Текст книги "Так пахнет аммиак"

Он отпустил её руку, женщина выдохнула, и тут же схватил за шею, сжал до сдавленного хрипа. В её глотке уже зародились какие-то новые возмущения, но пальцы не давали им выхода. Маньяк ослабил хватку и толкнул обмякшее тело в направлении прихожей.

– Что с тобой не так?! – слёзы её хлынули сплошным ручьём, оставляя угольно-чёрные дорожки на щеках.

– Я просто привёл тебя домой, думая, что тебе некуда идти, а ты…

– Что?! – она лихорадочно засмеялась. – Хочешь сказать, ты на это не рассчитывал? Ведя к себе, напаивая вином, не рассчитывал? Не-е-е-ет! Я вас таких знаю: находите женщин в беде, угощаете, выслушиваете, увозите, поите, овладеваете. Но вот если окажется, что женщина и сама хочет того же, то тут и начинается комедия! Зовёте себя мужчинами, а сами прячетесь за нравоучениями и грубой силой. Просто трусы, не выросшие из детства.

– Уходи-ка ты поскорее, в следующий раз я могу и не отпустить.

– Ты просто слюнтяй. Маленький мальчик, решивший поиграть во взрослые игры. Хлюпик! Трус! Размазня!

Он остался глух к каждому слову: преодолел, превозмог. А она подхватила сумочку и торопливо скрылась в прихожей. Ещё несколько секунд, чудовищно долгих, накатами стучащих в висках. Хлопок! И тишина. Маньяк рухнул на кровать и в одном шумном выдохе исторг всех своих демонов.

Он трус, потому что снова остановил себя?

Одна мысль не туда, и демоны облепили тело как личный гарем страстных любовниц. Их хищные ласки напоминали обжигающе холодные уколы, голова гудела от боли, язык суматошно ворочался во рту, удавка на шее прихватила дыхание. Маньяк вскочил рысью, упал в упор и принялся отжиматься. Один, два, три. Онемение потихоньку проходило. Девять, десять, одиннадцать. Приятное тепло разлилось от грудины до кончиков пальцев. Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать. Стало легче дышать. Двадцать! Устал, нужна минута отдыха. А демоны не дремлют, уже шепчут на ухо всякое. Ещё подход!

Безликий же находил себя совершенно не нуждающимся в кратковременных всплесках повышенной физической активности, что естественным образом, вкупе с прочими аспектами незамысловатой будничной жизни, сказывалось на внешнем виде. Всего-то двадцать лет, но уже слегка обрюзгший, с зачатками будущего пуза.

Дождь шумел где-то за стеклом, офис, глухой к позывам неба, жил своей изолированной жизнью. Безликий бодро стучал по клавиатуре, прерываясь только на глоток холодного кофе, и ни разу за прошедшие часы не взглянул на окно. Испарения земных жидкостей, обратившись к своему естественному состоянию, под собственной тяжестью возвращаются на землю. Почему что-то столь обыденное должно быть интересно?

Наперекор этим мыслям его непосредственный руководитель (иначе говоря, Начальник) прилип взглядом к стеклу, как кот к аквариуму.

– И как долго он ещё будет идти? – прорезался сквозь наушники высокий голос Умницы – молодой сотрудницы, отвечающей за исполнение всевозможных мелких поручений, которую Начальник, в силу каких-то своих особых наклонностей, одинаково хвалил и за скрупулёзно составленный отчёт, и за заваренный ему кофе. – Мы же так утонем!

Лоботряс что-то ей отвечал, но говорил заметно тише, так что для Безликого оставался нем как рыба – только рот открывался. Он в компании проходил программистом, но был не способен ни дать определение алгоритму, ни написать циклическую операцию. Случалось, мог потратить два дня на то, с чем иные справлялись за два часа, и, несмотря на хроническое раздолбайство, минимум половину этого времени усердно трудился. В общем-то, держали его в фирме за неимением кого-то лучше и лишь пока дела идут хорошо.

И даже Коммивояжёр, их менеджер по продажам, человек на редкость ответственный и отличавшийся флегматичным нравом, время от времени оглядывался через плечо – проверить, как там дела у непогоды.

Безликий прибавил громкости, работа пошла бодрее.

