Текст книги "Стихотворение Федора Тютчева «Огнем свободы пламенея…». Комментарий"

Ne m’avez-vous pas repris les anciens manuscrits de mon frère Théodore, cher voisin? Je ne les retrouve pas, et me rappelle les avoir prêtés à quelqu’un dans le cabinet de mon mari – mais à qui, voilà ce qui m’échappe. [Не Вы ли снова взяли у меня старые рукописи моего брата Федора, любезный сосед? не нахожу их у себя; помнится, в кабинете мужа я кому-то давала их для прочтения, – но вот кому, никак не соображу] (РнБ. Ф. 603. № 194. л. 1; ср.: ЛН. Т. 97/2: 293)[34]34
  Здесь кстати будет заметить, что в бумагах Полторацкого сохранился список тютчевского стихотворения «D’une fille du Nord, chétive et languissante…» с пометой (тоже по-французски), которая служит единственным основанием для датировки этого текста мартом 1858 года (Тютчев 1966 II: 419–420).


[Закрыть].

§ 4. Публикация ОСП не привлекала к себе интереса вплоть до начала XX века. Осенью 1898 года Брюсов опубликовал статью, где в перечне стихотворений, ранее не входивших ни в одно из посмертных собраний Тютчева, ОСП упомянуто не было (Брюсов 1898: 249–254). Именно в это время Брюсов стал активным сотрудником Петра Бартенева в работе над новым изданием Тютчева (Тютчев 1899), в состав которого даже не планировалось включение ОСП (см.: Брюсов 2019: 32–35). В 1900 году иждивением Ивана и Дарьи Тютчевых, сына и дочери поэта, в Петербурге увидел свет капитальный волюм «Сочинения Федора Ивановича Тютчева», подготовленный – в том числе и по рукописям из семейного архива – библиографом А. А. Флоридовым. Последний уведомлял публику:

В настоящее издание, по возможности, собраны все когда-либо появившиеся в печати стихотворения поэта, а также присоединены и найденные в его бумагах, но до сих пор в печати не появлявшиеся, за исключением мелких стихотворений и отрывков (Тютчев 1900: 617).

Поскольку недавняя публикация Некрасовой не могла пройти мимо внимания детей Тютчева и Флоридова, остается полагать, что ОСП было причислено ими к разряду малозначащих «мелких стихотворений» или воспроизведение этого текста с цензурными купюрами они сочли невозможным (неуместным). Отозвавшись на «Сочинения» пространной статьей (которую в частном письме назвал «маленькой биографией Ф. Тютчева» и «лучшей» из своих статей, напечатанных к тому времени в «Русском архиве» [ЛН. Т. 98. Кн. 1: 404]), Брюсов высказал существенные претензии по части текстологии, но вместе с тем констатировал: «[п]олнота собрания, по-видимому, достигнута» (Брюсов 1900: 415).

В 1902 году В. В. Каллаш, составитель первого свода поэтической пушкинианы, перепечатал ОСП по тексту, опубликованному в «Русской старине», и под тем же заголовком. Несмотря на его утверждение (сформулированное с удручающей небрежностью): «Проверено по рукописи Румянцевского музея, в которой пропуски (неудобное для печати) восстановлены» (Каллаш 1902: 44, примеч. 2), – не только обе купюры, сделанные в 1887 году остались на своем месте («На чела бледные…» в стихе [8]; «Вещать…» в стихе [11]), – но к ним добавилась еще одна: из стиха [21] было удалено слово царскою – «Певец под… парчою» (Каллаш 1902: 44–45).

В 1903 году, в связи со столетним юбилеем Тютчева (см.: Благой 1923б: 99; Королева, Николаев 1978: 74–75; Лавров 2008: 422–431)[35]35
  См., в частности: «Никогда – ни во время расцвета своего таланта ‹…› ни тотчас после смерти – Тютчев не пользовался такой славой, как теперь ‹… ›. [З]везда Тютчева заблистала вновь необыкновенно ярко ‹… ›. В летаргии долго лежал Тютчев; теперь он ожил и живет» (РВед. 1903. 23 ноября. № 322: 2).


[Закрыть], в ученых кругах распространилось известие, что дети Тютчева предпринимают «новое издание стихотворений» своего отца[36]36
  Из письма профессора Московского университета Р. Ф. Брандта Ивану Тютчеву от 19 февраля 1904 года, в котором, основываясь только на печатном материале, он высказал целый ряд существенных текстологических и комментаторских замечаний к изданию: Тютчев 1900 (ЛН. Т. 97. Кн. 2: 530–533).


[Закрыть], но по ряду причин оно не состоялось (см.: Брандт 1911: 145). Весной 1903 года в третьем томе альманаха «Северные цветы», выходившего под редакцией Брюсова, корпус тютчевской лирики был пополнен благодаря привлечению неизвестных ранее источников; эту публикацию осуществил поэт, критик и филолог В. Ф. Саводник (знакомец Брюсова со времени их совместной учебы в Московском университете), который снабдил ее довольно подробными сопроводительными примечаниями[37]37
  Весной 1902 года С. А. Поляков, владелец московского издательства «Скорпион», уведомил Брюсова о возможности получить «неизд‹анные› стихотворения Тютчева» от С. П. Дягилева (ЛН. Т. 98. Кн. 2: 51), однако ни публикация Саводника, ни предисловие к третьему тому альманаха не содержат никаких указаний на посредничество этих лиц.


[Закрыть]. Лишь в одном случае Саводник уклонился от пояснений. Упомянув в ряду лакун петербургского собрания уже напечатанное в 1887 году «послание Тютчева к Пушкину по поводу оды „На вольность“», он воспроизвел текст ОСП с намеренно глухой ссылкой: «Мы печатаем здесь это послание по одному старинному списку»:

 
Огнем свободы пламенея
И заглушая звук цепей,
Проснулся в лире дух Алцея,
И рабства пыль слетела с ней.
От лиры искры побежали
И вседержащею струей —
Как пламень Божий – ниспадали
На чела бледные царей.
 
 
Счастлив, кто гласом твердым, смелым,
Забыв их сан, забыв их трон,
Вещать сердцам оцепенелым
Святые истины рожден!
И ты великим сим уделом,
О, муз питомец, награжден!
 
 
Воспой и силой сладкогласья
Разнежь, растрогай, преврати
Друзей холодных самовластья
В друзей добра и красоты!
 
 
Но граждан не смущай покою
И блеска не мрачи венца,
Певец! под царскою парчею
Смягчай, а не тревожь сердца!
 

