Текст книги "Тиара скифского царя"

– Я полагаю, что сумею убедить Гохмана, – осторожно сказал я.

– Убедите, – сказал Рейнак. – И пришлите мне ваш антикварный каталог. Моя жена cобирает безделушки для нового дома. У неё слабость к раннесредневековой мозаике.

РУХОМОВСКИЙ. Прошло семь лет. Из Одессы я никуда не уехал. Деньги, полученные от Гохмана, я быстро и бездарно прокутил. Погрузившись в пучину разврата и пьянства, я надеялся, что смогу забыть Сашеньку, перестану озираться на каждый шорох у входной двери, перестану ждать и ждать её.

Водка в конце концов мне осточертела и я продолжил совершенствоваться в своём ремесле. Гохман, который отошёл от дела, превратившись в этакого гоголевского помещика в Феодосии, познакомил меня с Фогелем. Его заказы я добросовестно выполнял, получая вполне пристойное вознаграждение. Я даже ввел моду, как сказали бы львовские гопники, на новую «фенечку» – золотые скелетики скифских младенцев царского происхождения, которые клали рядом с тельцем при захоронении. Эта идея, высосанная из пальца, благодаря антиквару Фогелю, который после случая с тиарой царя Сайтоферна стал признанным авторитетом по части античных древностей, получила широкий размах, я изготовил около трёх десятков скелетиков, два из них за сумасшедшие деньги приобрёл для своей коллекции барон Ротшильд.

Жизнь моя была сыта, безлика и убога.

После бесчисленного количества шлюх, побывавших в моей постели, я сошёлся с милой женщиной Галиной Алексеевной, которая работала ассистентом у профессора Штерна в Археологическом музее. Галочке было двадцать восемь, у неё был неудачный короткий брак, отношения наши были ровные и ненавязчивые, она была женщина начитанная и, пожалуй, мудрая.

– Ты знаешь, Борис, – Галочка произносила моё имя на польский манер, с ударением на первом слоге. – В антикварном мире разрастается грандиозный скандал.

Мы лакомились мороженым на летней веранде напротив Оперного театра.

– Что так встревожило музейных крыс? – спросил я.

– Ты слышал когда-нибудь о тиаре скифского царя Сайтоферна?

Я благоразумно не посвящал Галочку в характер своей деятельности.

– Отрывочно, – сказал я. – По-моему, её нашли в наших краях несколько лет назад.

– Совершенно верно, – сказала Галочка. – Сейчас она украшает Лувр. Эта была самая дорогостоящая покупка за всю историю музея, потребовалось специальное разрешение парламента. И вот в последнем номере журнала «Revue Cosmopolis» опубликована статья доктора Адольфа Фуртвенглера из Мюнхенского университета, в которой он убедительнейшим образом доказывает, что тиара – подделка.

– Скандал в благородном семействе, – сказал я. – А, может быть, этот доктор ошибается?

– Маловероятно, – сказала Галочка. – Доктор Фуртвенглер признанный авторитет по понтийскому периоду древнегреческой истории, аргументы, приведённые в статье, бьют просто наповал. Лувр дипломатично отмалчивается, но, похоже, не избежать независимой экспертизы из представителей лучших музеев мира. Хочешь, я переведу?

– Непременно, – кокетливо сказал я. – Нам, скромным ювелирам, так интересно читать о страстях в мире настоящего искусства.

На следующий вечер я множество раз перечитал перевод статьи, любезно сделанный моей дамой. Дотошный доктор из Мюнхена точно указал на все промахи, простительные мне как профану, но не ускользнувшие от внимательного взгляда серьёзного ученого.

«Прежде всего, – призывал Фуртвенглер, – всмотритесь в фигуры короны, в их движения, жесты, лица, одеяния. Разве это стиль античной пластики? Это провинциальные актеры, подменяющие врожденную грацию и благородство древних героев театральным пафосом.

