Текст книги "Чужой монастырь"

В то время как неистовый прорицатель и оратор Грендам воспламенял своими воззваниями толпу, а его соправитель Акил без лишней огласки держал в руках все действительные рычаги управления ситуацией, Костя Гамов, счастливый гость обоих вождей сардонаров, открыл глаза и утвердился во мнении, что вот уже второй день подряд делает это (открывает глаза) при обстоятельствах более чем странных и примечательных. Сколько можно? В прошлый раз он нашел себя в каком-то мерзком подземелье, где слезились стены, а пол шел уступами, где в чанах лежали мертвецы, в обозримом будущем оказывающиеся не такими уж и мертвыми… Теперь же Константин не сразу понял, где находится. Потолочное перекрытие выплыло на него из клочьев сизого тумана, из пущенных поверх слоя этого тумана барашков кружевной пены. Потом Гамов стряхнул остатки сна, неверного, круто заверченного, со множеством калейдоскопически мелькающих лиц и финальной сценой, быстро тающей в памяти: из гигантского тела великана, вращающегося вокруг Луны, один за другим лезут черви, черные, с отлакированными, точеными головами и чужими – человеческими – лицами. Одно из этих лиц, длинное, опасное, с хищной прорезью рта, тем не менее его, Константина. Червь.

Он червь.

Гамов конвульсивно раскинул руки и ноги, с грохотом повалив на пол высокий сосуд с узеньким горлом и гулкими, как колокол, боками. Из него потекла вязкая, красненькая жидкость. Запахло специями. Костя приподнял голову и, обнаружив себя посреди огромного зала, вдруг увидел, что подле него… (Черт побери!!! Или кто в этом мире отвечает за неприятности?!) снова лежит труп.

Нет, уже не тот. Рука, та, что он видел на краю чана там, в подземелье, была белая, с длинными пальцами и явно мужская. А эта? Явно женская. Маленькая, пухлая, смуглая, с толстенькими пальцами, похожими на сардельки. Судорога прихотливо сломала полусогнутые пальцы. Лунки ногтей побелели. Гамов поднял голову чуть повыше и только теперь увидел, что труп не прозябает в одиночестве… Рядом валялись еще около десятка мертвых тел – некоторые без видимых повреждений, иные изуродованы ужасающей силы ударами холодного оружия, рубящими и колющими. У лежавшего в двух шагах от Гамова высокого смуглокожего парня, почти юноши, вот таким рубящим ударом был развален корпус почти до поясницы. Второй был просто-напросто перерублен пополам. Еще одному вчерашнему сотрапезнику Гамова, толстому, с обрюзгшим, красным лицом и складчатой шеей, отсекли обе ноги и размозжили череп так, что верхняя половина головы стала плоской, как площадка, на которой ораторствует Грендам… Не пощадили и женщин. Помимо той, что первой увидел Гамов, были убиты еще две. Одну проткнули насквозь столовым прибором, похожим на небольшой вертел, другая же выглядела словно живая, если не считать двух симметрично расположенных кровоподтеков на шее.

Всего Костя Гамов, окончательно откисший ото сна, насчитал восемь трупов – пять мужских и три женских.

– У них тут в геометрической прогрессии трупы множатся, что ли? – пробормотал он. – Вчера один, сегодня – восемь…

Тут ему пришло в голову, что ход времени сложно оценить, не зная здешних единиц его измерения, и еще – то же касается и всех остальных критериев, которыми он оценивал, промерял свою жизнь в земных декорациях, кажущихся сейчас не более реальными и досягаемыми, чем недавний сон.

Оглядев себя, Гамов выяснил пикантную подробность: он практически голый, если не считать какой-то забрызганной вином и соусом тряпки, которой обвязана поясница.

Соусом ли?

Гамов взглянул на свои руки, перепачканные явно не в соусе. Что-что, а засохшую кровь он мог распознать еще с тех времен, как занимался в юношеской секции бокса и даже имел виды на получение звания КМС. Не вышло… Костя рос пытливым мальчиком, и эти его пытливость и любопытство привели к тому, что, дожив до двадцати девяти лет, он не добился успехов ни в одной области, в которой пытался достичь каких-то высот. Бокс… Университет. Журналистика, компьютеры… Практика на телевидении… Два месяца в СИЗО, куда Гамов попал по удивительному стечению обстоятельств и, разумеется, будучи совершенно невиновным (как, впрочем, любят утверждать даже серийные маньяки и киллеры-многостаночники)… Смена видов деятельности по окончании МГУ. Путешествия, попеременно то веселые, то печальные. Удар ножом в бок, в процессе устранения последствий коего Константин познакомился со своей будущей женой. Она так и осталась в статусе «будущей», потому что за неделю до свадьбы Гамов, как пишется в романах, встретил другую. Эта тоже имела отношение к колото-резаным ранам, как и первая, потому что была заслуженным мастером спорта по фехтованию и входила во второй состав женской сборной России.

