Текст книги "Жизнеописание митрополита Вениамина (Федченкова)"

Глава 1. Семья, детство, вера (1880–1886)

На формирование каждого человека помимо его наследственности, воспитания и собственных подвигов влияет окружающий Божий мир. Поэтому, начиная жизнеописание владыки, мы должны обратиться не только к его родителям и воспитателям, но и к месту, где он вырос.

Деревня Ильинка, где родился будущий святитель, раскинулась немногочисленными домами по реке Вяжля, притоку реки Ворона, на юго-востоке обширной Тамбовской губернии. Древняя река Ворона (от угро-финского «лесная») еще в XIV веке служила границей между Рязанским княжеством и Ордой, между Рязанской и Сарской епархиями. Вслед за Вороной с севера на юг лесные чащи сменялись степными просторами с их мелкими, извилистыми речками. Река Вяжля, с ее илистым и вязким дном, как раз была одной из них. С запада на восток она крутилась узлами мимо деревни святителя и впадала в Ворону, Ворона – в Хопер, а Хопер – в Дон.

Вяжлинский край издревле был христианским. Его первые русские колонизаторы монахи-чернецы, недалеко от впадения Вяжли в Ворону основали первый здесь монастырь, который впоследствии получил название Казанский Богородичный. В начале XVIII века обитель пришла в запустение и была упразднена. А в конце этого «просвещенного» века император Павел I за хорошую службу пожаловал земли по реке Вяжле двум братьям – вице-адмиралу Богдану и генерал-лейтенанту Абраму Боратынским. Большое, одноименное по реке селение – Вяжли, было поделено между их потомками. Так возникли: Марьинка, Софьинка, Варваринка, Натальевка, Ильинка и Сергиевка. Близ села Софьинки расположилось барское имение «Мара», воспетое в стихах поэта «пушкинской плеяды» Евгения Абрамовича Боратынского.

Имение Боратынских находилось чуть поодаль от крестьянских домов на правом берегу Вяжли, на возвышенности, которая была изрезана оврагами и овражками, наполненными родниками и ручьями. «Красивые были места везде… – вспоминал святитель Вениамин. – Храм – прекрасный, в стиле Санкт-Петербургского Исаакиевского собора – был построен ими [Боратынскими] далеко от дома, ближе к селу и беднякам, чтобы удобнее было народу…». Сюда из Смоленской губернии еще мальчиком лет 13–14–ти и был «переслан, как почтовая посылка» отец святителя – Афанасий Иванович Федченков.

Родители Афанасия Ивановича, Илья Ильич и Наталья, были крепостными крестьянами и служили в родовом имении Боратынских «на дворне», то есть в помещичьем хозяйстве. Афанасий Иванович, с детства скромный и молчаливый, рано выучился читать и писать и, благодаря своей аккуратности, а также прекрасному почерку, был определен в писари и вскоре отослан «на перекладных» в тамбовское имение Боратынских. Тихий и методичный Афанасий Иванович был большим мастером. Он мог починить часы в барском доме, плотничал, столярничал, отлично косил и управлял молотилкой. Но более всего поражал будущего святителя интерес отца к звездному небу: он знал имена многих созвездий и объяснял их своим детям. Ему, уже взрослому человеку тридцати трех лет была определена в супруги молодая девятнадцатилетняя дочка дьякона села Софьинка Наталья Николаевна Оржевская (ок. 1858 г.р.). Фамилия ее, как это бывало часто с низшими церковными клириками, происходила от села Оржевки, которое располагалось в том же Кирсановском уезде Тамбовской губернии, чуть севернее.

Афанасий Иванович носил усы, а после отпустил и небольшую бородку. Наталья Николаевна имела тяжелую косу. Он был блондин, она – шатенка.

Наталья Николаевна принадлежала к свободному, духовному сословию. Дед ее тоже был диаконом, и мать – дочерью дьякона. Примечательно, что отец Натальи Николаевны – Николай Васильевич – женился не по собственному выбору, а по родительской воле. Так обычно делалось в старину в простых сельских семьях и духовенстве. «И какой мудрый был выбор, – отмечал святитель. – Дедушка был не совсем мирного характера». Доход у дьякона в селе был небольшой и отец Николай завел пчельник в несколько сот ульев. Вскоре пристрастился к вину: «торговля, меды да браги». На приходской службе тоже часто выпивали в праздники. Бывало бил и гнал из дома детей, терзал жену. «И вот такому неспокойному жениху Господь послал смиреннейшую жену Надежду. И она никогда не жаловалась, никогда не судилась на дедушку: всегда была тихая-претихая, молчаливая и кроткая, – пишет святитель. – Никто никогда не видел ее сердитой или недовольной. Кротчайшее существо. Могу сказать: святая!» Такова была бабушка будущего святителя.