Субъективно? Хорошо. Богов ветров греки всегда изображали в виде рослых атлетов, а здесь – путти детского возраста. Богиня Победы венчает Сайтоферна лаврами за удачную охоту. Помилуйте, но две тысячи лет назад охота была рутинным, привычным занятием, и Ника отмечала лишь героев ратных, а не охотничьих подвигов.

И ещё. Так ли уж правдоподобна сказка о подарке жителей Ольвии скифу Сайтоферну? Сохранилась так называемая надпись Протогена, повествующая о том, что ольвийцы действительно принесли в дар царю 900 слитков золота. Алчному скифу, однако, этого показалось мало, и он потребовал ещё. Но греки в ответ на притязания начали укреплять крепостные стены. Трудно поверить, что в такой напряжённой ситуации могла возникнуть тиара как подарок ольвийских греков своему недругу».

Завершал статью последний, сокрушительный довод: подробный список синонимов персонажей, изображённых на тиаре, на произведениях из самых разных эпох и разных, весьма отдаленных друга от друга мест: на ожерелье V века до нашей эры, найденном в Тамани, на вазах римского периода из Южной Италии и на так называемом щите Сципиона, хранящемся в Лувре. Полный перечень образцов, литографиями изображений которых я пользовался при изготовлении тиары.

– Как же лопухнулись эксперты в Лувре, – подумал я. – Не иначе, как гохмановское колдовство.

Всю ночь я бродил по домику, открыл бутылку мадеры, но пить не стал. На заре я приступил к работе. Я почти не спал, иногда дремал минут по пятнадцать, изредка жевал абрикосы, которые созрели в садике, и много курил. Через пять дней передо мною стояла точная копия тиары, которую я сделал семь лет назад. Оставалось отдать в отливку, разумеется, из меди, и купить билет во Францию. Я выпил полный стакан мадеры и заснул мертвецким сном.

НЬЕВЕКЕРК. Гром грянул среди ясного неба. Нет, не стоит лукавить, хотя бы перед самим собой. Скептические высказывания о тиаре скифского царя были ещё в 1896 году, во время приобретения музеем. Но тогда они потонули в общем хоре восторгов и радостных восклицаний. Статья доктора Фуртвенглера из Мюнхена, конечно, тоже наделала немало шума, однако Министерство культуры благоразумно отнесло это выступление на счёт антифранцузских инсинуаций.

Общественное мнение в тот год бурлило. Только что закончилось пресловутое дело Дрейфуса, публика живо смаковала подробности. Обстановка была самая подходящая для новой сенсации.

Я работал в своем кабинете, когда, постучавшись, вошел мой секретарь Марио Феретти с бледным как полотно лицом.

– Простите, мэтр, что отрываю от важных дел, – сказал он. – В приёмной находится человек. Он плохо изъясняется по-французски, но из того, что я понял, следует, что он автор тиары царя Сайтоферна.

Мне вдруг захотелось, как в раннем детстве, забраться под стол и дождаться, пока взрослые разойдутся по делам.

– Пригласите, – сказал я и с тоской посмотрел на изумительный пейзаж работы Клода Лоррена, висевший на противоположной стене.

– Здравствуйте, – сказал человек на ломаном французском. – Я приехал. Одесса. Я привёз второй экземпляр. Первый здесь. Ваш.

– Простите, – я приподнялся из кресла. – Я не понимаю…

– Вот! – Сказал человек, снял с плеча мешок и поставил на стол тиару. – Дубль.

Я закрыл глаза и снова открыл. Сомнений не было. Это была точно такая же тиара, как и та, что выставлена в одном из залов Лувра, с такими же повреждениями и царапинами, только сделанная из меди.

– Мой работа, – сказал человек. – И тот, и этот.

– Приходите через два часа, – устало сказал я. – Я приглашу переводчика.

– Хорошо, – сказал человек, положил тиару в мешок и вышел из кабинета.

