома перед зеркалом.

– А побрился наголо я специально для спектакля про войну, – объяснил им лысый. – Между прочим, у нас в спектаклях дети из театральных классов играют как взрослые артисты.

– Их тоже наголо бреют? – вырвалось у Ромы.

Все засмеялись. Рома надулся.

Обижался Рома почти на любое слово. И даже если с ним говорили доброжелательно, он потом все равно сомневался, а не обидели ли его?

Театр был большой Роминой любовью. В первом классе мама отвела его на спектакль «Черная курица», после которого Рома так долго и отчаянно плакал, что родители хотели вызывать доктора.

В другой раз он шел с родителями мимо одного из театров и возле помойки увидел куски декораций: маленькие домики из папье-маше, с окошками, заклеенными вощеной бумагой. Рома упросил родителей, и он взял один из самых симпатичных домиков с собой.

Через несколько дней стало понятно, почему декорации выбросили на помойку. Сначала клопы покусали Рому, потом они покусали маму. А когда клопы взялись за папу, он разломал чудесный домик, в котором они устроили себе базу, и выбросил его на помойку.

После этого Рома стал любить театр еще сильнее.

В случае с театральной школой родители не то чтобы не поддержали Рому, но отнеслись к желанию сына стать артистом равнодушно.

– Ты уже ведь ходишь в спецшколу, английскую, – протянул отец, не отвлекаясь от компьютера, – зачем тебе еще что-то?

– Хочу, – сказал Рома упрямо в спину отцу.

Иногда обнаруживалась в нем неожиданная твердость и умение добиваться своего.

Рома поехал в центр на метро. Еле уговорил родителей отпустить его одного. Всю дорогу стоял, держась за боковой поручень. Когда поезд ехал по туннелю, в стекле Рома видел свое отражение: круглые щеки, взъерошенные светлые волосы и немного оттопыренные уши. И еще подбородок с ямочкой.

Рома читал, что ямочка на подбородке – это признак упорства на пути к достижению цели. Вроде бы у Юлия Цезаря такая была. Или у Александра Македонского. Выходит, у Ромы, Македонского и Цезаря было что-то общее.

Падал мелкий снег. У входа в театр толпились дети с родителями. Конкуренты, понял Рома. Без родителей, кажется, он был здесь один.

Когда подошла его очередь, Рома увидел Юрика. Юрик смотрел на толпу очень серьезно, словно каждый из присутствующих был ему что-то должен. Рому Юрик не узнал. Словно не было трех смен, проведенных в одном отряде летнего лагеря. Рома подошел к старому другу. Не зная, как начать разговор, он сильно хлопнул Юрика по плечу. Тот от неожиданности выронил небольшие мячи, которые держал в руках.

Мячи покатились между ногами. Юрик бросился их собирать. Рома тоже опустился на четвереньки. На промерзшем асфальте, ползая среди чужих ног, старые друзья начали разговор.

– Помнишь меня? – спросил Рома.

– Помню, помню, – недовольно отозвался Юрик, – полегче не мог, что ли?

– Извини.

– Вот ты всегда так, – продолжал возмущаться Юрик, – сначала накосячишь, а потом извиняешься.

Роме понравилось незнакомое слово «накосячишь». Родители и дети расступались. Тех, кто не хотел давать дорогу, Юрик дергал за полы пальто.

Наконец были найдены все три мяча. Рома был рад видеть старого друга. Юрик изменился не сильно. Такой же смуглый, черноволосый. Но улыбался он теперь не часто. Смотрел строго, с опаской, словно ожидал обмана или даже предательства.

– Ты же в Санкт-Петербурге жил.

– Ну и что, – буркнул Юрик. – Жил-жил, а потом переехал. Дед у меня женился.

Рома сразу вспомнил эксцентричного Юркиного дедушку.

– Ты тоже в театр записываться? – спросил Рома, поднимаясь.

– Да, – ответил Юрик, засовывая мячи за пазуху.

