Текст книги "Фальшивый талисман (сборник)"

Сразу за стожарой тихо журчал ручеек. Юрко перепрыгнул его, свистнул дроздом и тут же услыхал ответ. Счастливый, опустился на траву. Так подавала голос только Катря.

Юноша растянулся на траве лицом вверх. Видел только синее небо с белыми облаками, на фоне которого раскачивался розовый колокольчик. Ему вдруг показалось, что он звонит. Юрко прислушался и, кажется, услыхал мелодичный серебряный звон, звучащий на лесной поляне в ясный прозрачный день, – этот звон может услышать только самый счастливый человек.

Катря растянулась рядом, дохнула Юрку в ухо, засмеялась звонко и громко, но парень настороженно поднял руку.

– Слышишь?.. Колокольчик… – Юрко дотронулся до цветка, и он зазвенел вдруг торжественно.

Этот звон Катря не могла не услышать, девушка сразу поняла это и только положила в знак согласия ладонь на его щеку.

– А ты грустный, – вдруг сказала Катря и вопросительно посмотрела Юрку в глаза.

– Правда?.. Завтра утром уходим…

– Не смей! – вскрикнула она. – Никуда не пойдешь! – Катря села и спросила уже серьезно: – Кто тебя у Сороки держит?

– Я сам.

– Так уж и сам. Вон люди хлеб убирают, а вы автоматами балуетесь.

– Не говори так, мы же за дело…

– За дело? А дело – это работа. Немцев погнали, а вы до сих пор по лесам бродите…

– Так за свободу ж… – Юрко посмотрел на Катрино раскрасневшееся от возбуждения лицо, увидел совсем-совсем рядом синие, синее неба, глаза и добавил неуверенно: – За народ мы…

– А отец в Подгайцах школу открывает, – будто между прочим сказала Катря, но Юрко понял подтекст ее слов.

– Чтобы детей учить большевистской науке?

– При немцах совсем ничему не учили. Твою гимназию когда закрыли?

– В сорок первом.

– Вот видишь! А ты в университет хотел. Во Львове скоро университет откроют.

– Может, и откроют, – согласился Юрко, но сделал вид, что это ему безразлично: даже закрыл глаза и стал покусывать какую-то травинку.

– А я поеду в Ковель.

– С ума сошла?

– Как видишь… – Девушка засмеялась будто бы беспечно, однако какое-то напряжение чувствовалось в ее смехе.

– Что ты не видела в Ковеле? – Юрко быстро поднялся, сел, положив руки на плечи Катре, и заглянул ей в глаза. – Что?

– Пойду в школу.

– А в Подгайцах?

– Здесь только семь классов, а я – в восьмой.

– Так над тобой же будут смеяться: семнадцать лет – в восьмой…

– Пусть смеются, все равно буду учиться. А потом во Львов…

– Катруся, – вдруг сказал Юрко жалобно, – и ты хочешь бросить меня?

– Давай вместе.

– Не могу, – покачал головой, – у меня долг.

– Отец говорил: кто из бандер добровольно сдается, большевики прощают.

– Так я и поверил…

– В Подгайцах на сельсовете воззвание…

– На сельсовете? – удивился Юрко. – Сорока им пропишет воззвание!

– Красные немцев добьют и за вас возьмутся.

Юрко безвольно махнул рукой. Честно говоря, он и сам так думал, но что поделаешь? Уйти от Сороки страшно: оуновцы лютуют, предателям, говорят, нет пощады.

Сидел насупившись, затем решительно вскочил, вытянулся и произнес:

– Ты, Катруся, подожди. – Протянул руку, привлек ее к себе – высокий, сильный, стройный. – Подожди неделю, я вернусь, и мы все решим.

Девушка положила руки ему на грудь, подняла глаза, обожгла голубизной, и Юрко утратил всю свою решительность. А она взлохматила ему русый чуб и тихо засмеялась.

– Глупый еще, – прошептала. – Надо решать: остаешься с Сорокой или со мной?

– С тобой, – сказал Юрко, – только с тобой.

Засмеялась счастливо и прижалась к парню.

– Ну не могу же я… – произнес просительно Юрко. – Ведь мы договорились, и я не хочу нарушать слово. Мужчина я или нет?!

– Куда идете?

Юрко забыл о наказе сотника, да и какие могут быть секреты от любимой?!

– В Квасово.

– Это где?

– Далеко, сто верст.

– Зачем? – посуровела Катря. – Я не хочу…

– Ты же знаешь, у меня руки чистые.

– Что за акция?

– Надо встретить кого-то… – неопределенно ответил Юрко. Подумал немного и добавил: – Если через неделю не вернусь, езжай в Ковель.

– А ты?

– От Квасова до Ковеля ближе.

– Отыщешь меня у тети. Песчаная улица, семь.

– Песчаная, семь, – повторил Юрко. – Через неделю жди меня.

– Буду ждать. – Катря грустно улыбнулась чему-то, но не выдержала, звонко рассмеялась и понеслась по поляне к березовой роще. Юрко бежал за ней, видя, как мелькают ее загорелые ноги, развевается на ветру красная ленточка. За березами началась позапрошлогодняя, поросшая уже кустами гарь, а за ней поблескивало озеро. Сквозь камыш тянулась узкая песчаная полоса, на которой чернел старый, подгнивший челн. В нем поплескивала вода, но они столкнули его в озеро и, отталкиваясь шестом, поплыли вдоль прибрежных зарослей. За ними начиналось мелководье и песчаный берег. Катря, стыдливо поглядывая на Юрка, быстро разделась. Они купались и загорали, пока солнце не спустилось к горизонту, и только тогда двинулись к хутору, держась за руки, какие-то сникшие, встревоженные.

