Текст книги "Приснился мне Чаплин..."

Роман Карцев
Приснился мне Чаплин…
Монологи, миниатюры, воспоминания

От автора

Первую книгу – «Малой, Сухой и Писатель» – я стал писать случайно. Летел в самолете, долго, и начал вспоминать истории из детства и юности. Одесса, война, школа, работа, «Парнас-2», Райкин, Жванецкий, Ильченко…

На сцене я люблю импровизировать. Но когда брался за перо, зачастую просто не знал, с чего начать, как выстроить текст. Была идея или сюжет – и все.

Хотел посоветоваться со Жванецким, как нужно писать, но постеснялся.

Понятно, что если меня с ним сравнивать, то я проиграю, причем с разгромным счетом. Так что не стоит.

Книгу издали. Она понравилась читателям, даже друзьям. Некоторые тексты из нее вошли в эту, новую.

Сам я ту книгу не читал – лишь открывал. И думал: боже, откуда? Я ведь из простой семьи – папа футболист, мама коммунист, учился плохо, диктанты писал с массой ошибок, по три в одном слове мог сделать…

Я стал читать свои тексты со сцены, вошел в когорту выступающих авторов. Но из артистов – не бойтесь! – не ушел. Я не писатель – я артист, импровизирующий на бумаге.

Два последних года я самозабвенно сочинял, и меня не могли оторвать от этого занятия даже поездки с женой на рынок. Зачем? Кто меня просил? Как говорили классики, Остапа несло…

Когда я писал, то сам получал удовольствие от процесса. Теперь – ваша очередь.

Мой город

Рыжий

После войны, в сороковые годы, в Одессе был голод. За хлебом стояли ночью по очереди я, папа, мама. Мимо нас шли пленные немцы – в деревянных колодках, с котелками. И когда они подходили ближе, разносился грохот по булыжной мостовой. Очередь стояла засыпанная снегом и почти не шевелилась от голода и холода.

Я жил напротив оперного театра, а с другой стороны была Канава. Ходить туда вечером я бы не советовал. Когда сгущались сумерки, оттуда клином выходила канавская шпана. В голове шел главный бандит – Костя-капитан, в фуражке с «крабом» и тельнике. Они направлялись к скверу за оперным театром. Его называли по-французски – Пале-Рояль. Немедленно били все лампочки. Играли на гитаре, выпивали. И если в Пале-Рояль забредал какой-нибудь поздний прохожий, выбегал он оттуда уже в одних кальсонах. В Одессе редко убивали. Зачем? Снимали одежду, забирали сигареты, обувь, валюту и отпускали с богом.

У меня был хороший знакомый из этой компании. Лет тринадцати-четырнадцати. Рыжий, в веснушках, лицо красное от загара, крепко сбитый.

Когда я шел в школу, Рыжий сжимал меня в объятиях.

– Ты чего опаздываешь? Я уже полчаса тебя жду, замерз!

С этими словами он открывал мой ранец, вынимал оттуда сверток с едой, который мама давала мне в школу, и быстро пожирал мою котлету, чавкая и запивая компотом из сухофруктов. Затем отдавал ранец, ногой поддавал под зад:

– Все, иди! Учись хорошо! Завтра не опаздывай!

Назавтра я шел другой дорогой, окольной, через мост – но он снова был тут как тут! Как он узнавал?

– Хенде хох! Хотел меня надуть? Смотри, я разозлюсь!.. Что у нас сегодня?

Доставал сверток: куриная ножка, огурчик, хлеб.

– Ой, как вкусно!

Он глотал не разжевывая, как баклан.

– Все, иди! Учись! Завтра какой дорогой пойдешь?

И жутко хохотал.

Позже я узнал, что он шел за мной от самого дома…

Иногда в школу меня провожал отец. Рыжий испарялся! Хотя я чувствовал, что он за нами следит.

Как-то папа решил проверить, хожу ли я в школу, и незаметно пошел за мной. И на его глазах прошла трапеза Рыжего.

Папа подошел, дал ему по шее.

– Еще раз сожрешь – будешь завтракать в тюрьме! Понял?

– Папаша, – сказал Рыжий, – не бери меня на понт. Я ж его не трогаю, а только кушаю. Ваша жена так хорошо готовит! Может, пригласите меня на обед?

Захохотал и скрылся во дворе. Раздался свист, который был знаком всему городу, человек пятнадцать вышли из ворот и клином направились в Пале-Рояль.