– Тоже один?

– Ага.

– Здорово, – сказал Рома, – будем вместе!

Юрик посмотрел на румяное, довольное Ромино лицо.

– Чего ты радуешься? Ты очередь пропустил.

Рома оглянулся. И правда. Рыжий мальчик, за которым он занимал, прошел внутрь.

– Ничего, – сказал Рома, вставая вместе с Юриком в конец очереди, – зато нас теперь двое.

Дети, которые хотели попасть в театральный класс, должны были пройти творческий экзамен. Прочитать стихотворение или басню. Рома решил читать «Джон Ячменное Зерно» Роберта Бернса.

Ромина мама была от Бернса без ума. Роме этот поэт тоже нравился. Особенно трогал его финал любимого стихотворения: «…Так пусть же до конца времен не высыхает дно в бочонке, где клокочет Джон Ячменное Зерно!»

Если просто прочитать эти строки, никакого эффекта не будет, но если знать, как Джона мучили и как над ним измывались в течение всего стиха, можно и слезу пустить.

Рома рассчитывал на реакцию жюри. Может быть, не заплачут, но уж точно будут растроганы и возьмут его в театральную школу.

Когда вошли в театр, Юрик отстал, снова уронив мячик. А Рома в одиночестве прошел вперед, мимо небольшой раздевалки для зрителей. Краем глаза он увидел разноцветный кошелек, лежащий на деревянной стойке. Кошелек был такой, как девочки носят, яркий, с бессмысленным рисунком – белым бисерным сердцем.

Рома подумал, кто-то кошелек забыл и, наверное, сильно расстраивается. Пройдя несколько шагов вперед, он еще раз обернулся и увидел, что деревянная стойка пуста. Кошелек исчез. Рома удивился. Но, опять же, удивился на ходу, потому что торопился попасть в зал.

– Ясный? – громко спросил тот самый лысый артист, приходивший к ним в школу.

– Ясный за мной идет, – ответил Рома. – Я – Черкизов.

Лысый сверился со списком.

– О’кей, – сказал он с улыбкой. – Готов?

– «Джон Ячменное Зерно»! – бодро выпалил Рома.

Лысый жестом остановил его:

– Это ты в зале исполнишь.

Рома неверной походкой вышел на сцену. Заскрипели под ногами доски. Яркий свет ослепил его, и он двигался практически на ощупь. «Почему артисты не щурятся, когда выходят на сцену?» – думал Рома, медленно открывая глаза.

Перед ним сидели мужчины один угрюмее другого. Если описать их несколькими словами, получилось бы так: Лысый (тот самый), Кудрявый и Бородатый. Все трое сидели рядком, в первом ряду зрительного зала, и настороженно смотрели на Рому.

Тишина ему не понравилась. И кому придется по вкусу, когда из всех звуков в зале слышно только твое дыхание. Мужчины на первом ряду ничего не говорили. Просто разглядывали Рому. А он не знал, куда ему деть руки. Переступил с ноги на ногу. Скрипнули черные доски сцены. Взметнулся невысокий столбик пыли в луче прожектора.

Видимо, это было что-то вроде проверки, которую устраивают начинающим артистам. Рома понимал, что сейчас лучше что-нибудь сказать, но гнетущая тишина и серьезные лица членов жюри лишали его сил.

Роберт Бернс, должно быть, в этот момент смотрел с небес на своего верного поклонника, очень переживал, но сделать ничего не мог.

– Так, что тут у нас? – раздался веселый голос. Пересекая сцену, прямо к рядам шла незнакомая женщина. Яркая, веселая, с высоко поднятыми бровями и удивленным взглядом. Рома заметил, как все сразу изменилось. Мужчины повеселели. Откинулись в креслах, положили ноги на ноги.

– Как тебя зовут?

– Роман Черкизов.

Женщина широко улыбалась. У нее были выпирающие вперед, как у кролика, зубы и волосы, собранные на затылке пучком. Нос у нее был большой, с горбинкой.