(Саводник 1903: 190–191)

«Старинный список» имеет шесть разночтений с копией из архива Полторацкого: отсутствие заголовка (его элементы использованы Саводником в редакторском описании); графическая разбивка на пять неравностишных строф (два катрена + шестистишие + два катрена); новое (и тоже ошибочное) прочтение лексемы в стихе [6]: вседержащею (см. IV. § 6); восстановление цензурного пропуска в стихе [8]: На чела бледные царей; введенная без оговорок конъектура в стихе [10]: …забыв их трон; и, наконец, впервые появившаяся версия стиха [11]: Вещать сердцам оцепенелым. Впрочем, эта версия, которая не согласуется с предшествующим стихом (см. конъектуру Брюсова: § 5), есть плод явного недоразумения.

В ноябре 1903 года, в юбилейные дни, библиотекарь Московского университета Д. Д. Языков подписал предисловие к своему очерку о Тютчеве, снабженному «подробной» (по авторскому определению) библиографией книжных и журнальных публикаций второй половины XIX века; впрочем, все три интересующие нас позиции (Некрасова 1887; Каллаш 1902; Саводник 1903) в ней отсутствовали (см.: Языков Д. 1904: 6, 35–36). И тогда же Брюсов представил первую часть Летописи жизни и трудов Тютчева, где наконец упомянул и ОСП: «В 1820 году распространилась в обществе Пушкинская „Ода на вольность“. Тютчев принял ее очень близко к сердцу. Он написал к ней ответные стихи: „Огнем свободы пламенея…“» (Брюсов 1903: 485).

§ 5. По свидетельству С. В. фон Штейна, издание, подготовленное Флоридовым (Тютчев 1900), «…уже с половины 900-х годов стало библиографической редкостью, и случайные экземпляры, попадавшие к букинистам, продавались по цене, во много раз выше номинальной» (ИВ. 1912. № 11: 847)[38]38
  Ср.: «Попробуйте приобрести его ‹Тютчева› стихотворения! В магазине вам скажут, что издание давно разошлось, и в продаже их не имеется» (Колтоновская 1912: 236; инскрипт на экземпляре, подаренном Л. Я. Гуревич, датирован и ноября 1911 года).


[Закрыть].

Между тем в 1909 году права собственности на литературное наследие Тютчева, принадлежавшие уже его внукам (детям Ивана Тютчева – Николаю и Федору), приобрело «Товарищество А. Ф. Маркс». Инициатором этой сделки выступил плодовитый литератор, публикатор и библиограф П. В. Быков (см. его письмо Брюсову от 4 ноября 1909 года: РГБ. Ф. 386. Картон 79. № 21. Л. 6), которому и была вверена подготовка нового издания сочинений. Редактор охотно делился своими планами уложиться в кратчайший срок: статья о Тютчеве в «Истории русской литературы XIX в.» анонсировала выход нового собрания под редакцией Быкова «в начале 1910 года» (Горнфельд 1910: 460). Дело, однако, сразу застопорилось.

Только к концу 1909 года Быкову удалось уговорить Брюсова написать вступительный очерк к «Собранию сочинений» Тютчева (см.: Тиханчева 1973: 29; ЛН. Т. 85: 670), а 20 января 1910-го, в ожидании этого «предисловия» (отосланного автором 21 мая: РГБ. Ф. 386. Картон 70. № 15. Л. 1), редактор запрашивал Брюсова: «Нет ли у Вас другого списка стихотворения Тютчева „К оде на Вольность“, разнящегося от текстов, помещенных в „Рус‹ской› старине“ и „Нов‹ом› пути“?»[39]39
  Это ошибка или описка. Быков имел в виду вторую публикацию ОСП в альманахе «Северные цветы» (см. § 4).


[Закрыть] (Там же. Картон 79. № 21. Л. 12).

Брюсов не располагал иными источниками ОСП: среди тютчевских материалов, хранящихся в его архиве, находится сделанная им копия, восходящая к последней публикации (Саводник 1903: 190–191), но с одной существенной конъектурой – стих [11] здесь читается:

Вещать царям оцепенелым (РГБ. Ф. 386. Картон 45. № 14. Л. 9). То, что эта конъектура введена самим Брюсовым, подтверждает его письмо Быкову от 5 мая 1910 года, в котором он оспорил чтение, обнаруженное им в присланной корректуре:

[С]тих 11 надо читать:

 
Вещать царям оцепенелым…
Этого требует смысл, в виду предыдущего стиха:
Забыв их сан, забыв их трон…
Какой «сан», какой «трон» может быть у «сердец»?
 

(ЛН. Т. 85: 671)

Редакторская работа и процесс издания книги (уже получившей название «Полное собрание сочинений») сильно затягивались; на то были объективные причины (см. письма Быкова Брюсову от 18 августа и 21 октября 1910 года: РГБ. Ф. 386. Картон 79. № 21. Л. 21, 25), но далеко не все они нам известны[40]40
  Доступная обзору переписка Брюсова и Быкова охватывает лишь 1909–1910 годы.


[Закрыть]. В этой связи симптоматично совершенное неведение литературных кругов об этом предприятии. 1 ноября 1910 года П. Е. Щеголев писал Брюсову (уже сдавшему статью и просматривавшему корректурные листы тома): «Не могли бы, если имеете возможность, содействовать появлению нового издания сочинений Тютчева? Ведь это позор, на нашем книжном рынке нет Тютчева. Вот бы „Мусагету“ купить право собственности на Тютчева» (ЛН. Т. 98. Кн. 2: 235–236).

Весьма странно выглядит и фраза из письма Бартенева Брюсову от 7 мая 1911 года: «Сыновья его ‹Тютчева›[41]41
  Имеются в виду внуки Тютчева, а не сыновья. Иван Федорович Тютчев умер в 1909 году (Дмитрий Федорович – еще в 1870-м), сын же поэта от Елены Денисьевой, Федор Федорович, хотя и носил фамилию отца, не входил в число его наследников.


[Закрыть] ничего не знают о новом издании его стихов» (Брюсов 2019: 105).

Через несколько месяцев, в сентябре 1911 года, в академическом издании увидела свет первая часть обстоятельного комментария профессора Брандта (см. примеч. 32) ко всему корпусу тютчевской лирики[42]42
  Здесь – со ссылкой на сообщение А. Г. Горнфельда – упоминалось о предполагавшемся в 1910 году, но на тот момент еще не вышедшем издании Сочинений Тютчева под редакцией Быкова (см.: Брандт 1911: 145).