Гамов, покачиваясь, встал на ноги. Шумело в голове. Океанские валы, разбиваясь о внутренние стенки черепа, убирались с невольным ворчанием. На губах тлел какой-то тошнотворный привкус. Гамов уж подумал, не оптимизировать ли ему как-то свое муторное состояние, но организм решил за своего хозяина, и Костю вывернуло наизнанку остатками вчерашних яств. По всей видимости, уроки юности, позволявшие ему с равным успехом переносить и вид трупов, и последствия вечерних злоупотреблений за трапезой, несколько подзабылись. М-да… Неласковым выдавалось пребывание посланца Земли в этом дурацком и гибельном мире гигантского звездолета, выглядевшего так солидно и интригующе снаружи и оказавшегося столь непривлекательным, столь противоречивым изнутри… Впрочем, никто не ожидал, что будет легко, сказал сам себе Гамов и тут увидел еще одного.

Этот новый был равно не похож ни на смуглолицых, в кожаных штанах, воинов, с их детской кожей и играющими под ней мощными, быстрыми мускулами, ни на – в особенности – тех желтоглазых мелких уродцев, что выводили Гамова из узилища. Ростом он был примерно с Константина, что по местным меркам, верно, должно считаться высоконьким, лицо… Лицо показалось смутно знакомым, хотя не мог, решительно не мог Константин видеть этих черт прежде. Светлая кожа, четко очерченные рот и подбородок, широко посаженные, большие серые глаза. Темная щетина. У тех, желтоглазых, виденных раньше, были безволосые лица и серая кожа, изрытая ямочками. Мелкие черты, словно размазанные по физиономии. В моторике же смуглокожих юношей, несмотря на отточенность и быстроту их движений, было что-то неестественное, заторможенное, словно гнетущее их изнутри.

Этот же был похож на землян куда больше всех прежде виденных Гамовым. Даже тот, рыжеволосый, с характерным умным и злым лицом, тот, которого они именовали Акилом, – даже он похож меньше…

Человек сидел, прислонившись спиной к массивной опорной колонне, полуприкрыв темно-серые глаза. Левая половина его лица у виска представляла собой сплошную рану, затянутую коркой спекшейся крови. Человек был обнажен до пояса. Массивный его торс был в мелких кровавых брызгах, словно кто-то кропил его с помощью маленькой кисти. Правое предплечье, впрочем, было почти сплошь залито кровью, рука перехвачена тремя широкими полосами темной, подсыхающей жидкости. Человек тяжело ворочал нижней челюстью, то открывая рот до отказа, до закрывая и массируя правой рукой челюстные мускулы. У Гамова запершило в горле, и он сухо кашлянул.

Веки неизвестного дрогнули и поползли вверх, и Константин поймал на себе его неподвижный, ничего не выражающий взгляд. Человек поднял руку, которой он только что массировал челюсть, и произнес несколько слов на шершавом, не очень приятном для земного уха языке. Гамов заморгал. И тут на лице неизвестного появилась какая-то жалкая, раздавленная, полудетская усмешка. Гамову приходилось видеть такие на физиономиях несчастных олигофренов в психушке, когда он приходил навещать приятеля, угодившего в дурку по делу в общем-то пустячному: откосить от армии… Впрочем, то, что сидящий у колонны человек уж никак не был олигофреном или кретином, Константин понял сразу, просто беспомощная улыбка очень не шла к резким и мужественным чертам лица и, особо, к свирепым багровым разводам на мускулистом теле.

«Так, а не этот ли товарищ имеет отношение к бойне, которая тут… отшумела? – проползла неповоротливая мысль. – Ведь кто-то же убил этих гостеприимных инопланетян?»