– Черкизов? – спросила она весело, принимая у Бородатого список. – Это хорошо!

Рома шумно выдохнул. Ему показалось, что он все это время не дышал.

– Хочешь быть артистом?

– Очень хочу, – ответил Рома просто.

Мужчины в первом ряду почему-то снова нахмурились. Словно они стояли на страже театра, а Рома пытался пролезть без пропуска.

– Что будешь читать? – поинтересовалась веселая женщина.

– Роберт Бернс, «Джон Ячменное Зерно», – выдавил из себя Рома.

– Прекрасно, – отозвалась женщина, – мы тебя внимательно слушаем.

Стало тихо. Рома не мог сказать ни слова. Он почувствовал, что от напряжения кожа на затылке поползла вверх и собралась там в аккуратный комочек.

Бородатый закашлялся и прикрыл рот рукой. Кудрявый нахмурился еще сильнее и, подавшись вперед, закачал ногой. Лысый смотрел вроде бы сочувствуя, но молчал. Так вот смотрят собаки на упавшего хозяина, жалеют, а помощи у них не допросишься.

Рома переступил с ноги на ногу.

В эту минуту он мечтал стать песочным человеком, чтобы просыпаться с легким шорохом на сцену, между широких щелей, и пропасть, сгинуть. Только бы не стоять и не сгорать от стыда под взглядами строгой комиссии.

Рому выручила женщина с неправильным прикусом. Она неожиданно подсказала:

– «Трех королей разгневал он…»

И Рома встрепенулся, ожил и продолжил, радостно распевая любимые строчки:

– «…И было решено.

Что навсегда погибнет Джон

Ячменное Зерно…»

Когда Рома закончил читать, он услышал в зале сдавленный смех. Экзаменаторы одновременно обернулись.

– Кто там подслушивает? Рогов? Веролоев? Балта?

Тут же хлопнули сиденья деревянных кресел. В темноте зала раздался топот и смех уже открытый, наглый. Несколько человек выбежали из зала.

– Старенькие, – сказал Кудрявый.

Бородатый кивнул.

Юрик не понял, кто такие старенькие? И если они старенькие, почему они так быстро бегают?

Юрик и Рома стояли в фойе. Возле той самой стойки, где Рома увидел кошелек. Они стояли и ждали результатов. Говорить не хотелось. Однако и молчать было как-то глупо.

– У нас в школе… – начал Юрик, – один парень съел тряпку, которой доску вытирают.

– А, – вяло отозвался Рома. Внешне он выглядел спокойным, но это только внешне. На самом деле он жутко волновался. Пальцы ног в зимних кроссовках сжимались и разжимались, сжимались и разжимались. Хорошо, что никто этого не видел.

– Вернее, это не тряпка была… – продолжил Юрик бессмысленный спич. – А что-то типа губки, которой посуду моют.

– И не подавился? – спросил Рома ради того, чтобы что-то спросить.

– Нет, – ответил Юрик, – у него даже аппетит не пропал.

Рома посмотрел на группу стоящих в стороне родителей. Папа одной из девочек положил под язык таблетку.

Резко распахнулись двустворчатые двери зрительного зала. На пороге стоял Бородатый. В руке он держал белый листок бумаги.

– Уважаемые дети и, конечно, их уважаемые родители, – начал он. – Все показали себя с лучшей стороны. Все вы очень талантливые и перспективные. Я имею в виду детей. Но вакантные места в театральном классе… – тут Бородатый помедлил, – …места эти ограничены. Поэтому… вот…

Бородатый поднес листок к глазам и начал читать фамилии прошедших творческий конкурс:

– Алла Мирославская, Борис Сенин, Андрей Мицкевич, Ева Иванова…

Громкий, радостный визг огласил фойе. Вперед выпрыгнула девочка в джинсовом комбинезоне и в полосатых гетрах. Девочка трясла светлыми волосами и танцевала от радости, не переставая, кстати, визжать.