[Закрыть]. Печатая текст ОСП с учетом обеих публикаций (Некрасова 1887: 129; Саводник 1903: 190–191), маститый филолог предложил новую редакцию стиха [11]: Вещать тиранам закоснелым (Брандт 1911: 157). Именно такое чтение позднее установил Чулков, познакомившийся с текстом копии из архива Полторацкого (оно встречается и в одном из изданий, вышедших под редакцией Быкова, – см. ниже), и на этом основании напрашивается предположение, что Брандт тоже видел эту копию в Румянцевском музее. Но в таком случае снова возникает вопрос о пропуске стиха [22]: Своей волшебною струною.

Через месяц, в октябре 1911 года, получив разрешение «Товарищества А. Ф. Маркс» (см.: РГБ. Ф. 386. Картон 79. № 21. Л. 27–28), Брюсов опубликовал вторую главу своей вступительной статьи в составе авторского сборника «Далекие и близкие», сопроводив ее ссылкой на «Полное собрание сочинений Ф. И. Тютчева, под ред‹акцией› П. В. Быкова ‹…› (СПб., 1911)» (Брюсов 1912 [1911]: 1). Однако указанная дата, часто фигурирующая в литературе (и в том числе в авторитетной тютчевской библиографии: Королева, Николаев 1978: 9, № 14), не соответствует действительности. Выход этого тома был зарегистрирован в промежутке между 13 и 20 августа 1912 года (Книжная летопись Главного управления по делам печати. 1912. 25 августа. № 33: 15, № 20875)[43]43
  Любезно сообщено А. Л. Соболевым.


[Закрыть].

Первое «Полное собрание сочинений Ф. И. Тютчева» производило внушительное впечатление – в него вошли триста двадцать четыре стихотворения (против трехсот четырех в издании: Тютчев 1900), политические статьи в оригинале и в переводе, примечания, сводка вариантов, библиография и раздел «Из Тютчевианы». В подавляющем большинстве читающая и пишущая публика встретила его с энтузиазмом. 9 сентября 1912 года Б. М. Эйхенбаум, только что закончивший Санкт-Петербургский университет, благодарил Быкова за устроенный им «прямо праздник» (РНБ. Ф. 118. № 953. Л. 1), а 14 сентября в вечернем выпуске «Биржевых ведомостей» (№ 13143: 4) A. A. Измайлов буквально рассыпался в комплиментах: «Тютчев полный, прекрасно редактированный», «верх библиографического совершенства» и пр. «Это своего рода édition définitive, – писал критик „Нового времени“ 29 сентября (№ 13129: 9), – или, по крайней мере, стремится быть таким». Впрочем, знатоки и просто внимательные читатели квалифицировали уровень текстологической и комментаторской работы, проделанной Быковым, как весьма (или крайне) низкий[44]44
  См. отзыв Петра Бартенева-внука: «Казалось бы, что издание такого поэта должно быть весьма положительным, однако в книге есть досадные погрешности. ‹…› Во многих местах чтение стихов испорчено» (РА. 1912. № 11: задняя обложка). Наиболее обстоятельный и квалифицированный разбор (по сути, форменный разнос) содержит письмо князя Г. С. Гагарина Быкову от 14 ноября 1912 года: «…вашу расправу с текстом стихотворений Тютчева я ‹…› считаю возмутительною…» (ЛН. Т. 97. Кн. 2: 539). В письме Брюсову от 4 апреля 1908 года A. A. Кондратьев сообщал, что у Гагарина «есть много неизвестных публике материалов, касающихся биографии Тютчева» (Богомолов, Соболев 2018: 77).


[Закрыть], и эта оценка получила подтверждение в научной литературе (см., например: Пигарев 1935: 390–391)[45]45
  Должно заметить, что активный литературный труженик Быков не чурался масштабных фальсификаций (см.: Эльзон 1992: 381–383): в частности, измыслив на закате долгой жизни свое знакомство с Тютчевым, он ввел в оборот его поддельный «стон души» – стихотворение «Я не ценю красот природы…» (Быков 1923: 37; Быков 1930: 146–147). Примечательно, что Быков не включил этот текст в «Полное собрание», вышедшее в то время, когда угроза разоблачения была еще актуальной.


[Закрыть].

Тираж первого издания «Полного собрания», который Быков поименовал шестым[46]46
  До тех пор ни одно тютчевское издание не было пронумеровано. По-видимому, не принимая в расчет два прижизненных сборника Тютчева, Быков имел в виду пять посмертных, выходивших в 1879,1883, 1886, 1899 и 1900 годах. Другой подсчет предшествующих изданий см.: Пигарев 1935: 418, примеч. 53.


[Закрыть], составил 3150 экземпляров; вслед за ним, ориентируясь на конъюнктуру книжного рынка, «Товарищество А. Ф. Маркс» в течение года выпустило еще три издания: не имевшее нумерации приложение к журналу «Нива» на 1913 год[47]47
  15 декабря 1912 года, наряду с очередным объявлением об этом издании, в журнале появилась статья Б. А. Садовского, который не побрезговал начать ее на манер ярмарочного зазывалы: «В наступающем 1913 году по всем весям и городам, дворцам и хижинам необъятной России вместе с номерами „Нивы“ разнесется полное собрание сочинений одного из величайших представителей не только русской, но и всемирной лирики Федора Ивановича Тютчева» (Садовской 1912: 998).


[Закрыть], затем седьмое и восьмое. Эти издания не были стереотипными. То, что редактор так и не выработал сколько-нибудь внятные эдиционные принципы, лучше всего иллюстрирует подача текста ОСП, которое открывало корпус «Полного собрания сочинений» и получило произвольное название «Послание к Пушкину (по поводу его „Оды на Вольность“)».

Начнем, однако, с того, насколько искажена фактическая сторона дела в примечаниях (см.: Тютчев 1912⁶: 603; Тютчев 1913: 378; Тютчев 1913⁷: 613, Тютчев 1913⁸: 613). По утверждению Быкова, «[п]оэт вписал» ОСП в альбом Полторацкого, из чего следует, что первая публикация (Некрасова 1887: 129) была осуществлена не по копии (см. § 2), а по автографу. Но вопреки сказанному редактор печатал ОСП не по «рукописи Румянцевского музея», а от издания к изданию судорожно перебирал уже известные источники текста. Так, стих [11] представлен в трех версиях.

«Вещать сердцам оцепенелым» (Тютчев 1912⁶: 3). Принято именно то чтение в списке Саводника, которое решительно отвел Брюсов, а после и сам Быков в ответном письме от 21 мая 1910 года (РГБ. Ф. 386. Картон 79. Л. 17 об. – 18).