Встав на путь размышления и анализа, Гамов почувствовал себя неловко. Пространство вокруг него и слагающие это пространство элементы упорно не желали укладываться в голове и подчиняться каким-то логическим выкладкам. Тут, в этом мире, вообще едва ли уместны земные критерии… В чужой монастырь со своим уставом… М-да…

Костя Гамов встряхнул головой и выговорил:

– Простите, а не вы ли случайно устроили тут такой бардак?

Характерно, что ответ он получил, но уже на другом местном языке – не на том, первом, шершавом и словно истертом многочисленными приглушенными согласными, а на другом, с изобилием звонких и сонорных звуков, множеством открытых слогов. На языке, по звуковой структуре чем-то походящем на итальянский (Гамов как дипломированный лингвист сразу определил это на слух). Костя указал на валяющиеся на полу трупы, затем перевел взгляд на сидящего у столба человека:

– Вы? Это вы убили их?

Этот вопрос можно было понять и не зная языков. Собеседник Гамова провел ребром ладони по груди наискосок, туда и обратно, словно углубляя условный разрез, а потом бросил несколько слов на звонком наречии, но Константин не слышал их, потому что неотрывно смотрел на ладонь незнакомца, длинную, узкую, с гибкими, музыкальными пальцами. У Константина всегда была прекрасная зрительная память и чутье на узнавание уже виденного однажды. Вне всякого сомнения, ему уже приходилось видеть эту руку. Ну конечно… Там, на краю серебристого чана, прикрытого отрезом полосатой ткани.

Это его, незнакомца у колонны, содержали вместе с Гамовым в узком многоступенчатом узилище. Но как же так вышло, что он теперь здесь, и живой, и даже, судя по всему, сам отнимает чужие жизни?

Костя, вслепую пошарив рукой вокруг себя, уселся неловко на загнутый уголок ковра. Во рту саднило и жгло, губы сухие, как пустыня Гоби, и Гамов почел необходимым промочить глотку, несколько раз приложившись к чаше. Некстати подумалось, что тот, кто пил из этой чаши до него, уже мертв. Костя фыркнул, пузыря и расплескивая ароматную слабоалкогольную жидкость, и пространство вокруг него начало меняться и становиться более ясным, определенным. Складываться в цельную картину. И даже удалось ему припомнить, что накануне, напившись и нагулявшись и не найдя в том удовлетворения, местные баловники захотели чего-то более опасного, остренького, приправленного мощными специями риска и интриги. То есть насколько он смог понять это, не зная языка. Впрочем, просчитать человека можно и по взгляду, жесту, тембру голоса. А уж когда все это столь явно выпячено… Правда, толстяк, у которого теперь осталось только полчерепа, опьянел меньше остальных и потому сохранил больше благоразумия. Он пытался остудить пыл молодых гареггинов Акила. Нет. Бесполезно. Те закоснели в своей безнаказанности, данной им по статусу. Гамов, разумеется, не мог знать, но смуглокожие бойцы, молодая гвардия сардонаров, любимцы рыжеволосого Акила, кичливо заявляли: «Лучше нас только мертвые!» Собственно, и до главной выходки вечера Гамов усвоил, что те, кого именуют звучным словом «гареггин», не отличаются кротким и смиренным нравом и вообще склонны к эпатажу и самолюбованию. Так, один гареггин по имени (если Костя верно понял) Ли-Тэар демонстрировал свое презрение к боли, втыкая в предплечье столовый прибор. Из раны выбивалась кровь, он текла, текла… все медленнее, медленнее, застывала, остывала, чернела, а потом, осушив одну или две чаши и уписав порцию обильно политого соусом жареного мяса, гареггин смахивал багрово-черную корку затвердевшей крови с руки, и под той коркой не оставалось и намека на недавно нанесенную рану.

Дамы визжали от ужаса и удовольствия…

И вот этот-то гареггин Ли-Тэар, похваляясь своим родством с кем-то из личной охраны рыжеволосого соправителя Акила и знакомством с великими предводителями сардонаров, предложил подвести к трапезе главного виновника торжества. Конечно, Гамов всего этого не понимал, но так как в момент произнесения Ли-Тэаром речи все смотрели то на гареггина, то на землянина…

Словом, под визг слабой половины здешнего, с позволения сказать, человечества трое гареггинов встали и удалились. Один из них был, кажется, тот самый, что руководил вызволением Гамова из темницы и командовал двумя желтоглазыми, плоскомордыми стражниками… Как выяснилось чуть позже, его звали Таэлл и он был свежеиспеченным комендантом тюрьмы, где содержали Гамова… и его соседа, того, из чана.