Бородатый со списком нахмурился.

– Ева, это театр. А театр – это, в общем и целом, храм. Скоро ты сама выйдешь на сцену и поймешь, какая сложная работа – быть артисткой.

Ева еще раз подпрыгнула от радости и остановилась. Мама Евы вышла вперед, строго посмотрела на дочь и взяла ее за руку.

Рома не понял, какая связь между работой артисткой, храмом и громким криком. Это очень даже хорошо, подумал он, если артистка умеет громко кричать.

Впрочем, Рома давно уже убедился, что взрослые часто говорят, только бы сказать. И смысл в их словах следует искать во вторую очередь.

– Иоффе и Черкизов, – закончил читать Бородатый.

Рома даже сначала не осознал, что назвали его фамилию. А после понял и задохнулся от радости. И тут же он услышал вопрос:

– А я?

Рома обернулся.

– А я? – спрашивал Юрик.

Бородатый, собравшийся уже было уходить, задержался.

– Как фамилия? – спросил он Юрика.

– Ясный, – ответил тот.

Бородатый еще раз глянул в список.

– Нет такой… Не прошел. Извини. На следующий год попробуй.

В голосе Бородатого слышались сочувственные нотки.

На Юрика было больно смотреть. Он сник, сгорбился. Словно ощетинился, опустил голову и выставил ежик черных волос.

Рома сильно расстроился из-за своего старого друга.

– Это ничего… – сказал он Юрику. Но тот скинул его руку с плеча.

– Я в порядке, – грубо ответил Юрик.

Мальчика, который читал стихотворение перед Ромой, под руки выводили из театра родители. Мальчик рыдал и елозил по полу ногами. Родители были возмущены:

– Не взяли! Он «Евгения Онегина» наизусть знает, а они не взяли…

Остальные родители сочувствовали, жалели. Но мама и папа мальчика, знающего наизусть «Евгения Онегина», не унимались:

– Да они там звери! Просто изверги!

– Не мысля гордый свет забавить, вниманье дружбы возлюбя… – блажил мальчик в нарастающей истерике.

Рома отвлекся, наблюдая за разыгравшейся драмой, и совсем забыл про Юрика. А когда вспомнил, того уже и след простыл.

Рома выбежал из театра. Огляделся по сторонам. Юрика нигде не было. Очень нехорошо получилось, подумал Рома, как в театр взяли, так я сразу про друга и забыл.

Рома вернулся в фойе, хотел порадоваться с теми, кто прошел конкурс. Но настроение было испорчено.

Вдобавок среди родителей и детей появилась очень высокая и очень худая девочка с белыми прямыми волосами и громко заявила:

– У меня кошелек украли!

Она обращалась не к кому-то конкретно, но ко всем сразу, как оратор на митинге:

– У меня украли кошелек!

– Как это украли? – спросила одна из мам. Родители, как и все нормальные люди, в критические моменты задают нелепые вопросы.

Девочка сказала, что она оставила кошелек на стойке в раздевалке, а когда вернулась, кошелек пропал:

– Бисерный, с сердцем посередине!

– А кто там ходил мимо? – спросил один из пап деловым тоном.

– Да вы все и ходили, – ответила девочка.

После этих слов у присутствующих тоже испортилось настроение, и вскоре фойе опустело.

Позже, когда Рома ехал в вагоне метро из центра к себе на окраину, он вспомнил цветной девчоночий кошелек с вышитым сердцем из бисера, который одиноко лежал на деревянной стойке, а потом пропал, словно растворился в воздухе.

2

Рому приняли в театральную школу. Теперь нужно было сообщить эту потрясающую новость маме и папе. Это означало, что до зимних каникул ему нужно перевестись в новую школу. Родителям эта идея наверняка не понравится.