«Вещать тиранам закоснелым» (Тютчев 1913: 41; Тютчев 1913⁷: 3). Принято чтение, предложенное в публикации Брандта.

«Вещать царям оцепенелым» (Тютчев 1913⁸: 3). Принята конъектура Брюсова.

Необъяснимым остается и то обстоятельство, что стихи [8] и [21] трижды воспроизводились по тексту дефектной перепечатки в антологии Каллаша: «На чела бледные…»; «Под… парчою» (Тютчев 1912⁶: 3; Тютчев 1913: 41; Тютчев 1913⁷: 3), – и только в последнем издании, опираясь на публикации Саводника и Брандта, Быков восстановил обе купюры: На чела бледные царей; Под царскою парчою (Тютчев 1913⁸: 3).

Добавим к этому, что во всех изданиях «Полного собрания…» отсутствовал стих [22].

§ 6. В послереволюционное время подготовку первого научного издания Тютчева взял на себя Г. И. Чулков. В 1922 году в печати (HPK. № 4: 34) появилось извещение о его трудах над собранием «академического типа» в семи томах – три тома лирики и четыре тома писем, но только через десятилетие два тома «Полного собрания стихотворений» Тютчева, которое базировалось на широком архивном и печатном материале, вышли в издательстве Academia. В случае с ОСП (как и во многих других) черновую работу Чулков производил на соответствующей странице расклеенного экземпляра издания: Тютчев 1913 (РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. № 153. Л. 23). Опубликованный Быковым текст был сверен со списком из архива Полторацкого из Румянцевского музея (который стал к тому времени рукописным отделом Библиотеки им. Ленина), и в результате, помимо исправления всех допущенных ранее ошибочных чтений, восстановления купюр и внесения специально оговоренной редакторской конъектуры в стихе [10] (Забыв их сан, ‹забыв› их трон)[48]48
  Отметим, что эта конъектура не оговаривается во всех позднейших изданиях (см., например: Тютчев 1957: 65; Тютчев 1966 II: 26; Тютчев 1987: 55).


[Закрыть], Чулков впервые ввел в текст ОСП пропущенный ранее стих [22]: Своей волшебною струною (Там же. Л. 23; Тютчев 1933–1934 I: 104).

Обосновав свою редакцию ОСП, но принимая заглавие, данное в списке Полторацкого, Чулков подробно описал рукописный источник:

…в переплетенной тетради С. Д. Полторацкого со списками разных стихов вложена другая тетрадь, с листами зеленоватой бумаги (всего 34 страницы), – на 20-й и 21-й стр. список тютчевского стихотворения. Почерк даже отдаленно не напоминает почерк Тютчева[49]49
  На предварительном этапе работы Чулков высказался с большей определенностью: «Рука очень напоминает руку Э. Ф. Тютчевой» (РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. № 153. Л. 25).


[Закрыть]. На первой странице зеленой тетради надпись рукою С. Д. Полторацкого: «Рукописные стихотворения. (Найдено 18/30 июня 1846)» (Тютчев 1933–1934 I: 283; см.: РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. № 153. Л. 25).

Мы полностью приводим эту цитату по той причине, что доступ к указанному списку позднее был утрачен, и тем самым издание Чулкова подвело черту под текстологическим изучением ОСП. Показательна в этой связи корректировка указаний на источник текста, производившаяся К. В. Пигаревым: если в первых двух изданиях большой серии «Библиотеки поэта» фигурируют соответственно «старинный список Л‹енинской› Б‹иблиотеки›» (Тютчев 1939: 292) и «список Л‹енинской› Б‹иблиотеки› – в тетради Полторацкого» (Тютчев 1957: 334), то в томе из серии «Литературные памятники» читаем: «Впервые напечатано по списку в тетради, принадлежавшей С. Д. Полторацкому ‹…›. Печатается по тексту изд‹ания› „Academia“» (Тютчев 1966 II: 331). Согласно примечанию в третьем издании большой серии «Библиотеки поэта», источником текста ОСП является «список из тетради Полторацкого (ГБЛ)» (Тютчев 1987: 370), но это вызывает большое сомнение[50]50
  Когда один из авторов этой книжки (А. О.) вместе с A. A. Николаевым начинал работу над указанным изданием, нам не удалось обнаружить список ОСП в обширном фонде Полторацкого (РГБ. Ф. 233). Возобновленные впоследствии поиски не возымели пока успеха.


[Закрыть]. Неловкую попытку завуалировать истинное положение вещей демонстрирует тютчевское собрание, вышедшее под грифом двух академических институтов: здесь находим указание на список в тетради Полторацкого (впрочем, без ссылки на архивный шифр), однако текст ОСП воспроизводится по перепечатке 1966 года (Тютчев 2002–2004 I: 286).

Глава II
Новизна и старина

§ 1. Осенью 1816 года двенадцатилетний Федор – в сопровождении своего пестуна – начал посещать лекции, читавшиеся на Словесном отделении Московского университета (Летопись I: 25, 44)[51]51
  Случай Тютчева не исключительный: до войны 1812–1815 годов в университет записывали и в более раннем возрасте. Из тех лиц, чьи годы рождения (в отличие от Грибоедова) твердо установлены, укажем на Владимира Прокоповича-Антонского, братьев Владимира и Александра Лыкошиных, которые стали действительными студентами соответственно в десять, одиннадцать и тринадцать лет – в 1803 и в 1805 годах (см.: Феофанов 2013: 233–234,166–167). Еще ранее, в 1766 году, одиннадцатилетний Василий Зиновьев был отправлен в Лейпцигский университет вместе с Радищевым, Федором Ушаковым и другими.


[Закрыть]. В автобиографии Раича мы читаем, что Тютчев, «…необыкновенно даровитый от природы, уже был посвящен в таинство Поэзии и сам con amore занимался ею; по тринадцатому году он переводил уже Оды Горация с замечательным успехом» (Раич 1913: 25).

Восторженную оценку этих переводов не стоит брать на веру (см. § 2), но эрудиция «юнейшего» среди вольнослушателей (Свербеев 2014: 74) бросалась в глаза. «Раич познакомил его с Латинским языком, с латинскими авторами и с Русскою литературою» – вспоминал Михаил Дмитриев, университетский выпускник 1817 года, который успел сойтись с обоими: «‹…› бывали они у меня, а я у них. В молодости знакомство бывает тотчас коротким; но тут была общею связью – литература» (Дмитриев М. 1855: 4–5).