От винопития отец Николай погубил свой рассудок и последние 18 лет жизни, а умер он 71–72-х лет, впал в тихое «детство». Жил то у одной своей дочери – Натальи Николаевны, то у другой – Анны, бывшей замужем за зажиточным псаломщиком Яковом Николаевичем Соколовым.

Имелась у Оржевских и третья дочь – Евдокия. «Святая была и она, – вспоминает святитель Вениамин, – как и бабушка, бывало по один-два часа вечером молилась. Тихая, кроткая и богомольная! Такой она уродилась в бабушку нашу. И сейчас она стоит в моих глазах – пред иконами, высокая, тонкая; и долго молится». Мужем ее был управляющий имением в селе Градский Умёт Кирсановского уезда Кузьма Васильевич Богачёв, у которого тоже «был совсем иной характер»… Семьи тесно общались, так как Умёт располагался немногим далее на восток от Ильинки по реке Вяжле.

Если отец святителя, Афанасий Иванович, больше отличался созерцательностью и некоторым мистицизом, то Наталья Николаевна была во всем практична. Она взвалила на себя домашнее хозяйство и, как необычайно сильная духом женщина, главенствовала в семье.

Вскоре у Федченковых появился на свет их первенец – сын Михаил (1878). Будущий святитель родился вторым ребенком 2 сентября (по старому стилю) 1880 года в день памяти святых преподобных Антония и Феодосия Печерских. Младенец выглядел болезненным и его поспешили крестить в тот же день. А поскольку тогда была и память преподобного Иоанна постника, патриарха Цареградского, то нарекли его Иваном. Возможно, таким образом, хотели почтить и память отца Афанасия Ивановича, который остался в далекой Смоленской губернии.

Крестными родителями Вани стали Михаил Андреевич Заверячев, назначенный в тот же год управляющим имением в Ильинке вместо своего умершего родителя Андрея Нестеровича и умётская родная сестра Натальи Николаевны – Евдокия. После родились еще Александр (14 авг. 1882), Надежда (1886). Сергей (8 нояб. 1887) и дочь Елизавета (1894).

Энергии Натальи Николаевны, по словам святителя, хватило бы на трех матерей: «Нет никакого сомнения, что воспитанием всех нас, шестерых детей, из которых трое получили образование в высших учебных заведениях, а трое – в средних, мы обязаны больше всего нашей могучей матери. Отец наш, добрая душа, лишь помогал ей в этом, конечно, тоже с радостью. Царство им Небесное за одно это!».

Характер Натальи Николаевны отражала даже ее походка: «Прямая, немного подняв голову и устремивши грудь вперед, быстро и энергично [она] шла точно на борьбу, а иногда еще по-мужски складывала руки назад. Иной раз, идя, наклонит голову вниз и о чем-то думает, думает… Конечно, о жизни, да о нас, дорогих ей детях», – вспоминал святитель. За своих детей Наталья Николаевна постилась не только в среду и пятницу, но и в понедельник – «понедельничала». Но от детей это скрывала. Открылось лишь потом, когда они выросли.

Христианское сердце Натальи Николаевны всегда склонялось жалостью и любовью к несчастным, обездоленным и нищим, «Божьим людям». Привечала она «одного такого полуглупенького Кузьму Иваныча, ходившего без шапки с растрепанными рыжими длинными волосами, с двумя перекрестными мешками за плечами: один – для «кусков» (хлеба), другой – для муки. Бывало, зазовет его, покормит горячими щами или кашей, поговорит с ним дружески и даст еще чего-нибудь в мешок, а то и поплачет вместе с ним. Кузьма Иваныч не жаловался: и дождь, и снег, и жар – все терпел равнодушно, точно птица».

Такое сердобольство передалось ей, видимо, от матери – Надежды Васильевны. Именно с бабушкой у владыки связано самое первое детское воспоминание, когда он двух или трех лет делил с ней «пополам» душистые яблоки из чулана. Вот как он вспоминает об этом: «В чулане у нас летом была корзина купленных яблок. Бабушка водила меня туда, и я с трудом перетаскивал свои ноженьки через порог. Она начинала выбирать для меня послаще, скороспелку пресную, а для большей верности сначала надкусывала ее сама и, давая мне, приговаривала:

– Мы с тобой уж пополам.

И когда мне хотелось еще яблок, я ласково просил ее:

– Бабушка, пойдем "пополам".