Английскую школу, в которую ходил Рома, его родители считали лучшей в районе. Тем более чтобы устроить туда Рому, папе пришлось оплатить новое крыльцо школы. И теперь всякий раз, когда папа забирал Рому после уроков, он останавливался напротив крыльца, и взгляд его теплел, скользя по ладному синему козырьку.

Рома решил воздействовать на папу через маму. Это был единственный человек, к которому папа прислушивался. Кажется, других авторитетов для него не существовало. И если бы перед папой появился Галилео Галилей со словами: «И все-таки она вертится!» – папа исключительно из вредности ответил бы:

– Неужели? Не уверен.

Мама, по наблюдениям Ромы, пользовалась у папы несравнимо большим авторитетом, нежели Галилео Галилей.

Когда Рома вошел на кухню, мама занималась обычным для себя делом. Вернее, двумя делами. Она курила и говорила по телефону. Ну и еще ходила из угла в угол.

Не выпуская сигарету изо рта, мама через равные промежутки времени повторяла в трубку:

– Ага… Ага… Ага… Ага…

Так могло продолжаться довольно долго, поэтому Рома решительно обозначил свое присутствие:

– Мам, мне нужно с тобой поговорить.

У мамы резко приподнялась вверх одна бровь, что придало ее лицу игриво-удивленное выражение. Она сказала в трубку:

– Все. Если хочешь закончить этот разговор, звони, когда я буду свободна. Да, ночью.

И мама повесила трубку.

Рома привык, что его мама пользуется большой популярностью не только у папы. Казалось, все ее знакомые, прежде чем принять серьезное решение, звонили ей, посоветоваться.

На советы мама не скупилась. Ей нравилось принимать решения за других. Она с легкостью советовала друзьям и знакомым покупать или продавать машины и квартиры, выходить или не выходить замуж, заводить или не заводить собак. Звонили маме постоянно. Мудрого совета просили зачастую малознакомые люди. То, что до сих пор не позвонил президент страны с каким-нибудь вопросом, означало, что у него просто не было для того действительно серьезного повода.

Рома начал издалека. Он говорил про недостатки обучения в английской школе. Искал минусы в учебном заведении, которое он посещал с первого класса. Минусов, надо сказать, было немного. Учителя нормальные, не придираются. На дом много не задают. Рома напрягся и вспомнил, что у них в классе дверь не закрывается. Сломалась и не закрывается.

– И по этой причине ты хочешь перейти в другую школу? – спросила мама, вторая ее бровь тоже поползла вверх.

– Нет, – сказал Рома. – Если честно, мам, мне моя школа не нравится.

Мама взяла новую сигарету. Рома быстро протянул руку и забрал ее. Он по опыту знал, что мама без сигареты теряет уверенность в себе. Так и вышло. Мама села, не зная, куда ей деть руки.

– Но ты же хотел знать английский в совершенстве, – сказала она растерянно.

– Нет, – поправил ее Рома, – это вы хотели, чтобы я знал английский в совершенстве. А я не хочу его знать! Не в совершенстве, никак! Он некрасивый. Вот, послушай, «My name is a boy», – нарочно растягивая слова, прогундосил Рома, – разве это красиво?

Мама не сдавалась:

– Ты не понимаешь, язык тебе не раз пригодится в дальнейшей жизни.

– Как пригодится? Когда? Думаешь, мне позвонит Дисней и попросит мультик ему нарисовать?

– Дисней умер, – ответила мама серьезно.

– Тем более, – не унимался Рома, – зачем мне тогда английский?!

Разговор затянулся. Рома стоял на своем. Мама устала с ним спорить. Она выдала последний аргумент:

– А кто тебя возить в центр будет?

– Никто. Я сам буду ездить.

– А папа? А крыльцо?

«Крыльцо» – это было серьезно. Рома посмотрел на мать кротким взглядом. Взгляд назывался «Послушный сын».

– Мам, поговори с папой, а…

– Это совершенно невозможно, – заявила мама с преувеличенным возмущением и потянулась за сигаретной пачкой. Но Рома успел спрятать ее в ящик стола.