– Найдите толкового переводчика с русского, – сказал я немедленно вошедшему помощнику. – Не болтуна. И дайте срочную телеграмму антиквару Фогелю в Вену. Пусть бросает к чёртовой матери свои дела и приезжает в Париж.

Это был один из самых трудных дней в моей жизни. Рухомовский, именно так звали этого ювелира из Одессы – автора тиары скифского царя – настаивал на том, что Лувр публично признался в ошибке и всячески превознёс его таланты. Несчастный переводчик, кажется, готов был провалиться под пол от напряжённости ситуации.

Я неподвижно, с прямой как штык спиной, сидел в кресле и монотонно произносил единственное слово: – Нет.

Я посмотрел в глаза Рухомовского и увидел в них то же серое, пустое, каменное выражение, какое было в глазах коммунаров в то последнее мгновенье перед тем, как я скомандовал взводу: пли!

– Этот не остановится! – вдруг понял я. – Для него слава важнее любых денег.

– Хорошо, – сказал я. – Я вызвал из Вены антиквара Фогеля. Он был инициатором этой сделки. Дождёмся его и примем согласованное решение.

– Я подожду, – сказал Рухомовский. – Но недолго. Я сам готов пойти и рассказать всю правду газетчикам.

ФОГЕЛЬ. Помощник Ньевекерка встретил меня на вокзале и отвёз в Булонский лес.

– Что за секретность? – воскликнул я, увидев графа, расхаживающего по тропинке. – Я не люблю прогулки в сыром лесу.

– Скажите, Фогель, – произнёс Ньевекерк, не удосужившись поздороваться. – Вам знакома эта птичка, что парит в небе над нами?

– Господин генеральный директор Императорских музеев, – ледяным тоном сказал я. – Я не знаком с орнитологией. Потрудитесь объяснить, чем вызвана ваша срочная телеграмма.

– Эта птичка, – невозмутимо продолжил граф, – называется жаворонок. В древнем мире считалось, что если жаворонок летает над полем битвы, значит, схватка предстоит жестокая и кровопролитная. В определенном смысле, аллегория последней надежды. И вот сейчас эта птичка удивительным образом уносит в облака ваши претензии на дворянский титул Австро-Венгерской Империи, господин антиквар.

– Какого дьявола? – сказал я. – Причём тут мой титул?

– Вам привет от Рухомовского, – сказал граф. – Позавчера он нанёс мне неожиданный визит.

Почва в прямом смысле этого слова поплыла у меня под ногами.

– Что делает Рухомовский в Париже?

– Он, видите ли, – сказал граф. – Приехал защищать свою честь и достоинство. Он, Рухомовский, утверждает, что это он изготовил тиару царя Сайтоферна и в качестве доказательства привёз второй экземляр, который отлит из меди. Он, Рухомовский, также утверждает, что Вы, Фогель, прекрасно были осведомлены о подделке. Как бы вам в тюрьму не загреметь вместо рождественского бала в честь коронованных особ.

– Скотина! – крикнул я на весь лес. – Я всегда знал, что с русскими нельзя связываться.

– Сожалею, господин Фогель, – сказал Ньевекерк. – У вас есть ровно одни сутки, чтобы разрешить это досадное недоразумение. В Париже хватает всякой швали: анархисты, педерасты, клошары. Бывает, что люди бесследно исчезают. Грустно, конечно.

– Я вас понял, господин граф, – сказал я. – Но не знаю здесь никого из людей с такими способностями.

– А вы обратитесь к Рейнаку, – сказал Ньевекерк. – Вне всякого сомнения, что его банкирский дом пользуется услугами и таких людей тоже. Попросите, он вам не откажет, вы же его эксклюзивный поставщик древностей.

– Он сотрёт меня в порошок, если узнает правду.

– Вас всё равно кто-нибудь сотрёт в порошок, Фогель, – сказал граф. – Либо я, либо Рейнак, либо венская полиция, либо мы все вместе. Выбирайте наименьшее из возможных зол. Рухомовский остановился в пансионе матушки Гардэ на улице Лепик.