Развлечение выдалось даже более пикантным, чем того ожидали самые экзальтированные дамы. После того как трое молодых удальцов притащили тело, завернутое в ту самую полосатую ткань, и бросили прямо поперек пиршественного стола (то есть ковра), все присутствующие замерли в предвкушении чего-то очень завлекательного. Некоторое время даже молчали. В свете того что здесь предпочитали говорить все разом и на повышенных тонах, тишина эта была сродни чуду. Потом молодой гареггин потянул полог черно-белой полосатой ткани… Одна девушка взвизгнула, поднеся к лицу руки с заломленными тонкими запястьями. Смотрели пугливо, даже толстяк двигался замедленно, очень осторожно, а когда делал шаги к телу на ковре, казалось, что он ступает по минному полю… Только троица молодых гареггинов, явно рисуясь своей удалью и бесстрашием, действовала с преувеличенной небрежностью: они разбросали края тканевого отреза едва ли по всему «столу», а Ли-Тэар, этим не удовлетворившись, эффектно выхватил из-за заспинных кожаных ножен клинок и провел по металлу языком, чем заслужил несколько одобрительных восклицаний.

Гамов мутно смотрел куда-то поверх происходящего…

– Вот он! – воскликнул юный комендант Таэлл. – Вот он, самый страшный и самый желанный, и теперь он в нашей власти! А оттого мы никогда не станем побежденными! Никогда…

– Это в самом деле он, Леннар, тот, против кого ничего не смог поделать тысячелетний Храм? – выдохнула одна из девиц.

– Это он! Мне приходилось видеть его раньше. В бою, – заявил Таэлл.

– Но у него должны быть Стигматы власти, – осторожно заметил толстяк, бывший ганахидский эрм – аристократ, а ныне сардонар, по имени Луви-косс. – Ведь именно они символизируют его власть над Обращенными. Или… не…

– Говорили, что он передал свои Стигматы власти какому-то бывшему Ревнителю, двойному шпиону, который примкнул к сторонникам Леннара, – глубокомысленно заметил Ли-Таэр. – Жаль, что мы не можем спросить обо всем этом у него самого. Да и у этого чужеземца, которому посчастливилось угробить самого Леннара, воплощенного мертвого бога… у этого болвана тоже ничего не спросишь.

– Между тем этот болван скоро будет объявлен истинным голосом божества в нашем мире и станет главой сардонаров…

– Это только ритуал! Непохож многоустый Акил на того, кто отдаст власть добровольно, – заметил гареггин Таэлл. – Не знаю, что будет с этим пришельцем дальше, но пока что Акил и Грендам повелели ублажать и развлекать его. Думаю, вам известно, что на бойнях Храма так развлекают животных, чье мясо предназначено для приготовления самых нежных и изысканных блюд. А Акил, как бывший брат ордена Ревнителей, прекрасно знает все эти храмовые хитрости.

– Придержи язык, Таэлл, – прозвучал высокий и властный женский голос, и девушка в ярко-алой накидке, сползающей с узких плеч, шагнула в круг людей, стоявших возле тела Леннара. У нее были длинные каштановые волосы с вплетенными в них металлическими ритуальными нитями и большие темные глаза, глядящие задорно и с вызовом. Сейчас же в этом взгляде стояло негодование. – Придержи язык, Таэлл, и вспомни, кем ты был до встречи с мудрым Акилом, как жил на границе топи и зарабатывал тем, что грабил задремавших от дурманных болотных испарений путников! Помолчи, гареггин, твое дело орудовать мечом, а не языком.

– Многоустый Акил взял меня в гареггины, потому что я один из немногих лучших! – дерзко ответил молодой смуглокожий боец, но пыл все-таки несколько умерил. – В конце концов, у меня большие заслуги, я брал Первый Храм и был на острие летающей штурмовой колонны. А что я сделал, чтобы умалить этот подвиг? Всего лишь взял из узилища, мне же и вверенного, труп Леннара, предводителя Обращенных, существа, которому мы должны поклоняться! ЭТО лишь его труп, а что такое труп Леннара? Темница бога.

– «Убей бога, освободи бога!» – привычно выкликнули все священную формулу сардонаров.