В этом мемориальном очерке, упомянув о том, что Тютчева допустили к слушанию лекций «по вниманию к его ранним успехам в языках и словесности» (Там же: 4), Дмитриев не коснулся причины такого фавора, хотя, наверное, был о ней осведомлен. Патроном отрока был профессор Алексей Мерзляков[52]52
  Впечатления студентов, слушавших его курс «Российское красноречие и Поэзия» после возобновления занятий осенью 1813 года, сходствуют. По воспоминаниям Валерьяна Сафоновича, «он увлекал своих слушателей, говорил с жаром и вовсе не держался того сухого учения, которое кружилось около риторик и известной схоластики. У него не было определенной системы, и он говорил на кафедре, что приходилось ему по вкусу» (РА. 1903. № 2: 145). См.: «Не зная, о чем говорить ‹…› он ‹…› одушевится, и рекою польются у него откровения истин о поэзии как искусстве…» (Дмитриев М. 1998: 115). Ср.: «У Мерзлякова было более таланта, чем постоянства и прилежания в труде. ‹…› В его преподавании особенно хромал метод» (Свербеев 2014: 60). По свидетельству университетских коллег, Мерзляков долгое время оставался одним из трех профессоров, которые «наиболее имеют слушателей» (из письма Николая Тургенева брату Александру от 18 января 1821 года из Москвы: Тарасова 1976: 46, примеч. 17).


[Закрыть], вместе с Михаилом Каченовским составлявший пару «верховников», «светил» Словесного отделения (Галахов 1876: 190; Барсуков 1888: 38–39)[53]53
  По неписаному этикету начинающие литераторы являлись к ним на поклон. Так, осенью 1815 года приехавший в Москву Владимир Панаев, «несмотря на продолжавшуюся болезнь, успел посетить Мерзлякова и Каченовскаго, тогдашних светильников нашей словесности» (BE. 1867. № 9. Т. III. Отд. I: 237).


[Закрыть]. Член-учредитель ОЛРС и редактор его Трудов, «поэт-лавреат, т. е. поэт торжественных случаев» (Свербеев 2014: 61) и плодовитый переводчик Горация, Мерзляков принял Тютчева в свою домашнюю «академию» (см.: Раич 1913: 25). Известно, что 3 июля 1817 года он держал под руками несколько «пьес» своего нового воспитанника «Тутчева» (PC. 1879. № 10: 350).

Раич, также посещавший домашние лекции Мерзлякова (см.: Раич 1913: 25), не разделял архаические вкусы профессора[54]54
  О литературной позиции Раича в конце 1810-х – начале 1820-х годов см.: Тынянов 1977: 40–42; Вацуро 1985: 50–54; Рогов 1997: 525–528.


[Закрыть] и его общую, весьма расплывчатую установку на «классическое» (см. ниже); своим «путеводителем к Парнасу» он называл Ивана Дмитриева (Там же: 20)[55]55
  Заметим в этой связи, что Раич, представивший ему своего следующего воспитанника Андрея Муравьева (см.: Муравьев А. 1871: 7–8), не познакомил Ивана Дмитриева с юным Тютчевым.


[Закрыть]. От первого наставника, по всей вероятности, приносившего в дом Тютчевых информацию о новинках словесности и богословия[56]56
  В октябре 1817 года «все» московские книжные лавки, торговавшие французскими изданиями, были «наполнены» экземплярами вышедшего в 1816 году в Германии трактата Александра Стурдзы «Considerations sur la doctrine et l'esprit de l'Église orthodoxe» («Размышления об учении и духе православной церкви») (см.: Муравьев Н. 2001: 101). Эта красноречивая и аргументированная апология православия, предуказывавшая ему обновление духовного мира Европы, могла вызвать самый пристальный интерес Екатерины Львовны Тютчевой (см. § 4).


[Закрыть], Федор должен был узнать о двух литературных событиях, почти совпавших по времени: осенью 1817 года московские книгопродавцы предлагали «старинную повесть» Жуковского «Двенадцать спящих дев» и «Опыты в стихах и прозе» Батюшкова (см.: МВед. 1817. 26 сентября. № 77: 2265; 31 октября. № 87: 2592). Сразу по выходе «Опытов…» в столичной газете Le Conservateur impartial (1817. 16 octobre. № 83) появилась анонимная рецензия, которая имела программный характер. Ее автор, Сергий Уваров (тогда попечитель Санкт-Петербургского учебного округа), манифестировал наличие «новой школы» в русской литературе, которую наилучшим образом представляют Жуковский и Батюшков:

Жуковский более красноречив и устремлен ввысь, Батюшков же изысканнее и законченнее; один смелее, другой не оставляет ничего на волю случая; первый – поэт Севера, второй – поэт Юга. Краски Жуковского сильны и живописны ‹…›. Батюшков более уравновешен и сдержан, в проявлениях смелости у него сквозит мудрость… (перевод цит. по: Гиллельсон 1974: 99)[57]57
  Краткое изложение этой рецензии было помещено в декабрьском номере московского журнала, который издавался Каченовским. См.: «Тот [Жуковский] смелее, а сей [Батюшков] осторожнее; один есть поэт севера, другой юга. Краски г. Жуковского ярки и живописны ‹…›. Г. Батюшков ровнее, исправнее, в смелых уклонениях своих осторожнее…» (BE. 1817. Ч. 96. № 23–24: 206).


[Закрыть].

В тот же день, 16 октября 1817 года, Николай Тургенев, посылая эту рецензию брату Сергею (служившему в оккупационном корпусе во Франции), пополнил состав «новой школы» еще одним именем: «У нас есть теперь молодой поэт, Пушкин, кот‹орый› точно стоит удивления по чистоте слога, воображению и вкусу, и все это в 18 лет от роду» (Тургенев Н. 1936: 235).

Нет сомнений, что вольнослушатель Словесного отделения уже знал это имя[58]58
  Тот факт, что свои первые годы оба поэта провели в Москве, разумеется, вводил некоторых авторов в соблазн легендировать встречу «Сашеньки» и «Феденьки» на детских балах (Чагин 1984: 16; ср.: Кожинов 1988: 142).


[Закрыть].