РУХОМОВСКИЙ. «А ведь меня убьют!» Я без аппетита жевал кровяной конский бифштекс, названный французами по недомыслию tartar. Мысль о неминуемой смерти показалась мне блеклой и бестолковой, как сладкая горчица, которую подали к бифштексу.

«У этого графа были стальные глаза, когда мы прощались. Для него честь дороже жизни».

Я решил было заказать ещё вина, но передумал. Надо оставаться трезвым. Интересно, в Париже можно купить револьвер?

Поздно вечером в дверь моего номера в пансионе постучались. Я выглянул в окно. Номер находился на третьем этаже.

«Как же все это глупо», – подумал я и негромко сказал: – Войдите.

Дверь открылась и вошёл человек с улыбчивыми глазами, неброской наружности, лет пятидесяти на вид.

– Адам Шиманский, – представился он. – Эмигрант из Польши. Точнее, сын польских эмигрантов.

– Прошу! – я показал гостю на стул. – Чем обязан, господин Шиманский?

– Я принёс плохую новость, господин Рухомовский, – сказал Шиманский. – Ранним утром вас найдут в этом номере повешенным. На столе будет лежать предсмертная записка, где вы сообщаете, что решили свести счёты с жизнью из-за неразделённой любви к Жюли. Записка будет написана по-русски, корявым почерком, полиция не станет подробно разбираться, тем более, что Жюли, танцовщица из борделя, подтвердит, что вы тот самый чокнутый русский ювелир, который домогался её несколько лет.

– Но вы же пришли не за этим, господин Шиманский, – сказал я.

– Совершенно верно, господин Рухомовский. Я предлагаю сыграть ва-банк.

– Это как? – спросил я.

– Завтра утром мы навестим редакцию «Фигаро», где вы продемонстрируете падким до грязи газетчикам тиару и расскажите правду. Или то, что мы сочтём правдой. Из вечернего номера о скандале узнает весь Париж. Вы станете знаменитостью. Вас будут приглашать с публичными выступлениями и вы вновь и вновь будете рассказывать эту историю. Предполагаю, что удастся организовать мировое турне, в том числе по Североамериканским Штатам. Американцы любят подобного рода эффектные зрелища. Вы заработаете хороший доход, господин Рухомовский, который мы будем делить в следующей пропорции: восемьдесят процентов – мне, двадцать – вам. Перед посещением газеты мы подпишем соответствующий контракт у одного моего знакомого нотариуса.

– Почему такое распределение? – возмутился я. – Это несправедливо. Я автор тиары царя Сайтоферна.

– Какую веревку вы предпочитаете, господин Рухомовский, – сказал Шиманский. – Обычную пеньковую или, учитывая ваши заслуги перед искусством, бархатную?

Да, господа, эта была подлинная, настоящая слава. Ещё утром я был скромным ювелиром Борисом Рухомовским, проживающим по адресу: Одесса, улица Яблочная, 36, а вечером я давал пресс-конференцию в гостинице «Конкорд», на которую пришло около четырёхсот репортеров. Последующие две недели газетчики усердно смаковали подробности моего пребывания в Париже, детали моей внешности и костюма, мои пристрастия в еде, моде, политике, во всём на свете. Мой портрет ежедневно публиковался и, хотя в приличные дома меня не приглашали, но, кажется, каждый парижанин и каждая парижанка знали меня в лицо. Автор подделки нравился далеко не всем, поэтому Шиманский для прогулок по Парижу нанял двух рослых филеров.

Отель «Конкорд» бесплатно предоставил апартаменты в половину этажа, и утренний кофе в постель подавала, назовём так, массажистка. Причём, каждое утро разная. Все с нетерпением ждали заседания правительской комиссии, на которой мне предстояло доказать свое авторство.