…Пару лет я его не видел, даже спрашивал у пацанов: где Рыжий? Мне было грустно, я уже к нему привык. Он всем говорил:

– Кто артиста тронет, будет иметь дело со мной!

И вот он появился. Вырос, окреп. Правда, был уже не рыжий, а лысый, в наколках. Подошел, поздоровался. Хотел вернуть мне деньги за еду, даже покраснел (они, рыжие, всегда краснеют).

– Рыжий, ты что, мы же друзья!

Сунул мне какой-то сверток, попросил спрятать.

Дома я развернул сверток – финка! Я спрятал ее во дворе, в туалете.

Прошло время. Как-то я стоял у ворот, мимо бежал Рыжий, а за ним два милиционера. Он мне подмигнул. И больше я его не видел. А жаль! Ведь это была та Одесса – Одесса моего детства.

Футбол в Одессе

Для меня он начался после войны, в сорок шестом – сорок седьмом. Тогда играли во всех дворах, парках, на заброшенных стадионах. Крики, драки, ругань, разбитые окна… Но это позже, когда появились кирзовые мячи, которые калечили ноги, а если попадали в голову – отбивали мозги. А вначале играли тряпичными мячами. Набивали в чулок тряпки или опилки. Играли часами! По восемь-десять часов подряд. Затем у крана во дворе образовывалась очередь, долго пили воду, живот надувался, как пузырь, на лице пот, грязь – и так до следующего дня.

Мой отец, профессиональный футболист, после войны играть уже не мог. Он был судьей, и я часто ходил с ним на матчи. Там я впервые увидел Злочевского, о котором ходили легенды. Это о нем говорили, что на правой ноге у него была наколка: «Правой не бить, смертельный удар!» Там я впервые увидел игру Паши Виньковатого из киевского «Динамо». Я до сих пор вижу его: это был таран, от него отскакивали все. Остановить его было невозможно. Все помнят Стрельцова. Так Паша был вдвое мощней. А Коман! А Юст! Рыжий! Пытаться пройти Рыжего было бесполезно. Он тогда уже применял подкат.

Вся Одесса болела за киевское «Динамо». Конечно, после «Пищевика» – так называлась тогда одесская команда. И стадион назывался «Пищевик». Помню Хижникова, Степанова, Манечку, о котором шутили, что он написал книгу «Двадцать лет в офсайде и десять лет в запасе»…

Меня всегда привлекала судейская форма отца, и в один непрекрасный день (был я тогда классе в четвертом или пятом), когда его не было дома, что-то мне ударило в голову. Я надел отцовскую форму (с меня все свисало), бутсы (они были на пять размеров больше, ноги на асфальте разъезжались), взял судейский свисток – и в таком виде появился в школе. Вся школа сбежалась на мои свистки, уроки были сорваны, стоял хохот. Меня исключили на две недели, и вдобавок отец прибежал в школу – ему нужна была форма. Тогда он меня не тронул – просто снял с меня все. И я в одних трусах стоял в коридоре. Это было самое страшное наказание! Наконец уборщица сжалилась, дала мне какую-то одежку, и я побежал домой, где меня уже ждал отец…

Я не собираюсь писать историю одесского футбола – я просто вспоминаю.

В юности я работал на фабрике «Авангард» наладчиком швейных машин. Вы спросите: а при чем здесь футбол? Сейчас расскажу.

На фабрике я работал с напарником – старшим по смене. Звали его Боря. Он был страстным болельщиком СКА, а я болел за «Черноморец». Много лет СКА не мог выбраться в высшую лигу. И вот наконец в Одессе две команды в высшей лиге! Когда они играли между собой, Одесса напоминала действующий вулкан, извержение которого доходило до Кишинева и Николаева – еще недавно главных ее соперников.

Все начиналось с утра. Мы с Борей запускали смену, и часов в двенадцать я отправлялся на базарчик, расположенный рядом с фабрикой. Покупал сало, десяток яиц, скумбрию-качалочку, помидоры, лучок и обязательно шкалик-четвертинку. В нашей подсобке Боря клал на раскаленную сковородку сало и, когда оно плавилось, вбивал все десять яиц. Самое вкусное блюдо в моей жизни! Я в это время делал салат из помидоров и огурцов, нарезал скумбрийку. Боря наливал себе водку (я в двадцать лет не пил), и мы набрасывались на сковороду, салат, скумбрию. Девушки-швеи нас не беспокоили, знали: сегодня футбол. После утоления первого голода начиналось обсуждение составов – долго, обстоятельно, часов до двух. За это время Боря успевал заснуть, во сне проклиная какую-то Зину и Котю Фурса – главного бомбардира «Черноморца». И часа в три мы, закончив смену, шли на футбол, который начинался в семь.