– Поговоришь?

– Роман, что за глупости? Отдай сигареты.

– Поговоришь или нет?

– Ладно, – сказала мама устало, – поговорю.

Рома стоял в коридоре, перед дверью в спальню родителей. Там, за дверью, решалась его судьба.

Слышался мамин голос. Она говорила ровно, на одной ноте. Папа отвечал односложно: «бу», затем снова: «бу», и опять: «бу».

Вдруг какие-то мамины слова вывели папу из себя, потому что он затараторил быстро-быстро и даже один раз перешел на крик. Рома явно услышал слова «невеждой останется…». Мама что-то ответила, и стало тихо.

Рома отошел от двери на несколько шагов и остановился. Нехорошее предчувствие росло, а надежды становилось все меньше.

Дверь открылась. В дверном проеме появилась мама. Она выглядела очень усталой.

– На этой неделе отвезу твои документы.

Рома расплылся в улыбке.

– Зайди, – добавила мама, – отец хочет с тобой поговорить.

Папа стоял напротив работающего телевизора. Он всегда смотрел телевизор стоя. Говорил, что много сидит в офисе. Рома никак не мог к этому привыкнуть. Одинокая фигура перед горящим экраном вызывала у него странные ощущения. Тем более папа любил смотреть кулинарные программы. Он говорил, что они его успокаивают.

Когда Рома вошел в комнату, на экране пожилой повар бросил на сковородку кусок рыбы, и брызги масла взметнулись вверх.

Папа, продолжая следить за тем, как ловко повар шинкует лук, сказал:

– Одного я тебя не пущу. Тебя Толя Маленький будет возить.

Толя Маленький был папиным личным шофером.

– А кто будет возить тебя? – спросил Рома.

Но папа не ответил. Сделал вид, что не слышал вопроса. Рома не выносил, когда его игнорировали. Лучше бы начали ругать, наказали. Когда близкий человек устраивает бойкот, цедит слова, не смотрит тебе в глаза – это очень скверно.

3

Дореволюционное здание театральной школы было похоже на огромный, построенный на берегу корабль. Словно море отступило далеко назад, а корабль так и не смогли спустить на воду. Он осел, покрашенные стены потеряли яркость. Стыки между кирпичами стерлись. Большие четырехстворчатые окна стали со временем мутными, хотя уборщица еженедельно надрывалась, пытаясь вернуть им прозрачность. Издалека школа выглядела величаво. Вблизи тоже.

Машина, на которой приехал Рома, остановилась неподалеку от массивного, на четырех кирпичных столбах крыльца.

Толя Маленький собрался выйти и открыть Роме дверь, но тот закричал:

– Я сам, сам!

Он без помощи выбрался из машины и направился к крыльцу, где стояли мальчики и девочки, которые, как и он, прошли прослушивание. Здесь он опять увидел Еву Иванову. Она говорила, активно жестикулируя. Гремели на руках яркие пластиковые браслеты.

– …нам надо держаться вместе! Понятно?!

– А что такое? – не понял Рома.

Ева посмотрела на Рому свысока, как футболист высшей лиги смотрит на болельщика.

– Мы, новенькие, должны держаться вместе, – повторила она. – Против стареньких.

– Старенькие? – не понял Рома.

Ева закатила глаза, мол, какая тупость.

Объяснил все Роме мальчик по фамилии Иоффе:

– Из нас класс новый делать не будут. Мы все, сколько нас здесь есть, пойдем в театральный класс, который уже есть. Дополним его. А там, по слухам, нам не рады…

Иоффе закончил говорить и потер пальцами красные веки.

Роме расхотелось заходить внутрь школы. Он не ожидал такого поворота событий. Он посмотрел на отъезжающую машину. Сидящий за рулем Толя Маленький даже не обернулся.

Отступать было некуда.

Крепкий мальчик по фамилии Сенин, читавший на прослушивании «Василия Теркина», выступил вперед:

– Я хочу сказать, что у меня второй разряд по греко-римской борьбе.