Люди всегда найдут способ занять себя чем угодно, кроме дела. Стоило позволить себе на мгновение отвести взгляд от монитора, как он заметил целую вереницу олухов, смотрящих на облепленную окнами стену, словно бараны на ворота: рожи скривились, во взглядах тоска, печаль и смерть, рты открываются и закрываются, изрекая лишь пустые колебания воздуха, мусорную информацию.

В мире нолей и единиц мусорная информация свидетельствовала о плохо выполненной работе. Человеческий мир отчаянно нуждался в рефакторинге, но на его поддержку давно забили. Бодрствуешь, чтобы уснуть, и спишь, чтобы бодрствовать. Зарабатываешь, чтобы тратить, и тратишь, покуда зарабатываешь. И говоришь… все вокруг говорили, чтобы просто говорить. Безликий предпочитал молчать, когда не мог сказать ничего полезного, а то, что считал полезным, никто не хотел слушать.

А город вокруг, гноящийся труп некогда прекрасного великана, продолжал разлагаться. Изъедался его жителями, родившимися здесь, гадящими здесь, умирающими здесь же. Весь их мир – разорванное сочащееся чёрной жижей тело исполина. Огромный организм, распадающийся на части сотни мучительных лет. Безликого внутренне корёжило от мысли задержаться здесь, в этой общности, ещё хотя бы на день.

Рабочий день подошёл к концу, все окна планомерно закрылись, машина протяжно загудела и заснула до следующего утра. Безликий прошёл к выходу и столкнулся с коллегой, терпеливо ожидающим в дверях.

– Подвезти? – спросил он глухо, безэмоционально: тихий голос совершенно не подходил к огромному, за сотню кило, телу.

Коммивояжер продавал товары и услуги, умел по-настоящему окучить клиента, ловко жонглируя знаниями, почерпнутыми из десятков проштудированных книг, но сам оставался образцовой жертвой маркетинговых уловок, был обвешен кредитами, условия которых менялись быстрее, чем дни календаря, и даже покупал лотерейные билеты.

Безликий кивнул: его не пугала перспектива промокнуть под ливнем, но оставаться сухим всё-таки сподручнее. Пара шагов по мокрому асфальту, и он внутри салона – мягкие кресла и обогрев создавали обманчивое ощущение комфорта, но уродство яви так и норовило напомнить о себе, скребя по стеклу порывами ветра. Двадцать минут езды в полной тишине, если не считать заунывное пение Мика Джаггера по радио.

Машина притормозила. Короткое рукопожатие, и вот Безликий уже в своём подъезде, ступеньку за ступенькой преодолевает на пути к пустой квартире, снимаемую за бесценок. Войти, скинуть шмотки, отрешённо рухнуть на кровать и разглядывать чёрные точки в потолке – до тех пор, пока либо он не уснёт, либо точки не начнут ёрзать по штукатурке, словно беснующиеся на стекле мухи. Безликий не без усилий оторвал себя от бессмысленного занятия и протянул руку к тумбочке, кое-как нащупал телефон, сделал пару нажатий вялыми пальцами по облупившимся кнопкам.

– Я свободен. Приезжай, если хочешь. – И сразу сбросил. Конечно, она приедет, об ином и речи быть не могло. Она никогда не отказывалась.

Но тут же телефон зазвонил снова. Знакомый до боли рингтон едва не подкинул Безликого на постели. Звонит? Она? Нет, такого просто не могло быть. Он разлепил ленивые веки, бодро подхватил телефон, заглянул в экран – отец. Буря кончилась, внутри всё осело.

– Я тебя слушаю.

– Привет… – жалобно прохрипел динамик.

– Привет, – прожевал Безликий. Бессмыслица, разговор уже идёт. – Что ты хочешь?

– Послушай…

– Слушаю, очень внимательно.

– Слышу по голосу, ты раздражён. Не надо.

– Ты говорить будешь или как?

– Ты мне не поможешь?

– Чем? Когда?

– Деньгами. Прямо сейчас.

– Нет денег.

– Мне совсем немного надо. Хреново мне, сын, понимаешь?

– По голосу слышу, что тебе хреново. Хреново бутылки на две. На третью не хватило?

– Не хватило…

– Ничем помочь не могу, найди работу.