Мы шли по улице Станиславского (сейчас это опять Раскидайловская). Медленно, не спеша, мы приходили на Соборную площадь, где собирались болельщики-фанаты. Старики, дети, женщины, семечки, шутки, напряжение, ожидание… Примерно час Боря орал, спорил, дразнил фанатов «Черноморца», лузгал семечки и запивал все это пивом. Споры были без ожесточения. И когда я сейчас смотрю на нынешних фанатов – орущих, дерущихся, организованных, в крови, в одинаковых шарфах, – по мне, это не фанаты – это фанатики, они ничего не смыслят в футболе. Они пришли поорать, выпустить пар. Так делай это дома! Настоящий болельщик молчалив. У него все внутри. Он не стучит в барабан. Он не красит волосы в цвета команды. Он любит футбол. Он его понимает.

Это было лирическое отступление, а мы с Борей идем дальше. Мы шли по Дерибасовской, доходили до Екатерининской, где стояли автоматы – сто грамм и бутерброд, все это быстро выпивалось-съедалось. Почему быстро? Потому что главное было впереди. Впереди был подвальчик – шашлычная «У тети Ути».

Заходили мы туда часов в пять. Очередь двигалась живо, все спешили. Из-за дыма, шума и запаха купат и шашлыка ничего не было видно. Но вот из облака дыма появлялась сама тетя Утя.

Тетя Утя порхала между столиками. Она работала по принципу «Одна нога здесь – другая хромая», приговаривая:

– Рыбки мои, счас всех обслужу, всех обсчитаю… Сейчас, мамочка, сейчас, птенчик… Шоб вы все были здоровенькими… Шо ты мине суешь, а?..

– Это долг с прошлого футбола!

– Спасибо, деточка! Шоб мы все выиграли от этой жизни!..

А какие это были купаты! Моим врагам!.. Тогда же они казались потрясающими. Все это запивалось дешевым крепленым вином, и часов в шесть мы оттуда выскакивали, обливаясь потом, сплевывая неразжеванные куски купат…

И вот людской поток со всех улиц течет к стадиону в парке Шевченко. По дороге покупаются семечки – стаканов пять, и в полседьмого мы уже сидим на тридцать восьмой трибуне. Боря переплачивал за билеты. На этой трибуне был весь цвет, самое отборное общество! Мясники с Привоза, таксисты, работники скупочных, бывшие футболисты – они знали друг друга, здесь они любили друг друга, их объединял футбол.

Без четверти семь появлялся Гроссман. О, это был великий одесский болельщик. Нет, даже не болельщик, не фанат – он был знаток! О нем ходили легенды. Говорили, что до войны он возил команду за свой счет. Маленький, толстенький, со слезящимися глазами… Он говорил: «Я уже дал установку на игру, объявил состав». Конечно, когда команда выходила на поле, все было наоборот, но он это объяснял хитростью тренера. У него было постоянное место на все матчи. И когда Котя Фурс обходил Рябова из московского «Динамо» и забивал Яшину гол, Гроссман вскакивал на скамейку и кричал: «Котя, моя семья признала тебя лучшим игроком в мире!»

Но вернемся к Боре. Когда вдруг СКА забивал гол, Боря орал во все горло. Когда я спрашивал его: «Боря, почему ты болеешь за СКА?» – он отвечал: «Там играет Блиндер! Понял?» Но чаще «Черноморец» выигрывал, и тогда Боря мрачнел, темнел, становился агрессивным, иногда лез в драку типа: «А ты кто такой?!» В те годы «Черноморец» называли «Утопленником», а СКА – «Мобутовцы»…

После матча шли на Соборку, и там начинался подробный разбор игры.

– А на седьмой минуте!.. Как он пробил в левый нижний угол!

– Какое на седьмой, это было на двадцатой!

И они в подробностях рассказывали друг другу только что всеми виденный матч.

– А ты помнишь, как играл Журавский?

