Текст книги "Обмен времен «Холодной войны»"

Росс Томас
Обмен времен «Холодной войны»

Вступительная глава

Таких кафе, вернее салунов, как «У Мака», в Нью-Йорке, Чикаго или Лос-Анджелесе можно насчитать тысячи две. В них царят полумрак и тишина, мебель не новая, но и не разваливающаяся, первоначальный цвет ковра указать уже сложно из-за сигаретного пепла и бессчетного количества пролитых бокалов, бармен настроен дружелюбно, обслуживает быстро и не обращает внимания, если вы пришли с чужой женой. Льда не экономит, спиртного тоже, но напитки стоят недешево. Выбор блюд небогат, обычно курица и бифштексы, но и первое, и второе вам приготовят по высшему разряду.

В Вашингтоне, чтобы найти салун «У Мака», достаточно пройти пару кварталов вверх по Коннектикут-авеню от Кей-стрит и повернуть налево. В зале стоит легкий запах копченой колбасы, а старший бармен говорит на безупречном английском и разъезжает по городу на «линкольн-континентале». Метрдотель принадлежит к старой школе и руководит подчиненными, будто те солдаты вермахта.

Владелец салуна, изрядно поседевший, с наметившимся брюшком, появляется в половине одиннадцатого, бывает и в одиннадцать, первым делом бросает взгляд на бар, и на его лице, как ему не раз говорили, появляется легкое разочарование, ибо человека, которого он хотел бы там увидеть, нет. Иногда в дождливые дни садится за стойку и пропускает пару стопок виски. Ленч он обычно проводит в компании блондинки, похожей на молодую Марлен Дитрих, которую всем представляет как свою жену. Но для семейной пары они слишком любят друг друга.

От других подобных заведений салун «У Мака» отличается разве что одной достопримечательностью: рядом с баром на специальном возвышении, выполненном в виде подноса, подпираемого тремя колоннами коринфского стиля, покоится здоровенный бесформенный кусок бетона, обычного серого бетона с рваными краями и торчащими из них кусками арматуры, словом, такого, какой встретишь на любой строительной свалке. Случайный посетитель равнодушно скользнет взглядом по этой странной конструкции и пожмет плечами. Завсегдатай, возможно, пояснит вам, что это не просто кусок бетона, а часть (пусть и весьма несущественная) известной в свое время Берлинской стены, и вы, удовлетворившись ответом, допьете что-нибудь вроде сухого мартини и выйдете вон, тут же забыв сказанное.

И лишь один человек из тысячи, возможно, попытается увязать воедино эти разрозненные детали: прожженный и залитый напитками ковер, ленивые и умиротворенные движения хозяина салуна, ничуть не вяжущиеся с его мимолетным, но достаточно внимательным взглядом, которым он одарит очередного входящего, тут же, впрочем, отвернувшись к блондинке, сидящей рядом с ним за столиком, кусок бетона на возвышении подле бара – и станет ясно, что о сочетании этих разрозненных деталей хозяин салуна может рассказать очень много занятного. Особенно для тех, кто вырос в мире, где уже, слава Богу, нет ни Берлинской стены, ни Восточной Германии, ни ее штази и полиции...

Глава 1

В самолет, вылетающий из Темпельхофа[1]1
  Аэропорт в Берлине.


[Закрыть] в Кельн – Бонн, он поднялся последним. Да еще долго не мог найти билет, оказавшийся во внутреннем кармане пиджака. Он весь вспотел, лицо раскраснелось, а англичанка-стюардесса терпеливо ждала окончания поисков.

Наконец, бормоча извинения, он протянул ей билет, и стюардесса одарила его ослепительной улыбкой. Сиденье рядом со мной пустовало, и он направился ко мне, задевая пухлым «бриф-кейсом» локти пассажиров, сидевших вдоль прохода. На сиденье он буквально рухнул, невысокого роста, приземистый, пожалуй, даже толстый, в коричневом, ужасно сшитом костюме из толстой шерсти и темно-коричневой бесформенной шляпе, надвинутой на уши.