Накануне заседания Шиманский привёл ко мне маленького лысого человека, американского импресарио Стива Рукмана.

– Рад видеть своего! – на чистом русском сказал американец. – Я Степан Рукавеев, уехал в Чикаго из Гомеля десять лет назад. В Америке я торгую дамским бельём, но меня всегда привлекала археология.

Я недоуменно посмотрел на Шиманского.

– Профи, – сказал Шиманский. – Он уже договорился о твоих выступлениях во всех крупных городах Штатов. Контракт на двести пятьдесят тысяч франков. Если правительственная комиссия подтвердит, что ты – автор подделки, мы тут же уплываем за океан.

22 декабря 1903 года, в Лувре, который в этот день закрыли для показа, собралась правительственная комиссия. Публика и репортёры не были допущены, десять экспертов сидели за широким столом как инквизиторы. Ещё человек сорок-пятьдесят искусствоведов расположились в зале, на поставленных в ряды стульях. Ньевекерк, видимо, был среди них. Я попытался найти его взглядом, но освещение в зале было настолько яркое, что лица сливались в одно общее пятно.

– Итак, господин Рухомовский, – произнёс председатель комиссии Клермон-Гаммо, член Академии Наук, почётный профессор Коллеж де Франс. – Вы утверждаете, что тиару скифского царя Сайтоферна вы изготовили семь лет назад. Как и при каких обстоятельствах это произошло?

Я вкратце изложил согласованную с Шиманским легенду про очаковского купца, фамилию которого не помню за давностью лет. Купец, сделавший мне заказ, говорил, что подарок предназначается крупному чиновнику в Петербурге.

– Из какого сплава сделана тиара? – неожиданно перебил меня Клермон-Гаммо.

Я безошибочно назвал состав. Лицо председателя передернуло.

– Вы сможете на память воспроизвести фрагмент тиары?

– Разумеется, – сказал я. – Я же её автор.

– Вторая сцена слева центрального фриза. Вы будете работать перед публикой или потребуется отдельная комната?

– Мне всё равно, – сказал я. – Принесите материал и инструменты.

Если когда-нибудь в моей жизни было счастье, то оно было как раз в эти минуты, когда уверенными движениями я вырезал на глине сцену жертвоприношения Агамемнона. Спиной я чувствовал взгляды людей, на глазах у которых воистину происходило чудо.

Я завершил работу и насмешливо посмотрел на Клермон-Гаммо:

– Ещё есть сомнения, господин председатель?

– Комиссия удаляется на совещание, – хмуро произнёс почётный профессор Коллеж де Франс.

В перерыве ко мне подошёл Шиманский.

– Это победа. Ты вёл себя безукоризненно.

– Смотри, не сглазь, – сказал я. – Они ещё не вынесли вердикт.

– Они прижаты к стенке, – сказал Шиманский. – Перед входом в Лувр топчутся представители газет всего цивилизованного мира. Они не смогут отложить вопрос. Они обязаны ответить: да или нет. Стив заказал корабль для ночного банкета на Сене. Я поеду подтвердить заказ.

– Подожди, – сказал я. – Давай услышим решение.

– Ничего не хочу слышать. Мне и так всё понятно. Жди меня в гостинице. Я заеду за тобой.

Я лежал на кушетке в своих апартаментах в гостинице «Конкорд», пил коньяк и снова и снова вспоминал слова Клермон-Гаммо, прозвучавшие в гулкой тишине Лувра.

– Правительственная комиссия Французской Республики вынуждена признать, что тиара скифского царя Сайтоферна, выставленная в музее Лувр, является подделкой. Автором подделки комиссия признает ювелира Израиля Рухомовского из Одессы.

– Э, хорош пить! – сказал я вслух. – Ещё всю ночь кутить. Где этот чёртов Шиманский? Давно пора приехать.

В дверь постучали. Я соскочил с кушетки и открыл.

Перед дверью стоял серый унылый человек в чёрном сюртуке. За ним – четверо таких же.