– Конечно! Он же был глухонемой, ему ФИФА разрешила играть! Единственный в мире глухонемой!..

– Как он играл! Он каждые пять минут гол забивал! Не слышал свистка!..

– А ты помнишь, в Одессу приезжали индусы? Играли босиком! Дикари!..

– А как Одесса наказала «Интер»!..

– А скольких игроков мы дали Киеву!..

Эти разговоры заканчивались поздно ночью.

А Боря утром со мной не разговаривал. Но через четыре дня снова посылал меня на рынок, там я опять покупал сало, яйца, шкалик, и после первой рюмки он веселел, и мы шли на футбол…

Аркадийские картинки

Пляж Аркадия – излюбленное место одесситов. Его завсегдатаями были горожане среднего и выше среднего достатка – мясники, зубные врачи, артельщики, артисты филармонии. Здесь было чисто, здесь были ресторанчики, кафе-мороженое и обязательно фотографы с золотыми зубами, которые накрывали свою треногу черной тряпкой и кричали:

– Мамочка, деточка, улыбочка!

А когда фотография была готова, происходил такой обмен репликами:

– Ой, шо ж я такая толстая!.. Это же не я!

– Женщина, не морочьте голову, вы в жизни еще хуже! Это я вас еще подретушировал!..

Обычно с утра у моря все было занято – курортники, студенты, приезжие лежали на пляже с утра до вечера. Они постепенно краснели, бурели, как краснеют раки, когда их варят. Остальные располагались наверху, в парке.

После купания шли в кафе, сидели до темноты, слушали музыку, потом, усталые, плелись домой. Ехали кто на трамвае, кто на такси – частных машин почти не было.

Прошло много лет, я живу в отеле «Морском» в Аркадии. Выхожу к пляжу. Сентябрь, двадцать градусов, солнце. Море тихое, на пирсах одинокие рыбаки. Не клюет, и рыбак звонит по мобильному:

– Все, завтра выйдем в море!

Тетка лет шестидесяти раздевается догола, плывет. Вода градусов шестнадцать. Выходит, обтирается, обращается ко мне:

– Ой, я вас узнала! Не знаю, почему – я вас не стесняюся. Оботрите мне спину!

Я говорю:

– Может, мне и завтра прийти?

– Давайте, но я приду с мужем!

На пляже пусто, кто-то дрессирует собаку, бросает в воду палку: «Апорт!» – но собака в воду не лезет: холодно. Я стою у воды.

Красивая девушка загорает без лифчика, к ней подходит молодая пара: «Девушка, присмотрите за вещами?» – разделись и пошли в воду. Вы бы видели эти вещи – кто их возьмет?..

Поднимаюсь по лестнице выше, где вплотную друг к другу десятки ресторанчиков и кафе – «Ирочка», «Южная Пальмира», «Фальконе»… Сейчас они закрыты: связаны плетеные стулья, матрасики, оборванная реклама, пол-лица Петросяна, одна нога Фриске… Все они, видимо, выступали летом. Какая-то феллиниевская картина – прямо «Амаркорд». Бегают стаи тощих собак, облезлых кошек, их кормит старушка. Увидела меня, поздоровалась:

– Вот так… А что делать, они же еще живые. Котя-Котя, ко мне! Вы помните Котю Фурса, футболиста? Это я в честь его назвала…

Коты и собаки едят рядом, не трогая друг друга. Станешь что-то есть – тут же вокруг тебя хоровод! Хоть и голодны – не лают, берут с рук и вежливо смотрят тебе вслед.

Такие же облезлые бомжи здороваются, стесняясь, ждут. Даешь пять гривен – плачут…

И вдруг сзади:

– Ну ты видишь, что они сделали со страной?! Это разве та Аркадия! Здесь же ни одного русского! Средняя Азия! Ближнее зарубежье, а остальные в дальнем… Ты за кого голосовал? А, да, я забыл, ты же москвич…

– Да, я живу в Москве, но остался одесситом!