Таэлл продолжил:

– Разве тебе, Лейна, не хочется взглянуть на него ближе, а не смотреть из-за барьеров, которые воздвигли на площади Гнева? Я понимаю, ты племянница самого Акила и многие запреты тебе неведомы, но все-таки ты женщина, ты любопытна, не так ли?

– Я любопытна, – согласилась Лейна, – но в наши дни за любопытство расплачиваются живой кровью.

Наверное, никто не мог и предположить, сколь скоро ее слова оправдаются с пугающей буквальностью. Оправдаются свирепо и полнокровно. Гареггин Ли-Тэар, который незадолго до того вынул из ножен меч, небрежно полоснул кончиком клинка по длинным одеждам Леннара, лежащего у ног любопытных. Ткань разошлась, открывая украшенную свежей царапиной светлую кожу. Ли-Тэар проговорил:

– Он облачен в одежды дайлемитов. Так одеваются люди из города, который впервые открыл священного гарегга. Почему так?

На лице же гареггина Таэлла появилось недоумение. Он наклонился, внимательнее разглядывая царапину на коже Леннара, и выговорил:

– Да как же так… почему…

Тут он оборвал фразу и издал какой-то булькающий звук, а стоявшим за спинами любопытных показалось, что Таэлла, вздрогнувшего всем телом, вырвало выпитым за вечер красным вином; немного брызг попало на одежду всех присутствующих. Таэлл затрясся и спустя несколько долгих мгновений испустил отчаянный вопль, а Ли-Таэр оторопело договорил за своего собрата гареггина:

– Почему у него течет кровь?

Он имел в виду свежую, быстро оплывающую кровью царапину на теле Леннара, открывшемся под разорванной таканью. Удивление понятно и резонно: у трупов ток крови отсутствует. Собственно, о крови, принадлежащей Леннару, думать уже не приходилось, потому что несостоявшийся мертвец действовал с удивительной быстротой, и в результате этих его действий куда более обильно лилась кровь, принадлежащая другим. Он уже успел одним молниеносным тычком вытянутых пальцев пробить горло гареггину Таэллу и, зафиксировав хват на его горловых хрящах, рывком перевести себя в вертикальное положение. Гареггин заревел от непереносимой боли, потом этот рев перешел в шипение, перемежаемое мерзким горловым бульканьем. Из раны по пальцам Леннара хлестали потоки крови. Меч вывернулся из руки Таэлла, верно для того, чтобы плотно лечь в руку главы Обращенных. Леннар оттолкнул хрипящего гареггина и, развернувшись, сделав полный оборот вокруг собственной оси, со всего размаху ударил мечом по корпусу соперника. Того развалило надвое. Гамов, осовелый, слабо осознающий, что, собственно, происходит, смотрел на этот батальный эпизод, не успевая разбирать детали… «Мертвец» двигался очень быстро. Даже смуглокожие, молодые гареггины, которые еще недавно хвастались своей скоростью и живучестью, не успевали ставить защиту. За что и поплатились жизнью. Впрочем, один боец оказал достойное сопротивление и даже ранил столь быстро и дивно «воскресшего» противника в ключицу. Впрочем, эта небольшая царапина была вовсе не опасна, а уже следующим движением, неуловимым, хищным, Леннар разрубил противнику горло.

Очень примечательно – наблюдать, как умирает гареггин. Казалось бы, и крови потеряно втрое больше, чем нужно для гибели обычного человека, и хлещет она вовсю из перерубленных артерий, так нет же – цепляется за жизнь, бьется в агонии тело с кожей смуглой и нежной, как у ребенка. Не желает вверять себя косматым лапам смерти.

Разделавшись со всеми, кто попытался оказать сопротивление, Леннар запер женщин в какой-то каморке. Те же из представительниц слабого пола, которые попытались воспользоваться оружием убитых мужчин и напасть на главу Обращенных, были беспощадно им умерщвлены. Впрочем, нет: Лейна, племянница Акила, тоже попыталась напасть на Обращенного с мечом в руках, но осталась жива. Спас ее Гамов. Он метнулся к Леннару и повис у него на руке, что-то протестующе выкрикивая. Тот развернулся и отшвырнул землянина так, что все померкло в голове Константина… и рассвело только несколькими часами позже.

– Это вы убили их? – повторил Гамов, впрочем уже припоминая ответы на этот и иные вопросы, которые не было смысла озвучивать. – А меня, так сказать, на семена оставили? Впрочем, что я к нему обращаюсь… Это разговор глухого с немым. Или – еще веселее – бывшего мертвого с будущим мертвым? Не станет же он меня оставлять в живых после такого?..