Пушкин начал печататься в Москве: в 1814 году в «Вестнике Европы», который редактировал тогда Владимир Измайлов, – пять стихотворений, подписанных анаграммами; в 1815-м в «Российском музеуме», новом журнале Измайлова, – семнадцать, и в том числе за полной его подписью «Воспоминания в Царском селе» (Ч. II. № 4). Почти немедленно, в октябре 1815 года, увидел свет панегирик Дельвига «Пушкину» (подписанный инициалом «Д.»). Обыгрывая восклицание из предпоследней строфы «Воспоминаний…» («О, если б Аполлон пиитов дар чудесный / Влиял мне ныне в грудь!»), лицейский друг до крайности возвысил риторический градус: «Пушкин! Он и в лесах не укроется: / Лира выдаст его громким пением, / И от смертных восхитит бессмертного / Аполлон на Олимп торжествующий» (РМ. 1815. Ч. III. № 9: 260).

Это восхождение «на Олимп», которое еще в начале 1815 года, по прочтении рукописи «Воспоминаний…», присланной в Москву, предрекали Жуковский[59]59
  Сохранилось свидетельство о том, что Жуковский «пришел к друзьям своим и с радостным видом объявил, что из Петербурга присланы прекрасные стихи» (Бартенев 1854: 39). Поскольку свидетелем этого визита был восьмилетний Иван Киреевский, дело могло происходить только в доме его матери – племянницы Жуковского Авдотьи Елагиной (см. § 4).


[Закрыть] и Вяземский («Задавит, каналья!» – писал он Батюшкову в январе или в феврале[60]60
  См.: Лотман 1960: 311–312; с уточнением датировки: Измайлов 1963: 29–30.


[Закрыть]), не замедлялось: в 1816–1817 годах, помимо шести новых стихотворений Пушкина, увидели свет две републикации его уже бывших в печати текстов (см.: Синявский, Цявловский 1938: 11–12). Не остался в стороне и Василий Львович Пушкин, один из старейшин ОЛРС; на заседаниях, состоявшихся в феврале, апреле и ноябре 1817 года, он прочел три пьесы племянника: «На возвращение Государя императора из Парижа в 1815 г.», «Безверие» и «Гробницу Анакреона» (см.: Цявловский 1991: 126, 128, 151).

Ревнивый оттенок с неизбежностью должен был окрашивать исходное отношение Тютчева к Пушкину: возрастная разница составляла три с половиной года, но первый на ту пору еще ни разу не выступил в печати, а второй стремительно покорял фортуну. Надо учесть к тому же, что в московских просвещенных кругах утвердилась негативная оценка той среды, в которой воспитывался Пушкин: университетские, предъявлявшие монопольные права на формирование литературной корпорации[61]61
  Эту претензию поддержал и петербуржец Николай Греч, редактор самого популярного на ту пору русского журнала (см. примеч. 91): русская словесность «обязана своим существованием преимущественно Московскому университету и писателям, в нем образовавшимся» (СО. 1819. Ч. 54. № XXI: 83). Тем больший эффект произвело категорическое суждение Карамзина в «Записке о Московских достопамятностях» (1817), которая предназначалась только для императрицы Марии Федоровны и появилась в печати без ведома автора (УВ. 1818. Ч. X. № 5, 6). Поводом послужила продолжавшаяся реконструкция старого здания на Моховой (лекции проводились в доме на углу Газетного переулка, нанятом у купца Заикина): «Университет московский нынче в развалинах. Надобно восстановить его физически и нравственно. ‹…› Мы все учились в нем – если не наукам, то, по крайней мере, Русской грамоте» (Там же. № 5: 139). Отповедь последовала от Каченовского: «Университет имел тогда [в последней четверти XVIII века] таких профессоров, у которых и нам старикам не стыдно было бы поучиться, не только отроку или юноше» (BE. 1818. Ч. С. № 6: 48). При перепечатке «Записки» (см.: Карамзин 1820 IX: 280–304) автор исключил из текста несколько пассажей, в том числе и процитированный.


[Закрыть], воспринимали лицейских как недоучек и выскочек, новейших петиметров. Оппозиция «Московский университет – Лицей», которая легко проецировалась на фундаментальное для русской истории и культурной мифологии противопоставление двух столиц, усугублялась административно-бюрократической стороной дела. Еще до своего открытия царскосельское заведение было «совершенно» уравнено в правах и преимуществах с российскими университетами (Томашевский 1956: 12), хотя в общем мнении по уровню подготовки учащихся Лицей уступал даже Московскому университетскому благородному пансиону[62]62
  Инспектор пансиона Иван Давыдов (действительный член ОЛ PC и будущий университетский профессор Тютчева), посетив Царское Село, констатировал безусловное превосходство своих воспитанников: «Наш князь ‹Владимир› Одоевский здесь был бы первый. Старших и не смею сравнивать» (РА. 1889. № 12: 547; из письма директору пансиона Антону Прокоповичу-Антонскому от 9 января 1819 года). Иначе расставлены акценты в письме Жуковского, выпускника Московского благородного пансиона, своему совоспитаннику Александру Тургеневу от 19 сентября 1815 года, где описано знакомство с «молодым чудотворцем Пушкиным» в Царском Селе: «Ему надобно непременно учиться и учиться не так, как мы учились! Боюсь я за него этого убийственного Лицея – там учат дурно! ‹…› я бы желал переселить его года на три, на четыре в Гёттинген или в какой-нибудь другой немецкий университет! Даже Дерпт лучше Царского Села» (Жуковский 1999–2020 XV: 405). Ср. в письме Батюшкова Александру Тургеневу от 10 сентября 1818 года: «Сверчок что делает? ‹…›. Не худо бы запереть его в Геттинген и кормить года три молочным супом и логикою» (Батюшков 1989: 517).


[Закрыть]. «Через несколько лет после того, как одни начали толковать о молодом Пушкине, некоторые все еще не верили его дарованиям», – вспоминал Михаил Макаров, который далее сослался на авторитет тютчевского патрона: «…сам Мерзляков ‹…› не видал в Пушкине ничего классического, ничего университетского: а последняя беда для многих была горше первой» (ПВС I: 55)[63]63
  Аналогичные претензии предъявлялись и к Вяземскому. См. в полемике Михаила Дмитриева с издателем «Бахчисарайского фонтана» (1824): «Жаль, право, что вы не учились ни в каком университете…»; «Еще раз скажу: жаль, право, что вы не учились в университете…» (ПвПК: 158, 160; ср.: Дмитриев М. 1998: 219). Ср. в мемуарах Ксенофонта Полевого: на рубеже 1810–1820-x годов московские «педанты и рутинисты» видели в князе лишь «светского человека, осмеливающегося быть писателем без ученого диплома и критиком без знания латинского языка и схоластических преданий» (Полевой 1934: 159). Противоположного взгляда держался Василий Пушкин: «…я рад и тому, что Александровы стихи не пахнут латынью и не носят на себе ни пятнышка семинарского» (ПВС I: 56).