– Послушай…

– Послушал уже. У самого по карманам ветер гуляет, а тут ещё твоё пьянство спонсировать.

– Да я подыхаю от похмелья!

– О, вот и голос прорезался, теперь и я слышу раздражение, – Безликий усмехнулся. – Ты уже сколько подыхаешь, лет десять?

– Не издевайся, я всё ещё твой отец.

– Который еженедельно лезет ко мне в карман. Сегодня там пусто, ничем помочь не могу.

– Прошу тебя, сын.

В дверь вдруг постучали. Она? Быстро же пришла. Безликий скинул звонок, не прощаясь, перевёл телефон на беззвучный – ясно же: ещё не раз позвонит. Ничего, за десять лет не помер и сегодня не помрёт. Поживёт ещё, поволочится. Дряхлый человек, дряхлый город – одна суть. Оба разлагаются на ходу, а как-то ещё держатся, засасывая в своё гниющее нутро всех окружающих.

Неспешным шагом до коридора, поворот ключа в замке, потянуть на себя и вот она – невысокая, серолицая, с застенчивой невесомой улыбкой. Говорят, мирская боль слишком глубока, чтобы человек переживал её в одиночку – он на всякий случай перестраховался.

– Проходи, – сказал Безликий вместо приветствия. Она повиновалась.

III

С крыши открывался прекрасный вид на непостижимо бледную, вздувшуюся трескающимися многоэтажками долину мёртвых. Там внизу, где пахло серой и кислотой, среди замызганных витрин и корявых бордюров, простиралось населённое живыми мертвецами поле. На ночь многие запирались в своих гробах, чтобы вновь продолжить скитание по одним им ведомым делам на рассвете. Другие же предпочитали душным застенкам не менее душные заведения на известной Барной улице, где окропляли тлеющие кости огненной водой, жаждая вновь почувствовать тепло. Изгой не относился ни к тем, ни к другим. Очертив по венам путь к собственной свободе, он ясным взором смотрел на всё это безобразие свыше. А ещё выше светили звёзды – с земли их не увидать из-за фабричного смога и чернейших туч, но сюда, на крышу, свет иногда проливался. Девочка сидела под навесом в своём лёгком платьице, защищая трепетное сердце от колючих порывов ветра прижатыми к груди коленями. Опять пришла. Никто никогда не возражал.

И всё же как-то раз Изгой решился спросить:

– А родители разрешают тебе сюда ходить?

Девочка в ответ помотала головой, а затем дополнила словами:

– Они не знают. Папы нет, а мама не дома.

– В такое-то время?

– Она часто пропадает на работе.

– Наверное, днём она дома?

– Нет, она и днём тоже на работе.

– Работает и днём, и ночью. Как же так?

– Не знаю, я ведь не работаю.

– И то верно.

Чувствуя вполне осязаемую грусть девочки, Изгой не нашёл в себе слов утешения и вместо них зачитал вслух очередные строчки хорошо знакомого стихотворения:

 
Le soleil rayonnait sur cette pourriture77
  Солнце освещало эту гниль.


[Закрыть],
Comme afin de la cuire à point,
Et de rendre au centuple à la grande Nature
Tout ce qu’ensemble elle avait joint
 

– Снова гниль? – спросила Девочка.

– Это то, чем все мы станем.

– Даже я?

– И ты тоже. Однажды.

– Сегодня с этой крыши снова упал человек.

– Так мы уходим, – сказал Изгой. – Просто пришло его время.

Холодный ветер налетел вихрем, смёл сигаретные окурки, Девочка сжалась в попытках сохранить тепло.

– Кем он был? – спросила она.

– Судьёй… – хриплый голос слегка дрогнул. – Судил и каялся.

– Он плохо справлялся со своей работой?

– Слишком хорошо. Исключительно результативно. Некогда очень известный в нашем городе человек, но позже забытый.

– А как он оказался здесь?

– Узрел истину в вине, – Изгой чуть улыбнулся. – Человек не может судить человека, это ему открылось. Вся жизнь в неправде – понимаешь?

Девочка кивнула.

– Он отказался от денег, от семьи, от славы, чтобы покаяться, провёл здесь без малого десять лет и…

– Наконец, пришло его время уйти?