Леннар поднялся на ноги. Было видно, что его одолевает слабость, что всплеск сил, который позволил этому человеку в одиночку расправиться с троими молодыми, играющими своей выучкой и мощью противниками (это не считая женщин и толстяка, не являющегося гареггином), иссяк. На ходу он приволакивал левую ногу. Впрочем, Гамов чувствовал себя ненамного лучше, а уровень боевой подготовки, что продемонстрировал Леннар, не оставлял Константину никаких шансов, сойдись эти двое выживших лицом к лицу…

Леннар между тем направлялся в сторону земного гостя.

В его руке был нож, предназначенный для разрезания твердого копченого мяса – острейшая штука, способная с легкостью продырявить человека. Впрочем, Гамов не питал иллюзий. Этот боец способен разделаться с ним и без всякого ножа. Голыми руками. Странно только, что он до сих пор этого не сделал. Из-за приступа слабости?.. Ничего, сил Леннару достанет. Не так уж и много их надо, чтобы перерезать горло человеку, а в этом вопросе – перерезании горла – Леннар обнаружил недурную компетенцию…

– Ну! – громко и решительно сказал Константин и вооружился массивным блюдом, держа его на манер щита. – Подходи, что ли… деятель!

Однако того интересовал, кажется, вовсе не землянин. Он направлялся к трупу одного из гареггинов, на ходу рассматривая режущую кромку ножа и проверяя его на собственной одежде.

Гамов опустился на ковер и стал следить за действиями Леннара. Последить было за чем. Леннар опустился на колени возле тела Ли-Тэара и сделал два аккуратных надреза в правом боку гареггина. Потом, намотав на кисть тканевый отрез, выкроенный им из своей разорванной одежды, расширил края раны и сунул руку во внутреннюю полость покойника. Рука уходила все глубже, глубже… Гамов наблюдал за Леннаром с недоумением и тревогой. На лице того ничего не отражалось, он шарил в трупе с такой бесстрастностью, словно не тело убитого им человека, а тушка предназначенного на ужин животного была перед ним. Только пот, катящийся по лицу Леннара, выдавал недюжинное его напряжение. «Что он шарит? – мелькнула у Гамова мысль. – Что он там такое ищет?»

Долго гадать, впрочем, не пришлось. Леннар вдруг вздрогнул всем телом и вырвал руку из раны в боку гареггина. В его пальцах извивалось что-то черное, осклизлое, блестящее. На мгновение Гамова посетила бредовая мысль, что это имеет отношение к внутренностям гареггина, часть какой-то кишки. Конечно же это было не так.

Леннар держал в руке отвратительного черного червя. По его телу текла матово поблескивающая слизь. Воздух тотчас же насытился незнакомым и весьма неприятным запахом. Тварь в руке Обращенного извивалась, раскручивая свое тридцатисантиметровое тельце, разевала пасть, показывая что-то вроде роговых наростов, и шипела. Леннар на мгновение поднес червя к своему лицу, а потом взмахнул левой рукой с зажатым в ней ножом и снес червю голову.

– Гарегг, – сказал он, когда башка червя упала к его ногам, – эта-то тварь мне и нужна.

Гамов, конечно, не понял смысла сказанного, но словечко «гарегг» тотчас же закатилось в мозг и сохранилось там, и тотчас же он понял, что это название червя, извлеченного из внутренностей убитого гареггина. Гареггины, гарегг – не производное ли это одного от другого? Конечно, это так. Нечеловеческая быстрота и выносливость гареггинов, их высокий болевой порог, верно, следствие присутствия в организме инородного существа. Этакий симбиоз…

Но что хочет сделать Леннар?

Леннар взрезал тело червя по всей протяженности и, покопавшись, выудил из него несколько слизистых комочков, загнанных в подкожный карман. Эти комочки испускали такое зловоние, что у Гамова, стоявшего в нескольких шагах от Обращенного, перехватило дыхание. Константин с трудом сдержал рвотный спазм. Впрочем, его все-таки вырвало – после того как Леннар, отделив на ладони один слизистый комочек от остальных, сунул его в рот, и лицо Обращенного исказилось то ли от отвращения, то ли от боли.

Или от того и другого сразу.