«Бриф-кейс» засунул между ног, застегнул ремень безопасности, шляпу не снял. Наклонившись вперед, уставился в окно. Как раз в этот момент тягач потянул самолет к началу взлетной полосы. При разгоне он так крепко сжимал подлокотники, что побелели костяшки пальцев. Когда же он понял, что пилот не впервые поднимает машину в воздух, откинулся на спинку сиденья, достал пачку сигарет, сунул одну в рот и прикурил от деревянной спички. Выпустил струю дыма и оценивающе взглянул на меня, как бы прикидывая, расположен ли сосед к светской беседе.

Я провел в Берлине три дня, уик-энд плюс пятница, потратил много денег и возвращался с больной головой. Останавливался я в отеле «Зоопарк», где смешивали точно такие же мартини, как и по всей Европе, за исключением разве что бара «У Гарри» в Венеции. Теперь меня мучило похмелье, и я надеялся подремать час или около того, пока самолет, взлетев в Берлине, не приземлится в Бонне.

Но мужчина, плюхнувшийся на соседнее сиденье, настроился на разговор. Даже с закрытыми глазами, чуть ли не кожей, я ощущал его стремление подобрать подходящий предлог. Надо отметить, ничего оригинального он не придумал.

– Вы летите в Кельн?

– Нет. – Глаз я не открывал. – Я лечу в Бонн.

– Как хорошо! Мне тоже в Бонн, – то есть мы тут же оказались в одной лодке.

– Моя фамилия Маас, – он схватил и крепко пожал мою руку.

Пришлось открыть глаза.

– Я – Маккоркл. Рад познакомиться.

– Ага! Так вы не немец?

– Американец.

– Но вы так хорошо говорите по-немецки.

– Я прожил здесь довольно долго.

– Лучший способ выучить язык, – одобрительно покивал Маас. – Надо пожить в стране, где на нем говорят.

Самолет летел заданным курсом, а мы с Маасом неспешно беседовали о Бонне и Берлине, об оценке некоторыми американцами ситуации в Германии. Голова у меня по-прежнему болела. Чувствовал я себя ужасно.

Маас, похоже, понял, в чем дело. Порылся в пухлом «бриф-кейсе» и выудил пол-литровую бутылку «Стейнхаузера»[2]2
  Марка рейнского вина.


[Закрыть]. Предусмотрительный мне попался сосед. «Стейнхаузер» лучше пить охлажденным и запивать пивом. Мы пили его теплым из двух серебряных стаканчиков, также оказавшихся в «бриф-кейсе». И когда внизу показались шпили кафедрального собора Кельна, между нами уже установились дружеские отношения. Во всяком случае, я предложил Маасу подвезти его в Бонн.

– Вы очень добры. Я, конечно, обременяю вас. Но премного благодарен. Не будем останавливаться на полпути. Раз уж открыли бутылку, надо ее добить.

За этим дело не стало, и вскорости Маас засунул в «бриф-кейс» уже ненужные серебряные стаканчики. При посадке самолет несколько раз тряхнуло, и мы затрусили к трапу под осуждающими взглядами двух стюардесс. Моя головная боль бесследно исчезла.

У Мааса был только «бриф-кейс», и, дождавшись, когда выгрузят мой чемодан, мы направились к автостоянке. К моему удивлению, машину свою я нашел в целости и сохранности. Немецкие малолетние преступники умеют, как никто, вскрывать оставленные без присмотра машины и в этом деле дадут сто очков форы своим американским одногодкам. В тот год я ездил на «порше», и Маас рассыпался в комплиментах: «Какая чудесная машина... Какой мощный двигатель... Такая быстрая...» Он продолжал нахваливать мой автомобиль, пока я открывал дверцу и засовывал чемодан на так называемое заднее сиденье. По некоторым характеристикам «порше» превосходит прочие марки автомобилей, но доктор Фердинанд Порше создавал машины не для толстяков. Если кто и будет в них ездить, полагал он, так это худощавые джентльмены, вроде таких автогонщиков, как Мосс и Хилл. Герр Маас сунулся в кабину головой, хотя следовало – задницей. Его коричневый двубортный пиджак распахнулся, открыв на мгновение «люгер» в наплечной кобуре.

В Бонн мы поехали по автобану. Дорога эта чуть длиннее и не столь живописна, как та, что выбирают президенты и премьер-министры разных стран, коих по каким-то причинам заносит в столицу Западной Германии. Двигатель едва слышно мурлыкал, и скорость наша не превышала скромных ста сорока километров в час. Герр Маас что-то напевал себе под нос, когда мы обгоняли «фольксвагены», «капитаны», а иногда и «мерседесы».