– Я из французской полиции, – сказал человек.

– Мог бы и не представляться, – вяло подумал я. – На роже написано.

– Поедемте, Рухомовский, – сказал серый человек.

– Куда? – спросил я.

– В Марсель.

– Я не собираюсь в Марсель.

– Меня совершенно не интересуют ваши планы, Рухомовский, – сказал серый человек. – В моей власти арестовать вас и приступить к уголовному расследованию. Но наше гуманное правительство решило просто выслать вас на Родину. Из тех же соображений гуманности русская полиция более не позволит вам покидать Одессу. Если будете себя хорошо вести, то не попадете в тюрьму. Вы поняли меня, Рухомовский?

– Понял, – сказал я.

Проходившая по коридору массажистка кокетливо улыбнулась мне и послала воздушный поцелуй.

ГОХМАН. 14 по старому стилю января 1905 года, через пять дней после Кровавого Воскресенья в Петербурге, я приехал погостить к своему брату Соломону в Очаков. На следующий день в городе начался еврейский погром. Меня выволокли за бороду из дома и ударили топором по голове. Мой череп раскололся на две почти ровные половинки и я постучался в прихожую бога Иеговы.

ФОГЕЛЬ. После случившегося скандала я счёл за лучшее уехать из Вены в Дубровник. Моё прошение о присвоении дворянского титула, прошедшее большую часть инстанций в имперской канцелярии, так и не попало на подпись Его Апостолического Величества. Сыновья также переехали, в Милан, где открыли антикварное дело, но уже под другой маркой. В Дубровнике я познакомился со странной женщиной лет сорока восьми. Её звали Тамара, иногда она называла себя гречанкой, иногда турчанкой, иногда грузинкой. Она была недурная художница и она же пристрастила меня к опиуму. В начале февраля 1908 года ночью после любовных утех с Тамарой я выкурил трубочку сладкого зелья, сердце моё встрепенулось, задребезжало и остановилось. Навсегда.

НЬЕВЕКЕРК. Я подал в отставку. Знакомые от меня не отвернулись, смешков за спиной не было, но всё равно я чувствовал себя в Париже неуютно. Несколько лет я провёл в своем поместье в Дижоне, а потом уехал в археологическую экспедицию в Мексику. Из Мексики я вернулся летом четырнадцатого года, за месяц до начала первой Мировой войны. В апреле 1915 года я поехал на фронт навестить своего родственника полковника Эмиля Деморье, часть которого держала оборону у города Ипр. На заре 22 апреля штаб бригады накрыло ядовитое облако первой в истории человечества газовой атаки, сутки я харкал кровью в госпитале и умер, так и не придя в сознание.

РУХОМОВСКИЙ. Я прожил довольно долгую жизнь. Вернувшись домой, я пережил три революции, Гражданскую войну и до самой пенсии работал чеканщиком на фабрике народных промыслов. Жива ли Сашенька или умерла, я не знаю. В 1936 году у меня обострился туберкулез глаз и меня, почти ослепшего, Советская власть великодушно поместила в дом инвалидов, хоть я и не вполне полноценный пролетарий. Весной сорок четвертого, во время эвакуации оккупационных войск из Одессы, меня, вместе с другими обитателями дома инвалидов, посадили в качестве заложников на палубу румынского транспорта, взявшего курс на Констанцу. В открытом море советская подлодка успешно торпедировала судно противника и я пошёл на дно, добавив себя в бесконечный список жертв этой страшной войны.

ЧТО КАСАЕТСЯ. Что касается тиары скифского царя Сайтоферна, то, как выдающуюся подделку, её поместили в парижский Музей декоративного искусства, где она пылилась в запаснике до 24 декабря 2008 года. В рождественскую ночь тиара была похищена и не найдена до сих пор.

Что поделать, господа, инфляция. Количество миллионэров, страждущих высокого искусства, растёт как на дрожжах.