Текст книги "Морские КОТики. Крысобои не писают в тапки!"

Глава третья,
в которой встречаются святая Елена и пушистая Афина

Сначала из такси показались неправдоподобно длинные и стройные ноги в дорогих туфлях на высоченных каблуках. А потом – потом уже невозможно сказать, что стало следующим. Может, это было потрясающее платье от модного кутюрье, может, огромные солнечные очки на миловидном личике или шляпа с широкими полями, которые могут носить только очень красивые люди и не выглядеть при этом смешно. А может, это была корзинка, в которой гордо восседала кошка платинового цвета с красиво очерченными чёрным голубыми глазами.

Афина смотрела на мир лениво и свысока. Фотини совсем на мир не смотрела. Но это только на людях так, только когда они покидают дом, в котором разбросанные там и сям мягкие игрушки, в котором повсюду пустые бутылки вина и обертки от шоколадных конфет. Это там, дома, Афина и Фотини простые и смешливые. Там узкие лодыжки Фотини закрыты тёплыми носками, а Афина носится как ненормальная за игрушечными мышками. Там они засыпают в гостиной на диване перед экраном, где чередуются цветные картинки под аккомпанемент простых мелодий.

Когда Афина впервые встретилась с Фотини, на мир она смотрела запуганными глазами. Смотрела снизу, из-под груды хлама, на какой-то помойке в Салониках.

Свою мать Афина почти не знала. Она помнила её нежный и тёплый запах, её шершавый язык, но ни разу толком не видела. Афина и ещё двое таких же нежных комочков, её братьев, целую неделю провели в обнимку со своей матерью. В то утро, когда у Афины правый глаз стал слегка приоткрываться, она увидела изящный, но очень размытый силуэт кошки, выпрыгнувшей из коробки. Этот дымчатый абрис был её матерью. Она убежала на пару минут утолить голод и больше не вернулась. На задворках крохотной таверны, где мать-одиночка хотела перехватить немного объедков, её задрали бойцовые собаки какого-то «двуногого», пожиравшего внутри огромные порции двуножьего корма.

Сначала Афина и её братцы боязливо молчали. Затем ужасно проголодались. Очень хотелось пить. Братья всё время плакали. Афина хотела их успокоить и начала повторять движения, которые помнила, – она обнимала братьев и вылизывала их шерсть. Это было мучительно. Жажда не давала слюне образовываться, язык резало, в рот попадала шерсть.

«Спите, спите! Сон прогонит голод», – шептала она фразу, которую запомнила от мамы. Когда у Афины полностью открылись глаза, она увидела, что один из котят утром не проснулся. Зато в углу коробки образовалась лужица дождевой воды. С жаждой проблем больше не было, но голод становился невыносимым. Котята начали громко мяукать, уже не надеясь на возвращение матери, они просто всё время кричали, чтобы хоть кто-то подошёл к ним, если в этом мире кто-то вообще есть.

Тогда котят чудом нашёл их отец. Он даже не знал об их существовании, а если бы и знал – это вряд ли бы что изменило.

Услышав писк на помойке, где накануне нализался валерьянки со своими случайными знакомцами сомнительной репутации, Памбос, не поняв даже зачем, заглянул в коробку. И увидел крошечную Афину. Истощённую, грязную, но ответственно закрывшую собой перед лицом неизвестности братика. Она была очень похожа на свою мать. На ту, которую сама ни разу ясно не видела. В углу коробки лежал ещё один котенок. Холодный. Неподвижный. У отъявленного одиночки, повесы и прожигателя кошачьих жизней сердце едва не остановилось.

Он вытащил мёртвого котенка, закопал его в клумбе на площади, а оставшимся в живых детям принёс мышь. Они ничего не смогли с ней сделать. Тогда он принёс им сосиску. Шпротину. Половинку шефталии. Свиные ушки. Кусочек сувлаки. Козий сыр. Результат был один – котята кричали, плакали и продолжали чахнуть. Писк их становился всё менее уверенным. Он стал спрашивать у своих друзей-забулдыг, что делать, а те только посмеялись над ним.