[Закрыть].

Разрыв Пушкина с авторитетной научно-культурной традицией носил демонстративный характер. По выходе из Лицея, уже избавившись от «плюсов, минусов, прав, налогов, высокого, прекрасного» (Пушкин 1937–1949 ΧIII: 3), он фраппировал своих старших приятелей не только «ленностью и нерадением о собственном образовании»: «К этому присоединились и вкус к площадному волокитству, и вольнодумство, тоже площадное, 18-го столетия» (Тургенев-Жуковский 2012: 388; письмо от 12 ноября 1817 года).

Через год, 4 сентября 1818-гo, старший Тургенев делился с Вяземским аналогичными впечатлениями: «Пушкин по утрам рассказывает Жуковскому, где он всю ночь не спал; целый день делает визиты блядям, мне и княгине ‹Е. И.› Голицыной, а ввечеру иногда играет в банк…» (ОА I: 119).

Слухи и кривотолки о «le jeune M-r Arouet»[64]64
  Прозвище, данное Пушкину Павлом Катениным около 1818 года. См. в его воспоминаниях: «…я в шутках называл его le jeune M-r Arouet; сближение с Вольтером и каламбур: à rouer, где бранное слово, как у нас лихой, злодей и тому подобное, принимается в смысле льстивом…» (ПВС I: 185). Это прозвище стало ходовым (см.: Орлов М. 1963: 226).


[Закрыть], доходившие в Армянский переулок по разным каналам – прежде всего через посредство Алексея Шереметева (см. § 6), – безусловно сопровождали знакомство Тютчева с пушкинскими текстами. Однако об этом нам ничего не известно: самый ранний документ, фиксирующий его упоминания о Пушкине, – дневник Погодина – был заведен лишь летом 1820 года.

§ 2. 22 февраля 1818 года на заседании ОЛРС Мерзляков прочел стихотворение «г-на Тютчева» под заглавием «Вельможа, подражание Горацию»[65]65
  Принято считать (см.: Тютчев 1933–1934 I: 278; Пигарев 1962: 13), что это заглавие получила переработанная редакция стихотворения «На новый 1816 год» («Уже великое небесное светило…»), покрытого державинскими отблесками. Возможно, оно находилось среди «пьес», доставленных Мерзлякову к лету 1817 года.


[Закрыть], впервые огласив в почтенной аудитории имя юного стихотворца (Труды ОЛРС. 1818. Ч. XII. Летопись: 35). В то время публичные чтения, которые устраивали «любословесники» (выражение Ивана Дмитриева), собирали «высшую и лучшую публику Москвы», в том числе «первых духовных лиц» и «дам высшего круга» (Дмитриев М. 1869: 168; ср.: Дмитриев М. 1998: 145), но заседание 22 февраля 1818 года по составу гостей было самым блестящим: присутствовали попечитель Московского учебного округа князь Андрей Оболенский, министр народного просвещения князь Александр Голицын и другие петербургские сановники, сопровождавшие визит императора в старую столицу вместе с гвардейским отрядом (см. § 3), а также литературные матадоры – Иван Дмитриев и Жуковский. Чинную обстановку нарушил Мерзляков, прочитавший «письмо» (якобы «присланное от неизвестного»: Труды ОЛРС. 1818. Ч. XII. Летопись: 36) с нападками на баллады Жуковского и его «злоупотребления» гекзаметром в переводах из Гебеля («Овсяный кисель»). Этот скандальный эпизод оставил в тени все остальные, и в рассказах очевидцев мы не найдем упоминаний о чтении «Вельможи» (см.: Дмитриев М. 1869: 168–169; ПИМ XI: 218–219; Жуковский 1999–2020 XVI: 10). Между тем Мерзляков продолжал лоббировать своих подопечных: уже через месяц с небольшим, 30 марта 1818 года, Тютчев и Раич избираются сотрудниками ОЛРС (см.: Летопись I: 25–27). За всю – более чем столетнюю – историю ОЛРС ни один из литераторов, кроме Тютчева, не удостоился подобного поощрения в четырнадцать лет, будучи даже не студентом[66]66
  Как например, Михаил Дмитриев, избранный сотрудником ОЛРС в девятнадцать лет (в феврале 1816 года) и уже напечатавший к этому времени оригинальную басню и несколько переводов (см.: Дмитриев М. 1998: 575, коммент. 105). В дневнике Погодина, поступившего в университет в 1818 году, есть запись от 13 ноября 1820-го: «Думал много об обществе словесности, и с неприятностию. От чего она? Что я там еще не член, так этому быть нельзя было ‹,› никто из студентов не сделан членом» (РГБ. Ф. 231. Оп. 1. Картон 30. Папка 1. Л. 39 об.; здесь и далее неопубликованные фрагменты из этого дневника сообщены К. Ю. Роговым).


[Закрыть], а вольнослушателем[67]67
  См. биографические справки, приведенные в издании: Словарь 1911.


[Закрыть].

Впрочем, хотя неписаные правила ОЛРС предусматривали публикацию произведений, прочитанных на заседаниях (см.: Долгоруков 2004–2005 II: 399), Мерзляков не дал ход «Вельможе». Этот факт заслуживает особой отметки ввиду того, что в январе и мае 1818 года он напечатал все три стихотворения Пушкина, уже прочтенные на заседаниях прошедшего года (Труды ОЛСР. 1817. Ч. IX. Кн. 14; 1818. Ч. X. Кн. 16), несмотря на свое весьма скептическое отношение к автору. Таким образом, дело шло не о литературных симпатиях или антипатиях, но о соблюдении уже установившейся иерархии.

17 апреля 1818 года Иван Тютчев и его сын, новоизбранный сотрудник ОЛРС, нанесли визит Жуковскому[68]68
  Их первая московская встреча, состоявшаяся, по-видимому, через посредство Надежды Шереметевой, кратко отмечена в дневнике Жуковского от 28 октября 1817 года: «Обедал у Тютчева» (Жуковский 1999–2020 XIII: 124). С осторожностью выскажем предположение, что сделанная через несколько часов запись: «Счастие не цель жизни. – Мы знаем здесь одно потерянное счастие» (Там же: 124–125), которая варьирует излюбленную формулу Жуковского (см., например, в письме Александру Тургеневу от 4 августа 1815 года: «На свете много прекрасного и без счастья» (Там же XV: 385), – несет отзвук беседы в Армянском переулке. Ср. в письме Тютчева к Жуковскому от 6 (18) октября 1838 года: «Не вы ли сказали где-то: в жизни много прекрасного и кроме счастия. В этом слове есть целая религия, целое откровение» (курсив в оригинале).