И мы опять делили, но не пополам, мне много больше».

И снова писал о ней: «Преданная, смиренная, благочестивая, чистая, терпеливая, молчальница. Никто никогда не видел ее сердитой или недовольной. Кротчайшее существо было. Могу сказать: святая!».

Бабушка с малых лет стала водить его в церковь, а после ее скорой кончины Ваня бегал уже в храм один. «Не знаю почему, – вспоминал он, – но из шестерых детей я, с самого детства больше других полюбил церковь». Когда хоронили Надежду Васильевну он нес до храма иконочку перед ее гробом. А впоследствии повторял: «Верую, что она, несомненно, угодница Божия, святая женщина в миру. Постоянно поминаю я ее на службах. А в трудные минуты своей жизни молюсь я ей, прошу небесного заступления ее пред Богом…». В таком окружении рос маленький Ваня. Через полгода скончался и дедушка, о. Николай Оржевский, который жил в то время у своей дочери Евдокии в Умёте.

Вот такая благочестивая «дружина» из святых жен была у будущего святителя. Он так и напишет в своем труде о жизни и подвигах другого Иоанна – св. прав. Иоанна Кронштадтского, которого почитал всю свою жизнь: «Кто не знает о чудных бабушках и матерях: св. Макрины и св. Емилии у Василия Великого, у его братьев – Григория Нисского и Петра Севастийского и сестры Макрины? Кто не слышал о родителях св. Григория Богослова – Григории и Нонне?! Всем известна Анфуса, мать Златоуста, про которую язычник с восхищением сказал: какие у христиан женщины!!! А Моника, вымолившая у Бога своего грешного сына Августина?! А св. Кирилл и Мария, преподобные родители Сергия Радонежского?! А Агафия – мать св. Серафима Саровского?! А благочестивая «дружина», как говорится на славянском языке, благочестивого священника, отца славного епископа Феофана Затворника?! И многие, многие другие…».

В такой семейной обстановке подрастал и воспитывался будущий святитель. «Никакого иного общества, кроме собственного крестьянского, ни у наших родителей, ни у деревни не было в моем детстве, – писал он. – Никого они, кроме местных людей, не видели, книг и газет не читали, господа жили совершенно особенно. И оставалось одно «общественное» влияние – той семьи, в которой рождались и жили. И эта семья – у нас ли или у других – и была, собственно, главной воспитательной силой и учительницей».

* * *

Но невозможно жить лишь в своей семье и никак не соприксаться с внешним миром. Семья Федченковых принадлежала к так называемой «дворне». «Ни мы сами себя, ни даже земледельцы-крестьяне нас не очень высоко почитали, – вспоминал владыка, – так что слово «дворня» произносилось скорее с неуважением, хотя мы, собственно, составляли уже промежуточный слой между высшим, недосягаемым классом «господ» и «крестьян», «мужиков».

Жили в одной небольшой избе, точнее, в третьей части длинного флигеля, где была лишь одна комната. Другая третья часть ее до печи была отгорожена перегородкой под кухню. Там же была и столовая, то есть стол для обеда и скамья. В главной части комнаты, которую называли «залой», стояла единственная кровать с периной, стол, три-четыре стула и комод для одежды, да еще горшки с цветами под окном. В углу, конечно, много икон с лампадкой; в кухне – для молитвы перед пищей и после – висела одна, без лампадки. На постели обычно спала мать с младенцами, отец на печке, а все прочие – на полу, подостлав шерстяной войлок. Было так тесно, что и пройти мимо трудно. «Но мы, – вспоминает святитель, – не замечали этой тесноты, нам казалось – столько и нужно. Никто даже не обращал внимания и не жаловался. Спали безмятежно и сладко, нисколько не хуже любых богачей».

«Перед нашим флигелем, – продолжает владыка, – вниз, за рекою, полукругом расстилался большой сельский луг. Весною его заливало водою: трава там была хорошая».

Ближайший храм располагался примерно в двух километрах, в селе Сергиевка. Выстроен он был на средства Чичериных вместо сгоревшей ранее деревянной Покровской церкви и освящен в честь Воскресения Господня.

Бабушка подводила маленького Ваню к причастию Св. Таин. «Тогда на меня надевали чистенькую цветную рубашечку, помню – летом – и это тоже нравилось мне. Впечатления от Св. Причащения в этом раннем детстве не помню; но помню: оставалось лишь легкое впечатление – мира и тихого, благоговейного, молчаливого, собранного торжества: точно я становился на этот раз взрослым, серьезным».