Эта история стала байкой на помойке. Пока о несчастье котят не прослышала недавно окотившаяся Плебса – простая крепкая кошка. Она стала наведываться к Афине и Ахиллу, её братику. Кормила их и убегала к своим родным деткам. Благодарный Памбос таскал Плебсе мышей и луканики, тайком оставлял их у её коробки или у коробки с собственными детьми. На своих детёнышей он смотрел издалека, понимая, что ничего другого сделать не может. Он любил их, но стыдился того, что они его не знают, боялся, что они не простят ему то, что он не заботился об их матери. Не знал, что и как им рассказать.

Как-то раз Плебса решила перетащить чужих котят к своим – к чему уже эти различия. Она приняла их за своих и не хотела упускать из виду ни одного из котят. Но однажды Плебсу и Памбоса отловили «двуногие» из какой-то службы по контролю за дикими и бездомными животными. Коробку с ними, котятами и слабеньким Ахиллом погрузили в синий грузовичок и увезли навсегда – в особый приют для кошек.

Афина не знала ничего этого. Она лишь поняла – кошка выбрала из них двоих её брата, а странный кот со слезливыми глазами, ранее наблюдавший за ними издалека, просто перестал приходить.

Малышка тосковала. Не решалась даже плакать. Боялась спать. Пока наконец не решилась выбраться наружу. Выбравшись из коробки, Афина нерешительными шагами побрела куда глаза глядят. Брела она долго. Крошечное сердечко сжималось от одиночества, боли, покинутости и отчаяния. Глаза почти перестали видеть из-за слёз, лапки совсем окоченели, решимость покидала Афину. И вдруг она уткнулась сухим горячим носом в простые тряпочные кеды.

Фотини вывозила мусор на старом «Фиате». Полная коробка всякой дряни – это всё, что осталось от подонка, который бросил её и ушёл к своей секретарше, крепкой и наглой девчонке из Восточной Европы. Счета за рестораны и цветы, пустые бутылки от дорогого виски, нераспакованные подарки, пепельница из макарон с кривыми, неправильно написанными буквами «папачке». Истерика затаилась где-то внутри этой тонкой, нежной, хрупкой «двуногой».

Молодая женщина скомкала рубашки, галстуки, ежедневники в одну кучу и пыталась облить её бензином из флакона для заправки зажигалок. Её колотила мелкая дрожь. Повезло девушке из Восточной Европы. Бойкая, смелая, но в то же время податливая, Фотини понимала своего бывшего мужа – легко ужиться с согласной на всё девчонкой, которая не видела жизни и следует любым установленным правилам.

Вдруг Фотини почувствовала, как через тонкую ткань дешёвых кед её словно ударило током – но так легко, так слабо, так беззащитно. Она опустила глаза и увидела крошечную Афину. Опустилась на колени и протянула к ней руки:

– Милая! Я считала себя самой слабой – но я достаточно сильна, чтобы помочь тебе. Ты хочешь пойти со мной и разделить огонь наших сердец? Наш кров и наши простые житейские трудности?

Афина мало что понимала. Других «двуногих» она прежде не видела, но сразу почувствовала любовь и отчаяние, исходящие от Фотини. Она просто упала к ней в протянутые ладони и ткнулась носом в подушечку большого пальца правой руки. Сил почти не оставалось.

Фотини сразу же забыла о том, что хотела делать. Девушка крепко прижала к груди крошечную, измождённую, исстрадавшуюся кошечку и побежала к машине. Уже дома она заливала в малышку тёплое детское питание через пипетку. Молочные кашки, овощные и мясные пюрешки.

Когда Фотини поняла, что дальше жить ей придётся одной, она долго не могла найти себе работу по душе. Внучке великого археолога Константиноса Христополуса, который оставил ей какой-никакой капитал, увы, пришлось становиться на биржу труда.

Эффектная молодая «двуногая» повсюду сталкивалась с недвусмысленными намёками «двуногих» самцов, пока наконец не наткнулась на интересное предложение – в детский театр требовался младший педагог. Туда и устроилась – работать с юными дарованиями. Ставить пьесы, постановки, разучивать песни с детьми было и интересно, и весело. Афину она брала с собой. Поначалу маленькая кошка побаивалась всех подряд, но вскоре привыкла к вечно визжащим «двуногим» детёнышам и даже полюбила их. А с ними и театр.

Однажды, перебирая груду всякой рухляди в одной из многочисленных кладовых, Фотини нашла дудочку дедушки – простую деревянную свирель – одноствольную сирингу, которая потерялась после его смерти. Старый Константинос очень дорожил этой находкой, которую обнаружил на раскопках одного древнего театра.