– Слава богу, не забыл! Так ты за кого?.. Что делать с флотом? Чей Севастополь? Рыба дорогая! Они мне говорят, на каком языке мне говорить! Я говорю на своем, на одесском! И не надо мне пудрить мозги!.. Ты надолго? А шо у вас там, в Москве? Лучше? Такой же бардак?.. Угробили город! Это Аркадия? Ты не представляешь, что здесь делается летом! Содом! Гвалт! Все гремит, кто орет под фанеру, кто живьем, крики, салют, танец живота! Шашлык! Под каждым кустом – любовь не до гроба, а до рассвета! Пять месяцев в году! Над этой Гоморрой приличные люди построили себе дома, чтоб отдохнуть! И шо?! Надо ложиться в шесть утра вместе с ними и вставать в шесть вечера, чтоб опять слушать эту какофонию!.. Говорят, один оперный певец сделал в подвале бункер, там распевается и спит! А какой-то инженер сделал подкоп, вышел в катакомбы и тем же путем возвращается…

– Что вы здесь делаете? – спрашиваю.

– А я этот инженер. Сейчас кайфую – видите, никого. Только ветер и листья. И очистился от них воздух… Понаехали!.. Это они поднимают цены на Привозе, на квартиры… Ну ладно, ты мне надоел. Шучу! Пока…

Я долго смотрел ему вслед, вспоминая кадры из фильмов, как здесь прогуливались дамы в длинных платьях, играли духовые оркестры. Собаки были ухожены, газоны нехожены. Расхаживал усатый городовой, офицеры играли в бильярд, дети катались на лошадях, влюбленные на лавочках украдкой держались за руки. А еще гуляли интеллигенты, которые думали: «Скоро мы всех их перебьем, раздадим землю крестьянам, фабрики – рабочим и будем жить счастливо!..» Вот такое кино…

На пляж

Поход на пляж – это был ритуал.

Выбирались по нескольку семей. Распределялись обязанности: кто берет водку, кто рыбу, кто салаты, кто арбуз, кто воду и так далее. В пятницу утром, часов в шесть, все это закупалось на Привозе – и начиналась готовка. К вечеру трапеза была готова. Усталые хозяйки укладывали спать детей, чтобы в субботу пораньше прийти на пляж: нужно было занять хорошие места. Детям обещали купание, мороженое, карусель…

Часов в десять вечера вся Одесса смотрела на небо – есть ли звезды. Как правило, небо было чистым, в звездах, – и, как правило, утром шел дождь…

Дети спали. Мужчины спали. Женщины звонили друг другу:

– Как твои?

– Спят! А твои?

– Спят!

– Ну, завтра пойдем!..

А назавтра дождь еще больше…

Но мы возьмем ту удачную субботу, когда погода чудная – солнце, тепло! Все идут на пляж.

Одесса ходила на Ланжерон, в Аркадию (бомонд), на фонтанские пляжи – от восьмой до шестнадцатой станции. Были еще Люстдорф и Лузановка, закрытый пляж санатория Чкалова… Но мало кто знал самый лучший в Одессе пляж – Австрийский. Он располагался в порту, куда мы, пацаны, могли попасть только через забор. Роскошное место: песочек чистый, вода прозрачная, а самое главное – волнорез, уходящий далеко в море, и маяк. Мы прыгали с волнореза в воду, ловили рыбу, наблюдали за дельфинами. Рыбы тогда было много, особенно бычков.

А с домашними мы ходили на Ланжерон: близко – через парк.

Субботние сборы заканчивались уже после полудня, и до пляжа добирались часам к двум. В самую жару…

Всю дорогу слышались крики мамаш:

– Илюша, иди сюда!

– Рома, не трогай кошку!

– Додик, помоги маме нести!

Женщины тащили кошелки, мужчины шли впереди, вели разговоры: о футболе, о том, кого посадили, где заработать…

Минут через двадцать на горизонте появлялась полоска моря. Оно играло блестками, манило.

Потные, мокрые, мы входили в парк. Начинались споры, куда идти: то ли здесь, в парке, сесть на траву, то ли спускаться к воде.

– К воде, к воде! – кричали дети.

Но отцы уже расстилали клеенку. А женщины выкладывали еду…

Настало время рассказать, что брали с собой. Итак, пляжное меню: помидоры, огурцы, салат оливье, котлеты из барабульки (рыбка такая), говяжьи котлеты, жареная печенка, жареная курица, селедка с картошкой, черноморская скумбрия (тогда она еще была) – копченая, соленая, жареная, деликатесы – фаршированная рыба, фаршированная куриная шейка, малосольные огурчики, много хлеба. Напитки: водка, пиво, вода.

Пока все это выкладывалось, дети кричали:

– Хочу купаться!.. Мне обещали!..