Наличие у него пистолета меня не встревожило. Закон, разумеется, запрещал ношение оружия, но ведь другие законы запрещали убийство, прелюбодеяние, поджог и даже плевки на тротуаре. Законы писаны на все случаи жизни, и я решил – похоже, «Стейнхаузер» помогал примиряться с человеческими слабостями, – что толстячок немец носит с собой пистолет не просто так, а имея на то веские причины.

Я как раз поздравлял себя с этим выводом, от коего за версту веяло здравым смыслом, когда лопнуло заднее левое колесо. Отреагировал я автоматически. Не снял ноги с педали газа, даже нажал чуть сильнее, и выровнял машину. Нас вынесло на встречную полосу движения, к счастью, на этом участке автобана не было разделительного барьера, но мы не перевернулись и не слетели под откос. Да и из Бонна в это время никто не ехал.

Маас переживал случившееся молча. Я же ругался секунд пять, гадая при этом, заменят ли мне колесо по гарантийному талону.

– Мой друг, вы – прекрасный водитель, – разлепил наконец губы Маас.

– Благодарю. – Я дернул за ручку, открывающую капот, где лежала запаска.

– Если вы скажете мне, где инструменты, я сам заменю колесо.

– Это моя забота.

– Нет! Когда-то я был первоклассным механиком. Если вы не возражаете, я хочу таким способом расплатиться за проезд.

Через три минуты он снял спустившее колесо. На его месте оказалась запаска, поддомкраченный «порше» снова встал на четыре колеса. Маас завернул гайки и удовлетворенно шлепнул ладонью по шине, как бы показывая, что доволен результатами своего труда. Эти операции заняли у него не более двух минут. Он даже не снимал пиджака.

Маас повесил снятое колесо на крюк под капотом, уложил на место инструменты, захлопнул капот, вновь залез в кабину, на этот раз задницей вперед. Когда мы выехали на автобан, я поблагодарил его за помощь.

– Пустяки, герр Маккоркл. Я рад, что смог хоть чем-то помочь. И я останусь у вас в долгу, если по приезде в Бонн вы высадите меня у вокзала. Там я без труда найду такси.

– Бонн не так уж велик. Я могу отвезти вас куда нужно.

– Но я еду в Бад-Годесберг. Это далеко от центра.

– Отлично. И мне туда же.

Через мост Виктории мы выехали на Ройтерштрассе и далее на Кобленцштрассе, бульвар, прозванный местными острословами дипломатическим ипподромом. По утрам по нему в «Мерседесе-300», в сопровождении двух полицейских на мотоциклах и «белой мыши», специально построенного для этого дела фирмой «Порше» автомобиля, проезжал канцлер ФРГ, направляясь во дворец Шомбург.

– Где вас высадить в Годесберге? – спросил я.

Из кармана пиджака он достал синюю записную книжку. Нашел нужную страницу и ответил:

– Возле кафе. Оно называется «У Мака». Вы знаете, где это?

– Конечно, – я затормозил перед светофором. – Я – хозяин этого кафе.

Глава 2

Таких кафе, вернее салунов, как «У Мака», в Нью-Йорке, Чикаго или Лос-Анджелесе можно насчитать около двух тысяч. А вот в Бонне и Бад-Годесберге в тот год нашлось бы лишь несколько заведений, где могли приготовить сносный коктейль. Скажем, клуб американского посольства, где обслуживали только членов клуба да их гостей, или бар на Шаумбергер-Хоф, но цены там были аховые.

Я открыл салун годом раньше, когда Эйзенхауэра впервые избрали президентом. В самый разгар предвыборной кампании, полной обещаний одержать безоговорочную победу в Корее, армейское руководство решило, что безопасность Соединенных Штатов не пострадает, если группе анализа военной информации, расположившейся в быстро разрастающемся американском посольстве на берегу Рейна, придется обходиться без моих услуг. В общем-то, я и сам уже гадал, когда же меня выставят за дверь, потому что за двадцать месяцев довольно-таки приятного пребывания в посольстве никто не обратился ко мне с просьбой о проведении какого-либо анализа той или иной военной проблемы.

Через месяц после демобилизации я вновь оказался в Бад-Годесберге, сидя на ящике пива в зальчике с низким потолком, когда-то служившем Caststatte[3]3
  Ресторан.