– Она такая древняя, – хохотал старик, – будто на ней играл старый бог Пан! Похоже, он её и настраивал: строй ни на что не похож!

Фотини играла и играла на свирели часами, но всё что-то никак не выходило создать что-то по-настоящему волшебное.

Афина следила за своей «двуногой» с любопытством и сочувствием. А потом начала дурачиться. Она комично изображала рождение мира в древнегреческой космогонии. Сначала Фотини не могла понять – импровизирует ли Афина, и сможет ли она повторить смешные кувырки, потягивания, закатывания глаз и энергичные прыжки – но оказалось, что Афина не просто может их повторить, но с каждым разом получается всё отточеннее, вывереннее, изящнее. Так у них родился номер, в котором красивая «двуногая» нежно играла на свирели, а восхитительная Афина показывала хронос, хаос, Зевса и тому подобное.

Дети в театре заливисто хохотали и неподдельно расстраивались на драматических моментах. А кто может быть искреннее?

Как-то «двуногой» позвонил её старый приятель Панайотис. Он однажды увидел репетицию и понял – есть что-то мистическое в постановке. Может быть, виной тому была трогательная коалиция женщины и кошки, а может – и дедушкина свирель.

Панайотис предложил Фотини выступить на Кипрском фестивале нестандартного театра, и она растерялась:

– Что ты! Никогда у нас выше нашей детской сцены подняться не получится!

– Послушай! Там всё, всё словно для вас приготовлено! – горячился Панайотис. – Фестиваль называется «Греция и Вселенная». Со всего мира съезжаются любительские коллективы самых разных жанров! Это же настоящий шанс засветиться вашему детскому театру! И главный приз – сертификат на открытие собственного театра! Полная субсидия от министерства! Полная!

– Может, ты и прав, – улыбалась в ответ «двуногая». – Может, и правда пора делать большой театр, а не детский клуб для десяти малышей.

– Поговаривают, что в жюри будет великий греческий режиссёр Сократис Теодолос. Он дал путёвку в жизнь тысячам любительских театров! – продолжал Панайотис. – Главное – его зацепить. А мне передали, что старик Сократис обожает свирель, он сам родом из деревни и от свирели начинает рыдать. А ещё он обожает кошек! Ваш номер просто безукоризненный! Настоящий греческий! Кто ещё может победить на этом конкурсе, кроме нас, греков?

В любом случае Греция и Вселенная ждали этого номера. И Афина так старательно повторяла перед зеркалом отточенные па, что Фотини откинула последние сомнения и решилась – вперёд, навстречу Греции, навстречу Вселенной.

Так они и отправились на теплоход – Фотини, волшебная свирель в багаже и Афина в корзинке. На трапе Фотини застряла из-за дурацкого «двуногого», который с чемоданом и переноской с ошарашенным беспородным чёрным котом встал так, что загородил весь проход. Пришлось выслушать непонятные «сорри!», «икскюзми!» и «господибожекакаянеловкость!», с одной стороны, и ехидные смешки и издёвки от тощего рыжего, на плече у которого спал жирнющий рыжий котище, – с другой.

Наконец «пробка» рассосалась, Афина торжественно вплыла на борт в корзине не менее торжественно взошедшей на борт Фотини, которая получила от стюарда рекламные проспекты и приглашение на участие в корабельном конкурсе самодеятельности – празднике Посейдона. Впереди их ждала новая прекрасная жизнь.

Глава четвёртая,
в которой Ричи знакомится с Посейдоном

Столько воды сразу Ричи не видел никогда. Вода шумела солью, плескалась рыбьими хвостами, билась о берег волнами, шуршала морскими камушками, звенела брызгами, смеялась каплями, и всё это в маленькой кошачьей голове звучало неясной угрозой. И хотя прежде кот ненавидел переноску, в которой сидел, сейчас он испытывал к ней благодарность – за сухость и какие-никакие стены. Они закрывали его от невообразимой широты моря, в которое его «двуногий» сдуру решил забросить их обоих на каком-то малонадёжном судёнышке.

Сам Посейдон, огромный, могучий, бесконечный, словно уже схватил своей мокрой лапищей котектива за шкирку.