[Закрыть], занимавшему келью в кремлевском Чудовом монастыре. «[Т]ам колокола и пушки возвестили им о рождении ‹…› будущего царя, государя Александра Николаевича» (Аксаков И. 1886: 14)[69]69
  См. стихотворение «17 апреля 1818», сочиненное Тютчевым за несколько месяцев до смерти.


[Закрыть], – и понятно, что это событие определило тему и тональность состоявшейся беседы[70]70
  См. дневниковую запись Жуковского от 17 апреля: «Чувства веселые, ясные, живые, без примеси. Радость истинная. Конец беспокойству» (Жуковский 1999–2020 XIII: 129). В эти дни Жуковский работал над балладой «Граф Гапсбургский», которая в том числе содержала аллюзию и на торжество династии Александра I (см.: Виницкий 2004: 67 и след.).


[Закрыть]. Стоит, однако, обратить внимание на два письма, отправленных Вяземскому (из Москвы в Варшаву) в тот же самый день, 17 апреля. Жуковский, посылая полный текст адресованного ему послания Пушкина «Когда младым воображеньем…» (первая редакция; см.: Пушкин 1999–2020 II/2: 24–25), добавил восторженный отклик: «Чудесный талант! Какие стихи! Он мучит меня своим даром, как привидение!» (Жуковский 1999–2020 XVI: 16). Василий же Пушкин передавал новость, полученную от Александра Тургенева: «…мой племянник пишет прекрасную Поэму…» (Ильин-Томич 1979: 151); это первое известие о «Руслане и Людмиле» дядя автора с удовольствием, по своему обыкновению, разносил по городу.

В сентябре 1818 года сразу в двух изданиях появилось послание Кюхельбекера Дельвигу и Пушкину, в котором автор еще ненаписанной поэмы был причислен сонму великих стихотворцев, реальных и баснословных: «‹…› Тебя, мой огненный чувствительный певец / Всемощныя любви и доброго Руслана, – / На чьем младом челе предвижу я венец / Арьоста и Парни, Петрарки и Баяна!» (Благ. 1818. Ч. 3. № VIII: 134; с разночтениями: CO. 1818. Ч. 48. № XXXV: 130), – причем в журнале Александра Измайлова этот текст непосредственно предшествовал апотеозе Кюхельбекера «К Пушкину»: «‹…› Он всесилен / В мире своем, он творец! ‹…› / Друг мой, питомцу богов хариты рекли наслаждайся!» (Благ. 1818. Ч. 3. № VIII: 136).

А дебют Тютчева в печати откладывается на год. В конце 1818 года из-под его пера выходит вольный перевод из Горация (Оды III, 29), озаглавленный «Послание Горация к Меценату, в котором приглашает его к сельскому обеду». Прочтенный Семеном Смирновым, членом-учредителем ОЛРС, на заседании 8 марта 1819 года (см.: Труды ОЛРС. 1819. Ч. XVI. Летопись I: 32), тютчевский текст, получив на сей раз санкцию Мерзлякова, увидел свет в августе того же года (Там же. Ч. XIV Кн. 22: 32–36):

 
‹…› Пусть велелепные столпы,
Громады храмин позлащенны
Прельщают алчный взор несмысленной толпы;
Оставь на время град, в заботах погруженный,
Склонись под тень дубрав; здесь ждет тебя покой.
Под кровом сельского Пената ‹…›
 

Как убедительно показал П. Н. Толстогузов, автор этой пьесы, с одной стороны, увлекся «витийственным распространением», даже «сверхраспространением мотивов подлинника» в духе поэзии XVIII века, а с другой – впитал опыт новой антологической и элегической лирики в духе Жуковского, Гнедича и Батюшкова (Толстогузов 1998: 20–41)[71]71
  Вместе с тем в опусе ученика Мерзлякова высота слога обеспечена, помимо многочисленных риторических фигур (взываний, амплификаций и пр.), обильным введением нарочито архаических лексических единиц. Таков уникальный в русской поэзии библеизм: «…Пучины сланые крутит и воздымает» («И озреся жена его вспять, и бысть столп слан» [Быт. 19, 26]).


[Закрыть]. В русле нашей темы немаловажно и еще одно обстоятельство: Тютчев отошел здесь от строфического стиха, заметно преобладавшего в репертуаре русских переводов Горация (и, в частности, сделанных Мерзляковым). Текст «Послания Горация…», отмеченный высокой степенью стиховой иррегулярности – нестрофический стих[72]72
  Во всех пяти переводах этой оды Горация, которые предшествовали тютчевскому (Востокова, Капниста, Тучкова, Срезневского, Бобрищева-Пушкина), и в последующих, за исключением недавнего, использованы самые разные формы строфического стиха – с членением на катрены, шестистишия, восьмистишия и одические десятистишия. См. наиболее представительный корпус материалов по этой теме: Север 2008–2018.


[Закрыть] и вольный ямб – свидетельствует об интересе раннего Тютчева к той поэтической форме, которая в начале XIX века захватывает новые жанровые области (см. IV. § 1).

«Послание Горация…» осталось незамеченным; к собственно переводам из античных классиков Тютчев никогда не возвращался. Осенью же 1819 года, когда в Петербурге готовился к печати пушкинский панегирик императрице Елизавете Алексеевне: «‹…› И неподкупный голос мой / Был эхо русского народа» (СПиБ 1819. Ч. VIII. № 10: 71), – пятнадцатилетний стихотворец стал полноправным студентом Московского университета, почти официально именовавшегося «Святилищем наук» и «Храмом Муз» (см., например: МВед. 1813. 12 июля. № 56: 1504; 1 ноября. № 88: 2266; 1820. 14 июля. № 56: 1537; ср.: Галахов 1876: 184)[73]73
  Вторую из этих номинаций, которая возглашалась на торжественных собраниях университета «до тридцатых еще годов XIX столетия» (Сушков 1858: 1), кажется, ввел в оборот Михаил Муравьев в «Эпистоле к ‹…› Ивану Петровичу Тургеневу» (1774): «Щастливы отроки, в возлюбленных местах ‹…› / Где Музам храм воздвиг любимец их Шувалов» (BE. 1810. Ч. 51. № 9: 45; СРС IV: 87; СОРС IV: 155).


[Закрыть].