[Закрыть]. Зальчик сильно пострадал от пожара, и я подписал с его владельцем долгосрочный договор об аренде исходя из того, что он обеспечивает лишь общий ремонт. Все же изменения в планировке и мебель идут за мой счет. Вот я и сидел на ящике с пивом, окруженный коробками и контейнерами с консервами, выпивкой, столами, стульями, посудой, и на портативной машинке печатал шесть экземпляров заявления с просьбой разрешить мне продавать еду и напитки. При свете керосиновой лампы. На пользование электричеством требовалось отдельное заявление.

Я не заметил, как он вошел. Он мог находиться в зальчике минуту, а может – и десять. Во всяком случае, я подпрыгнул от неожиданности, когда он заговорил.

– Вы – Маккоркл?

– Я – Маккоркл, – ответил я, продолжая печатать.

– Неплохое у вас тут гнездышко.

Я повернулся, чтобы посмотреть на него.

– О Боже! Нью-Хэвен. Выпускник Йеля. – Судил я, разумеется, по выговору.

Роста в нем было пять футов одиннадцать дюймов, веса – сто шестьдесят фунтов[4]4
  180 сантиметров, 72 килограмма.


[Закрыть]. Он подтянул к себе ящик пива, чтобы сесть, и своими движениями очень напомнил мне сиамского кота, который когда-то жил у меня.

– Нью-Джерси, не Нью-Хэвен, – поправил он меня.

Я пригляделся к нему повнимательнее. Коротко стриженные черные волосы, юное, загорелое, дружелюбное лицо, пиджак из мягкого твида на трех пуговицах, рубашка, полосатый галстук. Дорогие ботинки из кордовской кожи, только что начищенные, блестевшие в свете керосиновой лампы. Носков я не увидел, но предположил, что они – не белые.

– Может, Принстона?

Он улыбнулся. Одними губами.

– Уже теплее, приятель. В действительности я получил образование в «Синей иве», баре в Джерси-Сити. По субботам у нас собирался высший свет.

– Так что я могу вам предложить, кроме как присесть на ящик пива и выпить за счет заведения? – Я протянул ему бутылку шотландского, стоявшую рядом с пишущей машинкой, и он дважды глотнул из нее, не протерев горлышка перед тем, как поднести ко рту. Мне это понравилось.

Бутылку он отдал мне, теперь уже я глотнул виски. Он молчал, пока я не закурил. Похоже, недостатка времени он не испытывал.

– Я бы хотел войти в долю.

Я оглядел обгорелый зал.

– Доля нуля равняется нулю.

– Я хочу войти в долю. Пятьдесят процентов меня устроят.

– Именно пятьдесят?

– Ни больше ни меньше.

Я взялся за бутылку, протянул ему, он выпил, я последовал его примеру.

– Может, вы не откажетесь от задатка?

– Разве я уже согласился на ваше предложение?

– Во всяком случае, пока вы мне не отказали. – Он сунул руку во внутренний карман пиджака и достал листок бумаги, очень похожий на чек. Протянул его мне. Действительно чек, сумма в долларах. С указанием моей фамилии. Выданный уважаемым нью-йоркским банком. По нему я мог получить ровно половину тех денег, что требовались мне для открытия лучшего гриль-бара Бонна.

– Компаньон мне не нужен. По крайней мере, я его не ищу.

Он взял чек, оторвался от ящика с пивом, подошел к столу, на котором стояла пишущая машинка, положил на нее чек. Повернулся и посмотрел на меня. Лицо его оставалось бесстрастным.

– А не выпить ли нам еще?

Я отдал ему бутылку. Он выпил, возвратил ее мне.

– Благодарю. А теперь я расскажу вам одну историю. Не слишком длинную, но, когда я закончу, вы поймете, почему вам необходим новый компаньон.

Я глотнул виски.

– Валяйте. Если кончится эта бутылка, я открою другую.

Его звали Майкл Падильо. Наполовину эстонец, наполовину испанец. Отец, адвокат из Мадрида, в гражданскую войну оказался в стане проигравших, и его расстреляли в 1937 году. Мать была дочерью доктора из Эстонии. С Падильо-старшим она встретилась в 1925 году в Париже, куда приезжала на каникулы. Они поженились, и годом позже родился он, их сын. Мать его была не только красивой, но и исключительно образованной женщиной.