Несколько хлёстких ударов стихии пробили тело Девочки до дрожи. Изгой хотел её согреть, но не смел прикоснуться.

– И куда вы уходите? – спросила она, когда ветер немного стих.

– Из этого места в другое, в лучшее место.

– А я попаду в лучшее место? А мама?

– И ты, и мама, и папа.

– Наверное, папа уже там, – безрадостно обронила Девочка.

– Ты не знаешь?

– Не-а. Мама не говорит.

– Тогда и мы не узнаем…

– А зачем вы уходите туда с крыши? Всё равно же всё одно…

– Это пункт назначения один, а вот пути к нему разные, – вздохнул Изгой и чиркнул зажигалкой.

В их маленьком мирке, лишённом мирской суеты, раскинувшемся последним оазисом на пути к вечности, подобные вопросы не приветствовались. Порождали они своего рода смуту, сеяли какие-никакие сомнения, побуждали о чём-то сожалеть тех, кто пришёл сюда от сожалений освободиться. Маленькая Девочка, по незнанию, несла в себе первородный яд и могла отравить всех вокруг. Но Изгой не стремился гнать её, не стремился и исцелять. Нет, не так у них, потерянных и отвергнутых, потерявших и отвергнувших, было принято. Люди приходили сами, не объясняя причин, принимали иглу, как другие просвиру, и преисполнялись в губительном созерцании звёзд.

– Почему вы здесь? – спросила преисполненная, как каждое дитя, любознательностью Девочка.

– Каждый по своим причинам.

– А лично вы? Почему крыша, почему ночью? Я поняла, что вам нравятся звёзды, но…

– Но как я оказался здесь впервые?

– Да!

– Что-то привело меня, – сказал Изгой задумчиво. – Кто-то называет это видением, а я же, скорее, видел уже столько иных видений, что практически ослеп, впал в беспамятство и, в конце концов, продрался через темноту сюда – к свету.

В глазах девочки отражалось слабо колыхающееся пламя зажигалки: пока это был единственный свет, какой она могла заметить.

– Но ведь свет внизу! – вскричала она, указывая коротким пальчиком сквозь смог на желтизну в окнах домов-муравейников.

– То свет искусственный, фальшивый. Не скрою: когда-то и мне его хватало, но то время прошло. Помимо него есть иной свет – свет солнца, например. Свет созидающий и умерщвляющий, символ непрерывности перерождения жизни, в котором мы существуем и медленно тлеем, каждый день обжигаясь. И есть свет успокаивающий – холодный и ненавязчивый, – дрожащая рука снова указала на звёзды. – Я устал тлеть, устал просыпаться и изводить себя гонками за тем, что всё равно потеряю, устал засыпать, чтобы вновь проснуться за тем же самым – жить по воле солнца больше не для меня. И не для них, – Изгой кивнул в сторону многочисленных болезненно подёргивающихся фигур. – Хватило мне того света, теперь я хочу другого и, когда сочту себя достойным, отправлюсь в его объятия.

– Вы упадёте с крыши?

– Возможно, моё измождённое жизнью тело упадёт… или его подхватят и приберут. Как бы оно ни сталось, дух вознесётся в вечность. Туда, где каждый из нас всего лишь пыль, не пытающаяся явить собой что-то новое, исключительное, извечно обременённое.

– Я не хочу прощаться, – Девочка нахмурилась и чуть было не плакала.

– И не нужно, – улыбнулся Изгой. – В вечности не бывает ни встреч, ни прощаний.

И он вздохнул:

– Но на какое-то время нам всё же придётся расстаться, – его безобразное лицо съёжилось от жгучего света.

Чёрный саван города плавился в первых лучах утреннего солнца.

Маньяк проснулся, когда свет уже вовсю лился по комнате.

Во сне ему привиделись пустые глазницы мёртвой девушки. Бездыханное обмякшее тело, вздувшееся тут и там, выделяло нескончаемый смрад.

– Ты должна быть прекрасна, – хотелось прокричать вслух, но в трупе не осталось и толики великолепия человека.

Маньяк вскочил с ужасом, свойственным тревожным людям. Оглядел комнату, одёрнул штору, заглянул под кровать – трупа нигде не было.

В голове засел образ девушки: скромница в старомодном платье, невинна и непогрешима, перед публикой, жадно раздевающей её взглядами. Она пела, привычно подражая Эдит Пиаф88
  Французская певица и актриса 20го века.