Гамова перегнуло вперед, и он едва не повалился на ковер, залитый кровью и остатками еды. Тут Леннар повел себя еще своеобразнее. Он отделил еще один слизистый комочек от числа тех, что лежали у него на ладони, а остальные выкинул. Он приблизился к бледному и взъерошенному Гамову и протянул на перепачканной слизью и кровью ладони этот мерзкий кусок чужой плоти.

– Кирр кьелла ио нар, – сказал он.

– Что?

– Съешь это немедленно, – повторил Леннар на ланкарнакском наречии Общего, и теперь Гамов его понял, даже не зная языка.

Он понял, что этот человек, этот бестрепетный убийца вчерашних Костиных сотрапезников, предлагает ему съесть мерзость, очевидно имеющую отношение к системе размножения червя. Личинку или что-то наподобие…

Землянин отклонил руку Леннара, но тот был настойчив и совал эту отвратительную личинку уже прямо в лицо Гамову. Зачем? Едва ли чтобы убить: во-первых, он сам только что сделал то, что предлагал совершить Константину, ну а во-вторых, есть куда более быстрые и удобные способы отъема жизни.

Леннар повторил:

– Съешь это. Иначе ты не сможешь сопровождать меня, иначе – ты не сможешь помочь своим спутникам, которые прилетели с тобой с голубой планеты. И тогда сардонары убьют их.

Гамов замотал головой, и тогда Леннар отставил в сторонку все рассуждать и, накрепко прихватив шею Константина в мощном локтевом захвате, стал засовывать личинку червя в рот пришельцу. Гамов был далеко не слаб, но тотчас же понял, какая неимоверная сила выступает против него. Он мотал головой, вырывался, стискивал челюсти, но Леннар, орудуя в том числе и ножом, перемазанным в отвратительной слизи, разжал Косте зубы и затолкал-таки скользкое тельце ему в рот. Гамов попытался раскусить эту гадость, чтобы не допустить попадания внутрь своего организма живого существа, причем существа определенно опасного, непредсказуемого. Ничуть не бывало… Личинка проскользнула внутрь с легкостью и податливостью киселя, а на зубах Константина осталась только слизь, покрывающая корпус личинки.

Порождение червя-гарегга провалилось в Костин желудок. Леннар разжал захват и легонько оттолкнул землянина. Гамов, почувствовав себя на свободе, немедленно сунул два пальца в рот с целью тотчас очистить желудок от его страшного содержимого. Не тут-то было! Сколько ни раздражал Константин основание языка, провоцируя рвотные позывы, организм упорно не желал исполнить то, что от него ожидал его хозяин. Возможно, сыграла какую-то роль эта отвратительная слизь, которая, как казалось, напротив, должна была служить прекрасным катализатором нужного Косте физиологического процесса… Леннар наблюдал за действиями землянина без всякого выражения, в его глазах стояли усталость и отрешенность, плохо вяжущиеся с недавней его бурной активностью и заряженностью на действие.

Гамов ворочался на ковре и бормотал, стискивая зубы и чувствуя во рту отвратительный гнилой привкус:

– Зачем?.. Зачем это было нужно?.. Какое ты имеешь… право впихивать в меня эту вашу мерзость?..

Конечно, ему не ответили. Впрочем, Леннар поднял голову, когда Константин встал на ноги и нервно зашагал вокруг горы трупов, к которой присовокупился еще один, не человеческий – труп червя-гарегга с отрубленной головой. Сказать по чести, разобраться в разворачивающемся вокруг него безумии не представлялось возможным. Мотивы, заставлявшие Леннара и убитых им людей поступать в свое время так, а не иначе, тоже не представлялись внятными. Какие мотивы? Какие причины сыграли за то, что он, Константин Гамов, все еще жив, а вот, верно, некоторые из его спутников – уже нет? Отчего он тут, на этом пиру, быстро окончившемся и похмельем, и кровавой бойней? Зачем? За кого он был принимаем теми людьми, у кого уже не спросишь, не добьешься ответа?

И, наконец, зачем, зачем этот человек, не поколебавшийся пролить кровь десятка без малого людей, в том числе и женщин, вдруг проявляет, кажется, какое-то подобие заботы о нем, Гамове? Человек, которого принимали за мертвого, человек оттуда, из узилища, из серебристого чана, прикрытого отрезом полосатой черно-белой ткани?

В этот момент послышались шаги. Леннар отошел к колонне и, подняв меч гареггина, замер как изваяние.