Чуть позже Ваня стал в этом храме певчим. «Как сейчас особенно ярко вспоминаю чудный летний день. Суббота. В этот день у нас спевка для службы. Место сбора – барский дом Чичериных, в двух верстах от нас. Мать надевает на меня все чистенькое – к господам иду! Мне лет восемь–девять. Вбегаю на взгорье: вправо – конюшня, пробегаю имение, миную развалившуюся «кирпичную»… И перед моим взором чудная картина – впереди чичеринская роща. Направо от нее наш кирпично-красный храм с отдельной колокольней, на ней главный колокол в 98 пудов, а кругом меня и без конца поля, поля – поля с колосящейся рожью «нашего» имения. Небо ясно. Солнце греет. Ветерок обдувает. И я бегу, бегу весело. Счастлив, как жаворонок в небе… Чист, как ангел, ни о чем не думается… Радостно наслаждаешься Божиим миром…».

Особенная радость охватывала мальчика на праздники. «Вот помню самое обыкновенное летнее воскресенье. Настроение праздника начинается еще с вечера субботы. Как-то мы ловили в реке рыбу или раков. Над нами высился крутой глинистый желтый берег. Еще выше в гору стоял храм. Было к вечеру. Вдруг раздался первый удар в большой колокол и стих постепенно. У меня сразу повеселело на душе». «И все были веселы, радостны, довольны. Никаких «проклятых» вопросов и тяжелых дум тогда не было…». «Да, великое утешение получали люди от Церкви. Даже и самое здание храма веселило их: жили в маленьких избушках, а церковь – красивая, там и служба в «золотых» ризах, и пение певчих, и иконы, и свечи, и пахучий ладан, и звон колоклов. Церковь встречает младенца, венчает его молодого, отпевает состарившегося, везде с ним – и в радости, и в горе». Несмотря на то, что в жизни и не все были равны, но равны были перед Богом и встречались все в одном храме: «все одинаково каялись в грехах перед общим духовником, причащались из одной Чаши, стояли рядом в одном храме, молились одному Богу и ревностно ожидали одной участи – смерти, хотя и на разных кладбищах».

Конечно, о социальном неравенстве святитель знал с самого раннего детства. Собственно, он воочию наблюдал жизнь двух социальных миров. Один – крестьянский, с его размеренным сельскохозяйственным укладом, другой – мир господ, недосягаемый для простых людей.

«Впервые я имел волшебное счастье попасть в дом Боратынских, когда мне было года три-четыре, – пишет святитель. – Господа (я помню лишь единственный этот случай) на святки устраивали своим детям елку и, вероятно, после них приглашали на нее и детей дворни с родителями, заготовив для них “гостинцы” – сласти. Это было зимним вечером. Чтобы довезти нас до барского дома и отвезти обратно домой, нам дали с конюшни “буланку” с санями. Звездное небо, искрящийся снег, скрип санных полозьев, вся эта красота и сейчас стоит перед моим взором, как живая. Но когда нас провели в барский зал, то я от восторга не знал, где я, не в раю ли? “Невероятно” высокие потолки, красивое убранство зала, “необыкновенные существа” – господа, такие все красивые и нарядные, все улыбаются. И среди всей этой волшебно-сказочной прелести еще огромная елка до потолка: с зажженными, мерцающими свечами, серебристыми нитями, со звездами, игрушками, сластями. Нас водили хороводом вокруг нее… Потом раздали подарки и буланка доставила нас с “неба на землю”. Кажется, я и спал еще в очаровании, больше уже никогда не повторившемся в такой яркой силе красоты…»

Светлая картина раннего детства владыки вскоре сменилась другой, тяжелой, тревожной и трудовой, когда семья, потеряв место в имении, должна была, в буквальном смысле, выживать. Это были годы жестокой экономии, кропотливого труда и обучения детей. Однако прежде чем перейти к этим трагическим дням, нужно упомянуть еще о нескольких знаменательных моментах.

Господь, по неизъяснимому своему Промыслу, часто попускает в жизни святых случаться тяжелым болезням или подвергаться какой-либо смертельной опасности. Известны они и в жизни святителя Вениамина. Когда Ване Федченкову было около полутора лет, он опасно заболел воспалением легких. Болезнь протекала так тяжело, что мать дала обет: в случае, если сын останется жив, сходить с ним вместе на поклонение мощам святителя Митрофана Воронежского. Вскоре младенец выздоровел и, спустя какое-то время, Наталья Николаевна отправилась с ним в паломничество. О том, что случилось далее святитель узнал уже через много лет от своей сестры Надежды: «Мать стояла в храме св. Митрофана. Мимо нее проходил какой-то сторож-монах. Я, младенец, вертелся (а может быть, и чинно стоял) возле матери. Он, должно быть, благословил нас, а обо мне сказал: «Он будет святитель!» И мать мне никогда об этом не говорила. А перед смертью завещала положить мою фотографию (передавала та же сестра) в гроб».