Тут Ричард, конечно, немного перегибал палку, занижая размеры старенького теплохода, на который «двуногий» волок переноску и свой чемодан. Теплоход был многопалубный, уж четыре-то яруса он точно успел заметить, даже не высовывая нос из переносной сумки, а лишь прижавшись янтарным глазом к сетке, через которую к нему поступал воздух. Несмотря на то, что изначально судно было грузовым, верхняя палуба была отдана пассажирам, там же находился небольшой бассейн – будь они неладны вместе с этим мокрым-премокрым морем! «Двуногие», верно, совсем обезумели, если в огромной луже им нужны ещё и лужи поменьше! Наверняка в каждой из сотни комфортабельных и не очень кают тоже были ванная, раковина и даже какое-нибудь джакузи!

Море пугало Ричарда таинственным древним страхом. Вроде ни одной конкретной истории о том, как его знакомого кота сгубила бы солёная стихия, он не помнил. А вот суеверий – хоть отбавляй. Правда, у суеверий всегда были вполне обоснованные истоки.

Взять, к примеру, отвратительное свойство воды влиять на запах. Если от Ричи будет нести как от половой тряпки, он вряд ли сможет затаиться за углом незамеченным и раскрыть какое-то мало-мальски важное дело! Ведь мокрый кот воняет не хуже блохастой псины, будь он хоть трижды чистюля и франт, каких свет не видывал, стоит слегка подмочить шерсть – пиши пропало!

А это мерзкое ощущение промозглости? Когда любой ветерок пронизывает до костей, будто ты рыбий скелет, а не уважающий себя пушистый царь природы! Вымывая воздушные подушки в шерсти, вода заставляет в любую жару зябнуть даже самого морозостойкого кота!

Ричи вспоминал рациональные объяснения водобоязни своих знакомых котософов, готовых часами за миской валерьянки раскладывать по мисочкам свои мяумудрости, лишь бы побороть навязчиво колотивший его страх упасть за борт прямо в переноске. «Двуногий», словно назло, не торопился и застрял на этом зыбком трапе, перекидываясь со случайными беднягами ничего не значащими фразами.

Кот продолжал перебирать в голове воспоминания из бесед разных лет. На мокрую шерсть, например, очень быстро и очень много налипает грязи и бактерий! И если потом начать себя вылизывать и наесться пуд грязищи, так и кишечные колики можно подхватить! Кому потом икающий больной котяра будет нужен? Ни одна уважающая себя кошка даже не взглянет на облезлого оборванца!

Справедливости ради, Ричард вспомнил пару знакомцев, которые с водой были на «ты». Дальний Масин родственник – курильский бобтейл Йошикот и его подруга – бенгальская пловчиха Акира. Йошка ему тогда рассказывал, что ничего особо пугающего в воде нет. Мол, страшно только, что опоры нет – оттолкнуться не отчего и взобраться некуда. А если эти мысли отпустить – то и плывется легко, что твоей сельди. Акира и вовсе помешанная была. В пруд, в ручей, в ванную – всегда первая бежит. Не может поплавать – так лапой за струю воды цепляется, в лужи прыгает, с дачными поливалками играет. Странная кошка. Красивая – да, этого не отнять. Но, видимо, где красота – там и до сумасшествия лапой дотянуться!

Как хвостом ни крути, а сесть в лужу было самым большим страхом Ричи, сколько он себя помнил. Взять хотя бы тот случай, когда «двуногий» пытался его впервые искупать. И зачем, спрашивается? Чем заслужил крошечный пушистый няша Ричи такое хамское отношение? Ну, подумаешь – проткнул случайно крышку на банке сметаны. Ну, извозился весь в молочной продукции, ну уронил потом какую-то злосчастную герань, горшок расколотил да землёй слегка припорошился. Разве ж это повод живое существо в таз с водой окунать?

Ричи помнил этот жуткий звук рвущейся из крана воды, эхо отбитой от чугунной ванны струи и ругань «двуногого». Помнил, как забилось его крошечное сердечко, как каждый мяв заглушался хлюпающим звуком и огромными глотками водопроводной воды. Как исцарапал своему писателю руки в кровь и как потом дрожал, завёрнутый в полотенце, когда дыхания хватало только на прерывистые икающие вдохи.