[Закрыть] – неумело и неказисто. Но они не слушали, а только смотрели, снимая с девочки слой за слоем до костей. Маньяк давно знал эту девушку: даже не с юности, а с раннего детства – как будто всю жизнь. Сколь бы она ни старалась, ей никак не давался чужой язык, а голос не ставился и пение резало слух, но Маньяк так и не рискнул об этом сказать, лишь осыпал лживыми комплиментами. Ох, сколько же дней они провели вместе – и ни одной ночи. Занозой в плоти засело разочарование, воспоминания отравил яд злых языков, постоянно шепчущих про них двоих, настолько близких и повсюду бывших вместе, разные непотребства. Тем порочнее была эта связь, что сам он тайно желал того же, будоражил воображение пикантными фантазиями, а она, стремясь хранить честь и невинность, предложила назваться братом и сестрой. И тогда Маньяк, такой наивный в свои юные годы, принял новые правила за игру, где они обманывали весь мир, и, в конце концов, обманулся сам. В час откровений, стоило ему открыться в своих чувствах, она отшутилась:

– О чём ты таком говоришь, братик?

Говорила она беззлобно, но больше никто и никогда не отвергал его столь же решительно и цинично. Закрылась, едва прознала о преступном намерении, выстроила вокруг себя непроницаемые стены, за которые пропустила всех людей мира, кроме него одного. И тихой поступью ушла к другому – всё равно что в небытие. И осталась на месте прежнего прекрасного храма, куда он так и не возымел возможности зайти, чёрная дыра, затягивающая всё вокруг, словно никак не может найти то единственное, что ей нужно. А он при каждом случае, как только представлялась возможность, загадывал желание и взывал к высшим силам о ниспослании её расположения. И тушил сигареты о язык, потеряв всякую надежду почувствовать вкус её губ. Теперь, когда она, небыль, явилась к нему в забытьё, воскресив в памяти прежнюю быль в образе гостя небытия, он вновь ощутил вкус пепла. Разгорячённое тело окропила холодная вода, и Маньяк привычно усладил свою плоть, в тысячный раз опорочив самую светлую память.

С улыбкой безумца Маньяк смотрел на искажённое отражение в зеркале, прогоняя в мыслях абсурдный сценарий, в кой верил, как в явь, где она, простодушная и прекрасная, не по своей воле оказалась в цепких лапах властного и недостойного мужчины, но больше не нуждалась в спасении, поскольку честь и невинность её были посрамлены, чресла разорваны, а грудь растоптана, милое личико потонуло в скорбных морщинах… Она не в небытии, где-то живёт, чему-то радуется, не осознавая искалеченным умом своего несчастья, и, с самоотдачей безумца, тонет в нечистотах. Величайшей милостью стало бы её скорейшее утопление – и кто, как не он, должен оказать эту честь?

Маньяк накинул на плечи плащ и вышел в сырую осень.

Влажные от дождя билборды на улицах улыбались ряжеными в белые халаты рожами, щеголяли тезисами, хвастали цифрами. Он как раз направлялся на приём к одному из героев этой рекламы – к психологу, что ещё недавно грозился разобраться с его тревожными мыслями, но сразу после внесения предоплаты свой пыл как-то сбавил.

Спустился в царство Аида, заботливо отмеченное мигающими указателями, подал вместо монетки пару мятых купюр и застыл в ожидании лодки Харона. Не лодка, а целый корабль мчался по протяжённым артериям подземки. Маньяк сидел в мягком кресле, нагретом кем-то до него. Монитор под потолком крутил ролики наперебой с правилами поведения.

– Если ты молодой, если ты здоровый, если ты мужчина – уступи место тем, кому нужнее! – декларировала она. – Или жди позора и других последствий. – Ролик заканчивался изображением зрачка, глядящего из глубин камеры видеонаблюдения.

Никаких «других последствий», что бы это ни значило, Маньяку не хотелось, но, к счастью, свободных мест хватало для всех.