Другой случай произошел когда Ване было уже около четырех лет. Дом их располагался неподалеку от реки Вяжли и он, вместе со своим братом Мишей отпросился у родителей искупаться. «Миша, держась за плот, зашел дальше от берега. – вспоминал святитель. – Я, будучи ниже его ростом, стал рядом с ним, ближе к берегу. Мама стирала белье, то полоща его в воде, то ударяя вальком. А мы, держась ручонками за досками плота, увеличивали еще шум болтанием ног. Мама стояла лицом к реке, а мы по правую сторону плота, так что она даже не смотрела на нас. Тут вдруг мне пришла в голову тщеславная мысль: “Хотя я и меньше Миши, а вот смогу зайти в воду дальше его”. Для этого я отпустил правую руку свою, пододвинулся, держась одной левой, к брату и потом, сзади его, протянул правую руку, чтобы ухватиться за плот далее его. Доставая нужное место, я отпустил левую руку. Но в это время соскочила и правая рука, и я камнем в воду. Там, где старшему брату было по шею, мне было уже до носа, а дальше его – с головою. Брат продолжал, видимо, болтать ногами и не подозревал беды. Мать делала свое дело. Что случилось дальше – мне неизвестно. Помню лишь, очнулся я в люльке. Оказывается, меня уже откачали. Сколько я пробыл в воде – не знаю, и спросить теперь некого: все умерли. Брат ли сказал матери, или она сама заметила мою пропажу – не знаю. Кинулась в воду, стала меня искать. Река наша тихая и мелкая. Сразу вытащили меня, но я уже был без сознания и не дышал. Сейчас же домой… И уж кто их с отцом научил, но как-то они начали откачивать воду из моих легких. И откачали. Я же совершенно не помню и никогда не помнил, что я чувствовал, когда утонул. Будто бы просто в ту же секунду меня точно не стало: ни мук, ни сознания не помню…».

Когда Ване было уже лет восемь–девять, у него в реке свело обе ноги судорогой и они опустились вниз точно плети. Не потеряв присутствия духа, мальчик с большим усилием доплыл все же до берега, работая лишь одними руками. Тонул он и в реке Вороне, нырнув так глубоко, что еле-еле выплыл на поверхность, наглотавшись при этом воды вдоволь. Тонул и в старом устье тамбовский реки Цна, когда будучи семинаристом провалился сквозь только что замерзший лед. «Тут меня спасла шинель, которая распустилась зонтом по льду над провалом, и я осторожно выполз. Рядом была теплая изба на столбах, где женщины зимою мыли белье. Я вбежал туда… А возле, на горе, стояла и семинария».

Последний, пятый раз, он тонул уже студентом духовной академии. Летом, вместе с родственниками Ваня возвращался из села Доброе Лебедянского уезда Тамбовской губернии, где гостил у брата, молодого священника о. Александра. Возле села протекала та же река – Ворона. В этом месте огромная искусственная плотина большим полукругом останавливала воду для стоявшей неподалеку мельницы. Иван с братом Сергеем решили переплыть реку. Поплыли на спине, держа свою одежду в левой руке. Но не учли того, что отгребая одной рукой, невольно делали полукруг, а потому только увеличивали и без того большое расстояние. На полпути силы оставили Ивана и он начал тонуть. Что делать? Брат Сергей в это время был далеко и уже греб двумя руками, подобрав все свои вещи под грудь. А у Ивана в узелке были все деньги на дорогу. Бросать нельзя. Оставалось только кричать: «Караул, тону!». На крик подоспели люди, которые отвязали лодку и бросились на помощь. Тут оставалось лишь продержаться на плаву и, уцепившись затем за лодку, добраться до берега. После святитель часто вспоминал об этом своем спасении: «И всякий раз мне припоминался мужичок с лошадью [встретивший их ранее на берегу] и его благословение нас именем Божиим: «Спаси вас Христос!». Я верую доселе: это оно, имя Господне, спасло нас от явной смерти. Чудно имя Господне!»

Заглянув за край земной жизни, святитель несомненно только укрепил свою веру в Спасителя и Его благой промысл. И эту веру он сохранил до самой кончины (2 Тим. 4:7).