Ведь по дороге на пляж детям говорили:

– Вот придем – будете купаться. Нырять, плавать! Загорать! Строить песочные замки!..

Ну а пока:

– Сиди!.. Никуда!.. Пойдешь с папой!.. Сейчас покушаем…

А мужчины уже разливают по рюмкам. А женщины уже едят…

Из репродуктора сладкоголосо поют Ободзинский, Магомаев, Бейбутов, Утесов. Громко…

Только подняли рюмки за здоровье – в центр еды падает мяч! Скачет по рыбе, размазывает оливье…

Зловещая пауза. Самый нервный вспарывает брюхо мячу. Крики:

– Что ты делаешь?

– Тебе жить надоело?!

В ответ:

– Сиди, а то мы встанем!..

И вдруг узнают друг друга:

– О! Гриша, привет! Как Миша?

– Ничего! Это как раз его мяч!..

Хохот.

– Ну, будем здоровы!..

Истерический крик:

– Мама! Хочу купаться!..

– Сейчас дядя Леня пойдет с вами. Да, дядя Леня?

– Почему я?!

– А кто? Пушкин? Иди! Иди!

– Ладно, пошли…

Один уходит, все продолжают есть. Ободзинский поет, подключается Радж Капур. Все едят, все подпевают: «абарая, а-а-а-а, абарая, а-а-а-а…» Никто из взрослых не идет купаться. Через час мужчины отваливаются и засыпают…

Женщины закуривают и начинают обсуждать жизнь. Вдруг одна вспоминает:

– А где дети?!

Бежит к морю и еще издалека истерически кричит:

– Миша, выйди с воды!.. Миша! Ты уже синий! Я тебе руки-ноги поломаю!.. Ты теперь у меня увидишь море!.. Паразит, выходи! Ты весь дрожишь!.. Я иду за папой!.. Не выйдешь?! Так, теперь ты будешь купаться только под душем!..

Виновник неохотно выходит, получает крепкий шлепок по мокрым трусам и по затылку, жутко ревет. Мама его успокаивает. Он ревет еще громче. А наблюдающие эту сцену говорят своим детям:

– Видишь? И ты получишь!..

Мужчины просыпаются, выпивают, закусывают – и освобождают место для карт или домино.

Играют обычно на деньги. Азартно. Жены тайком следят, кто сколько проиграл. Едят – беспрерывно!

Игра продолжается часа два. И вдруг кто-то говорит:

– Пошли купаться!

– Да, да! – кричат дети. – Купаться, купаться!..

– Вот вы как раз и не пойдете. Вы наказаны! Купаться будете в следующую субботу…

Солнце уже почти скрылось за деревьями. А значит, наступает время сладкого стола: арбуз, груши, виноград – и торт!

Внезапно появляются соседи:

– Мы до вас. Вы не пробовали еще нашей рыбки. А?.. Под водочку хорошо пойдет!

– Витя! Лена! Вика! Маша! Дети! Все сюда!.. Разрешите выпить за ваше здоровье, за ваших детей, чтоб они нам были здоровенькими, и за нашу Одессу!

– Хай нам усим щастыть!

И опять все закусывают – это уже вместе со сладким столом.

Песни, танцы в купальниках, с полными животами, свисающими до колен…

И вдруг на тебе – дождь!.. Лихорадочные сборы, всё в кучу – и бегом к трамваю. А он – битком! Кто-то животом вдавливает висящих на ступеньках. Дождь как из ведра!

Спокойно, не спеша подходит красный от выпитого Моня и говорит:

– Все в автобус! Я взял автобус, он нас развезет.

– Моня, по-моему, тебя уже развезло! – кипит его жена.

– Тихо, Зина, не позорь меня перед людьми!

– Ничего, ты у меня дома получишь! Я уже пойду с тобой на пляж!.. Ты уже меня увидишь на пляже, и ребенка, и море!..

– Зина, не порть мне вечер и жизнь, я же хотел как лучше!

Шофер:

– Так! Вы будете платить – или что?

– Кто выиграл в карты, тот пусть и платит!

– Все, поехали! Шофер, держи, только едь плавно, моего Шурика тошнит…

И вот все дома – уставшие, почти не купавшиеся, сытые.

И ложась спать, я слышу маму:

– Скоро суббота, мы пойдем на пляж, будешь купаться, загорать…

А я уже сплю…

…И когда наступала пятница, вся Одесса смотрела на небо.