Напротив сидело всего три человека: все девушки, в одинаковом положении и с торчащими из ушей проводами. Походило на коллективную процедуру на мозг. Первая девушка сидела в блузке с глубоким вырезом, верх её грудей так и напрашивался на взгляды окружающих. Но грудь у неё была бледная, а вот ключицы слегка загоревшие – ей несвойственна такая одежда. Потёртые джинсы и яркие кеды, светлые волосы завязаны в два хвостика и подколоты полумесяцами – прямо как у маленькой девочки. Но она не девочка, даже не студентка. В лице хорошо сформировались женские черты, проявилась печать усталости: ещё пытается как-то цепляться за детство, принимая эти нелепые образы, но уже поздно. По прикидкам Маньяк дал бы ей что-то около двадцати пяти.

Он как раз принялся рассматривать вторую, но продвинулся не дальше изучения шеи, когда бойкий динамик возвестил о нужной остановке. Маньяк вытек на пахнущую распылёнными, точно из баллончика, духами платформу и в цветастом потоке мельтешивших одеяний поспешил на улицу. Бесшумной тенью он проскользнул в старенькое малоприметное здание – все вывески давно выцвели, а дороги заросли. Если бы не тот звонок с явным указанием, Маньяк и сам бы понятия не имел, что здесь находится…

В коридорах стоял такой душок, будто здешние сотрудницы, и в самом деле откровенно немолодые, пытались скрыть парфюмом запах разложения. Серолицая уборщица бубнила что-то себе под нос, в двадцатый раз проходя тряпкой по одному и тому же месту, а роба висела на ней как на вешалке.

– К Доку сюда? – спросил он аккуратно, показывая на дверь.

Но женщина не только не услышала вопроса, но и вовсе не заметила посетителя – и его это устраивало.

Это был выходной день. Суббота, если блюсти точность. Безликий встретил свою пятничным вечером, в этот раз прямо у подъезда, а дальше был секс. И ужин, наспех приготовленный из яиц и мясных консервов – того, что не пришлось долго искать. Снова секс, затем сон. И утро началось с секса, продолжилось завтраком из яиц с сыром и овощами, а после превратилось в лишённый секса и смысла день.

– Так и будем лежать и ничего не делать? – спросила Девушка вдруг, в клочья разорвав застывшую в пространстве тишину.

– Хочешь повторить?

– Нет, заняться чем-то ещё.

– Последние два часа тебя устраивало просто лежать.

– Знаешь, – она картинно поджала губы, как делала всегда, когда пыталась изобразить возмущение, – я считаю себя терпеливой, но даже мне уже надоело. Может, хоть кино посмотрим?

– Я не против.

– Да вот только у тебя даже телека нет! Как ты вообще живёшь?!

– Есть ноутбук. Найди что-нибудь в интернете.

Свет монитора прорезал застоявшуюся в комнате темень, тонкие пальцы бодро забегали по клавиатуре. Девушка выбирала кино с редчайшей тщательностью – точнее, так казалось. Когда она погружалась в какое-то дело, то переставала замечать что-либо вокруг, уделяя всё своё внимание единственному занятию. Долго, скрупулёзно, малоэффективно. Ей-то невдомёк, но Безликий от одного созерцания этого испытывал гнетущую беспомощность.

Вопроса «почему она здесь?» не возникало. Его отношение, холодно отстранённое, и категорическое непринятие внешних воздействий, кроме случаев, когда на них давалось почти формальное добро, отвращали многих, но не эту Девушку. Справедливо было бы сказать, что нигде, кроме как здесь, её просто не ждали, а из иных мест и вовсе гнали – например, из собственного дома. Лихой, ночевавший дома лишь иногда, отец; одинокая и озлобленная мать, с упорством завидного тирана борющаяся со всем, чего не может понять: член во рту – тяжкое женское бремя, в заднице – девиация, граничащая с психическим отклонением. Загаженный пуританскими стандартами разум, с ишачьим упорством отталкивающий новые веяния, какие в этом городе могли прижиться только в исключительно пошлых формах. Родители с малых лет не скрывали от Девушки ни своих взглядов, ни интимных подробностей взрослой жизни, и в те редкие случаи, когда между ними ещё случалась близость, не утруждались вести себя потише. Столь непритязательная правда вкупе с постоянным гнётом разрушили её детство и превратили в человека, который нигде не мог пригодиться и смотрел на всё отрешённо. Но Безликому это более чем подходило.