После смерти мужа благодаря эстонскому паспорту ей удалось добраться до Лиссабона, а потом – до Мехико. Там она зарабатывала на жизнь, давая уроки музыки, а также французского, немецкого, английского, а иногда и русского языков.

– Если человек говорит на эстонском, он может говорить на любом языке, – пояснил Падильо. – Мама говорила на восьми без малейшего акцента. Как-то она сказала мне, что труднее всего даются первые три языка. Один месяц мы, бывало, говорили только на английском, другой – на французском. Потом на немецком, или русском, или эстонском, или польском, переходили на испанский или итальянский, а затем все повторялось сначала. По молодости мне казалось это забавным.

Мать Падильо умерла от туберкулеза весной 1941 года.

– Мне стукнуло пятнадцать, я свободно владел шестью языками, поэтому послал Мехико к черту и отправился в Штаты. Добрался я лишь до Эль-Пасо[5]5
  Город на границе Мексики и Соединенных Штатов.


[Закрыть], работал коридорным, гидом, не брезговал контрабандой. Овладевал основами барменского искусства.

К середине 1942 года я решил: с Эль-Пасо больше мне взять нечего. Я получил карточку социального страхования, водительское удостоверение и зарегистрировался на призывном пункте, хотя мне было всего шестнадцать. Украл в двух лучших отелях фирменные бланки и написал на них рекомендации, в которых подчеркивались мои достоинства как бармена. И подделал подписи обоих управляющих.

На попутках и по железной дороге через Техас он добрался до Лос-Анджелеса.

– Сумасшедший город, – Падильо покачал головой. – Кишащий мошенниками, проститутками, солдатами, психами. Я получил работу в маленьком баре. Место мне понравилось, приняли меня хорошо, но идиллия продолжалась недолго, потому что за мной пришли.

– Кто же?

– ФБР. Случилось это в августе 1942 года. Я только открыл бар, как появились два джентльмена. Вежливые, как проповедники. Они показали мне удостоверения, из которых однозначно следовало, что их обладатели – агенты ФБР, и предложили мне проехать с ними, потому что призывной пункт уже давно посылает мне повестки, а они возвращаются назад со штемпелем «адрес неизвестен». Они уверены, что тут какая-то ошибка, но им понадобился не один месяц, чтобы найти меня... И мы отправились в их контору. Я дал показания и подписал их. Меня сфотографировали, сняли отпечатки пальцев. Прочитали мне лекцию на патриотическую тему и предложили на выбор: пойти в армию или сесть в тюрьму.

Падильо выбрал первое и попросил отправить его в училище поваров и пекарей. И к концу 1942 года хозяйничал в офицерском баре в небольшом Центре подготовки пехоты на севере Техаса, неподалеку от Далласа и Форт-Уорта. А потом кто-то из кадровиков, просматривая личные дела, обнаружил, что он может говорить и писать на шести языках.

– Они заявились ко мне ночью. Старший сержант, дежурный офицер и какой-то тип в штатском. Далее все было, как в плохом фильме. Защитного цвета «паккард», зловещая тишина в кабине мчащегося в аэропорт автомобиля, сурового вида пилоты, то и дело поглядывающие на часы, вышагивающие взад-вперед под крылом С-47. Смех, да и только.

Самолет приземлился в Вашингтоне, и Падильо начали гонять из кабинета в кабинет.

Они проверяли его языковые знания.

– Я мог говорить по-английски с миссисипским или оксфордским акцентом. Я мог говорить, как берлинец и марсельский сутенер.

Они послали меня в Мэриленд, где научили кой-каким приемам. Я же научил их другим, которые были в ходу в Хуаресе. Каждый из нас пользовался «легендой». Я заявил, что разносил чистые полотенца в одном из борделей Мехико. Всех живо интересовал круг моих тогдашних обязанностей.

По завершении тренировочного цикла в Мэриленде Падильо вернули в Вашингтон. Привели в неприметный особняк на Эр-стрит, к западу от Коннектикут-авеню. Его желал видеть полковник.