А однажды, не приведи кошка-мать никому узнать про тот случай, подхватил Ричард где-то блох. Тогда, уже в отрочестве, к страху перед водой добавились ещё унизительные ощущения от вытравливания блох вонючим дустовым мылом. Долго его полоскали в тазу в тот раз, уже в четыре руки…

Был ещё один неприятный случай в его короткой кошачьей жизни. Жили они тогда счастливой семьёй на даче. «Двуногие» и его дражайшая Масенька. В тот раз он хотел изловить аквариумного сомика, блеснуть доблестью перед любимой подругой и угостить вкуснятиной. Только лапы подвели – скользнули когти по краю бортика, и свалился хвостатый герой прямо в стеклянную коробку с водой, водорослями, какими-то улитками, глиняными фигурками и сушёными тараканами. Раньше это воспоминание вызывало в душе Ричи немного стыда и много смеха. Теперь же добавились ещё грусть, тоска и внутренняя пустота. Такая огромная, как пустая бочка от океанской сельди. Неумолимо гнетущая и непримиримо беспощадная.

ОКЕАН!!! Ричард вдруг ощетинился от страха – а что, если они поплывут через океан? Всех девяти жизней не хватит, чтобы отделаться от этого страха.

Наконец «двуногий» добрался до своей каюты. Добрались вместе с ним чемодан, переноска, а в ней и сам съёжившийся котектив. Писатель открыл переноску, и Ричард осторожно из неё выбрался. Ноги подкашивались больше от страха, нежели от долгого сидения в переносной сумке и пошатывания на весу. Каюта, вопреки страхам, оказалась вполне сносной. Уж куда лучше сторожки, в которой они как-то жили при фабрике. Здесь была простая прочная койка, небольшой столик и стул, прикреплённые к полу. В стену было встроено что-то вроде шкафа, но без дверок. «Двуногий» затолкал под кровать чемодан, переноску оставил на кровати, а сам подошёл к круглому иллюминатору и что-то начал бормотать себе под нос.

«Опять творит», – понял Ричи.

«Двуногий» положил на столик приглашение на участие в конкурсе «Праздник Посейдона», спешно вытащил из кармана молескин и начал вписывать туда свои каракули привязанной к блокноту ручкой.

 
– И если уходить от бед, то семимильными шагами,
на корабле, в фуражке капитана,
на двадцать тысяч лье вперед и вглубь.
И если говорить не вслух, то непечатными словами,
а песни петь – всегда спонтанно!
Зачем же раньше был не смел я или… глуп?
 

Тут писатель вдруг опомнился, открыл иллюминатор и со злостью вышвырнул в него блокнот.

– Всё – значит всё! – крикнул он морю. Не для того он завязал со своими стишками, чтобы вновь их писать. От стишков пользы никакой – на них ни вина не купишь, ни кошачьего корма. На конкурс захотел? Вот и пойдёшь – как зритель. Довольно мечтаний – пора встать на твёрдую почву, пусть до этого сначала и придется какое-то время провести в плену морской болезни, когда из окна видно только бескрайнее море, а за ним – опять бескрайнее море! Решил возвращаться в свой бизнес – значит, надо возвращаться полностью, не оставляя возможности искать поддержки и утешения в творческой стороне своей личности. Уж сколько ему эта творческая сторона бед принесла, который раз на стенку лезть хочется от тоски и досады! PR так PR, точно просчитанные ходы, выверенная целевая аудитория, проверенные на фокус-группах тексты и никаких бесплатных вольных размышлений или отвлеченных фантазий! И новоиспечённый пиарщик решительно покинул каюту, не притворив за собой дверь.

Ричард побродил немного по каюте, посмотрел по сторонам, выглянул в иллюминатор – нового ничего не увидел, все то же бесконечное море, – и решил всё-таки проследить за своим писакой-горемыкой – тот вряд ли успел далеко уйти.

Ушел тот действительно недалеко. Стоял прямо напротив каюты у бортика, смотрел на ещё заметную линию берега. И вроде известные ранее узоры приобретали теперь причудливые очертания, выводя на горизонте понятную лишь этим двоим веху – старой жизни больше не будет, что было – то прошло. Разочарования сгладятся, обиды исчезнут, боль утихнет. Останется светлая грусть в дымке удаляющегося в закат города их прошлого. А впереди их ждёт только новое, только неизведанное, только практичное и настоящее – в городе их будущего.