– Ты это в школе скажи, своим новым одноклассникам, – отозвалась Ева Иванова.

– И скажу, – пообещал Сенин, но как-то не слишком уверенно.

– Холодно стоять. И звонок уже был, – вмешалась в разговор Алла Мирославская. Она подняла на Рому свои черные глаза, и Рома понял, что… Вернее, ничего он не понял. Для него словно никого больше не осталось на школьном крыльце, и вообще на свете. И даже в ушах у Ромы словно начал играть радостную музыку какой-то сумасшедший оркестрик. Как же он не обратил на нее внимание при прослушивании? Это самая красивая девочка, которую он видел в своей жизни!

Мирославская отвернулась, и все закончилось. Оркестрик смолк. Рома снова стоял среди неуверенных в себе, но бодрящихся ровесников.

– Пошли, – сказал новенький по фамилии Мицкевич, снимая с головы шерстяную шапку с черепом. – Нечего стоять.

И они пошли.

В вестибюле новеньких оглушил плач. Ревел худой мальчик. Казалось, от рева дрожала вся его незначительная фигура. Это был рев без слез, понуждающий окружающих к панике, как сирена перед бомбежкой. Мальчик надрывался все время, пока новенькие раздевались. Алла Мирославская уже собралась подойти к мальчику, как тот вдруг резко перестал голосить и обратился к товарищу:

– Во как могу.

Товарищ пожал плечами:

– У нас в классе все заплакать по команде могут. Вот засмеяться нормально – это никто не умеет.

Худой мальчик хмыкнул:

– Засмеяться? Да запросто!

И он демонически захохотал.

Мирославская попятилась. Рома и остальные новенькие убедились, что они в театральной школе.

Вдруг один из их группы – конопатый мальчик в меховой бейсболке – сказал:

– Не, мне здесь не нравится.

Он развернулся и решительно направился к выходу, сумка на длинном ремне била его по ногам.

– Меньше народу – больше кислороду, – громко сказал Сенин.

Роме не понравилось восклицание Сенина, ему было жаль конопатого. На прослушивании тот громко, самозабвенно читал Шекспира, чем удивил и рассмешил всю комиссию. Читал «Быть или не быть». Увы, не быть ему теперь в театральной школе.

Рома и его новые товарищи вошли в раздевалку, отделенную железной решеткой от изогнутого коридора. Тут же в раздевалке появилась низенькая женщина в очках с чудовищно толстыми стеклами. Она встала неподалеку и стала смотреть, как ребята снимают с себя верхнюю одежду. Новенькие смутились. Глаза женщины быстро-быстро двигались за стеклами, как пираньи в аквариуме.

– Здравствуйте, – сказал этой женщине Иоффе.

– У нас воруют в школе, – холодно сказала она и добавила: – Меня зовите тетя Лена.

Больше она ничего не сказала и вышла из раздевалки вместе с ними, убедившись в том, что они не залезли в чужие карманы.

Когда они поднимались по лестнице в класс, Рома заметил объявление на стене: «НЕ ОСТАВЛЯЙТЕ ВЕЩИ БЕЗ ПРИСМОТРА». Мирославская остановилась у объявления и сказала:

– У меня в старой школе тоже вот заколку украли.

– А у меня – скрипку, – поддержал разговор Иоффе. – В музыкальной школе.

Внезапно на всех этажах заиграла мелодия, заменявшая звонок. Это была музыкальная тема из фильма «Крестный отец».

В классе было пусто. Ни одного человека. Только вещи были аккуратно развешаны по стульям. К новеньким вышел Бородатый, который представился Макаром Семеновичем. В руках он держал маленькую ложечку и маленькую баночку из-под йогурта, выскобленную до блеска.

– А ребят нет, – сказал он, – они переоделись и на пятый этаж пошли с Калиной Николаевной. Сейчас у них там «станок».

– Что-что у них? – переспросил Рома.