– Выглядел он совсем как актер, играющий полковника в голливудских фильмах. Его, похоже, это раздражало. Он сказал, что я могу внести значительный вклад в «борьбу за национальную безопасность». Если я соглашусь, меня демобилизуют, дадут американское гражданство и даже будут ежемесячно вносить определенную сумму на мой счет в «Америкэн секьюрити энд траст компани». Деньги я смогу получить по возвращении. Я, естественно, спросил, откуда мне придется возвращаться. «Из Парижа». Он пососал нераскуренную трубку, посмотрел в окно. Как я потом узнал, до войны он преподавал французский в университете Огайо.

Падильо провел во Франции два года, главным образом в Париже, обеспечивая связь маки с американцами. После окончания войны его вернули в Штаты. В банке он получил деньги, ему выдали регистрационную карточку, в которой значилось, что он не годен к строевой службе, а генерал одобрительно похлопал его по плечу.

– Я отправился в Лос-Анджелес. За время моего отсутствия город изменился, но ненамного. Люди по-прежнему жили там так, будто играли роль на съемочной площадке. Меня это вполне устраивало. На реальную жизнь я уже насмотрелся.

Денег мне хватало, но я все равно начал искать работу и вскоре устроился барменом в маленьком клубе в Санта-Монике. Я уже подумывал, а не стать ли мне совладельцем клуба, когда за мной вновь пришли. Опять два молодых человека, в однобортных костюмах, в шляпах.

Для меня есть небольшая работа, сказали они. На две, максимум на три недели. В Варшаве. Никто знать не будет, куда я уехал, зато по возвращении меня будут ждать две тысячи.

Падильо бросил окурок на пол и закурил новую сигарету.

– Я поехал. В Варшаву, а потом еще в дюжину мест, а может, и две дюжины, но в последний раз, когда они заявились ко мне в темных костюмах и с приклеенными улыбками на физиономиях, я ответил отказом. Улыбки стали шире, они приводили все новые доводы, но я стоял на своем. Тогда они намекнули, что в Вашингтоне задаются вопросом, а стоило ли давать мне американское гражданство, поэтому я должен выполнить и это задание, чтобы рассеять недовольство властей предержащих.

Я забрал из банка все деньги и двинулся на восток. Работал в Денвере, Колфаксе, но они нашли меня и там. Я удрал в Чикаго, оттуда перебрался в Питтсбург, потом в Нью-Йорк. Там я прослышал об этом баре в Джерси. Тишина и покой. Студенты, жители близлежащих городков, более никого. Я внес задаток.

За окном уже стемнело. Керосиновый фонарь светился мягким желтоватым светом. Виски в бутылке оставалось все меньше. Тишина густела.

– Но они пришли снова, и вежливые нотки исчезли из их голосов. Я, мол, обязан делать то, что мне прикажут. Мне требовалось прикрытие в Бонне, а вы, не зная о том, подготовили его для меня.

– Я могу и отказаться.

Падильо цинично усмехнулся.

– Здесь не так-то легко получить необходимые разрешения и лицензии, не правда ли?

– Полностью с вами согласен.

– Вы и представить себе не можете, как все упрощается, если обращаться к нужным людям. Но, если вы будете упрямиться, даю полную гарантию, что в Бонне вам не удастся продать ни одного мартини.

– Вы, значит, так ставите вопрос?

Падильо вздохнул.

– Да. Именно так.

Я глотнул виски и обреченно пожал плечами.

– Хорошо. Похоже, без компаньона мне не обойтись.

Падильо уставился в пол.

– Не уверен, что я хотел услышать от вас эти слова, ну да ладно. Вы воевали в Бирме?

– Да, – кивнул я.

– За линией фронта?

Я подтвердил и это.

– Может пригодиться.

– Для чего?

Он широко улыбнулся.

– Чтобы смешивать коктейли по субботам. – Он встал, подошел к столу, взял чек и вновь протянул его мне. – Пойдемте-ка в клуб и напьемся как следует. Им это, конечно, не понравится, но поделать-то они ничего не смогут.

– Могу я спросить, кто эти «они»?

– Нет. Просто помните, что вы – плащ, а я кинжал[6]6
  Рыцарями плаща и кинжала у нас, да и у них, величают агентов спецслужб.


[Закрыть].

– Не забуду, будьте уверены.

– Тогда в путь.

В тот вечер мы нализались до чертиков, но перед тем как войти в бар, Падильо снял телефонную трубку и набрал номер.

– Все в порядке. – Он положил трубку на рычаг и задумчиво посмотрел на меня. – Бедняга. Наверное, вы этого не заслужили.