Глава 4

Майор Бобренок с удовольствием стянул сапоги и, пока Толкунов влезал на дерево, дал передохнуть ногам. Смотрел, как ловко поднимается по дубу капитан, наконец тот дотянулся до белого лоскута, снял его с острой сломанной ветки осторожно, словно это был не простой шелк, а мина замедленного действия. Толкунов сел верхом на толстенную ветку, разгладил кусок материи на колене и только после этого сказал:

– Он, голубчик… Настоящий немецкий парашютный шелк.

Бобренок ничем не выразил своей радости, хотя известие в самом деле было приятным. Стало быть, они не ошиблись, и первый след наконец обнаружен.

Майор заученно бросил взгляд на часы. Восемь часов тридцать четыре минуты. Посты противовоздушной обороны впервые засекли немецкий самолет в два часа ночи, а через шесть с половиной часов у них уже появилось первое подтверждение того, что самолет выбросил парашютистов. Неплохо, даже очень неплохо, иногда такой поиск затягивается на сутки, а то и больше.

Пока Толкунов спускался с дуба, Бобренок аккуратно перемотал портянки и обулся. Взял у капитана кусок шелка, внимательно разглядел:

– Парашют зацепился за сук, пришлось дергать. Вот и оборвали.

– Или оборвал, – уточнил Толкунов.

– Да, может, он был и один, – согласился Бобренок. – Во всяком случае, не повезло ему… – Огляделся вокруг. Действительно, если бы парашютист спустился на несколько метров в стороне от дуба, попал бы на полянку. На рассвете выбрал бы подходящее место, закопал парашют – и ищи его в этих лесах хоть целую неделю.

Но один ли парашютист? Немцы, как правило, забрасывают группы из трех – пяти человек. Диверсанты или шпионы со взрывчаткой, рацией, оружием… Правда, на этот раз мог быть и один. Полковник Карий говорил, что из разведывательных данных стало известно: немцы готовят какую-то важную акцию в зоне расположения тылов армии. Приблизительно на линии железной дороги Сарны – Маневичи – Ковель… Тут одному не справиться. Если, конечно, это диверсия. Шпиону тоже трудно одному – с рацией хватает хлопот. Хотя, может иметь явки, связных, оставленных здесь во время отступления.

Однако что бы ни было, их надо искать. Другого выхода нет – только искать. Осмотреть каждый квадратный метр вокруг, и не только вокруг – весь лес. Диверсанты не могут не оставить следов, должны ведь закопать где-нибудь парашюты…

Толкунов мрачно посмотрел на майора.

– Разойдемся? – предложил хмуро.

Бобренок не обратил внимания на угрюмость капитана: уже привык к тому, что Толкунов почти не смеется, да и вообще кто и когда видел улыбку на его лице? Таков уж характер у капитана, но он прекрасный разведчик, другого такого нет в контрразведке армии, а может, и всего фронта. Толкунову поручают сложнейшую работу, и он никогда не возражает – все сделает. Такая уж у них профессия – вылавливать немецких шпионов. Может, именно это и сформировало характер Толкунова? Пожалуй, нет. Вот Непейпиво – три года в контрразведке, из лейтенантов стал капитаном, на его счету полтора десятка диверсантов, а такой веселый, что позавидуешь, с широкого, усыпанного веснушками лица добродушная улыбка, кажется, и не сходит.

– Разойдемся, – согласился Бобренок и положил в сумку парашютный лоскут. Топнув правой ногой, проверил, хорошо ли обернул портянку, достал карту. – Ты возьмешь этот квадрат, – очертил на карте, – будем двигаться в направлении Жашковичей, встретимся, если ничего не случится, в одиннадцать на дороге – третий километр от Жашковичей.

Шел Толкунов устало, засунув пальцы за ремень, добротный, почти новый. Капитан раздобыл его вместе с портупеей у какого-то интенданта. Кобуру, правда, не сменил – повесил на новый ремень старую и потертую, с обыкновенным офицерским ТТ. Большинство разведчиков отдавало предпочтение наганам, но Толкунов не расставался со своим ТТ. С ним он пришел в Смерш – пехотный лейтенант, командир взвода, которого приметил полковник Карий.

Капитан уже исчез в кустах, и Бобренок медленно двинулся в обход поляны. Вряд ли здесь закопан парашют: трава и цветы нигде не примяты – майор сразу увидел бы следы человека на поляне.

Обойдя колючие кусты, Бобренок вышел к небольшому оврагу, дно которого заросло папоротником, а песчаные склоны – кустарником. Неплохое место для тайника. Майор двинулся по дну оврага, но ее обнаружил никаких следов и, только выбираясь наверх, заметил что-то беловатое. Бобренок остановился: неужели еще один парашютный лоскут? Приблизился к нему сверху, чтобы ничего не вытоптать вокруг.

На траве лежал кусок бинта, грязная марля, и кровавые пятна проступали на ней. Человек, пользовавшийся бинтом, нашел укромное место – трава низкая, будто скошенная, сидя на такой, не оставишь следа. Наверно, человек присел на бугорок, спустил ноги. И раненый… Майор понюхал повязку: еще не выветрился запах лекарства.

Бобренок спрятал бинт в сумку. Теперь надо найти следы. Сделал большой круг и ничего не заметил. Второй, третий – и наконец его настойчивость была вознаграждена: след четко просматривался в низине, поросшей мхом, – влажный грунт осел под ногами человека, обутого в сапоги, это майор знал сейчас абсолютно точно. Шел человек из леса на дорогу, поскольку метрах в трехстах пролегала проселочная дорога к большому селу Жашковичи. А из Жашковичей рукой подать до шоссе на Маневичи.

Вдруг Бобренок даже свистнул от неожиданности и опустился на колени прямо на сырой мох, забыв, что может запачкать совсем новые галифе. Правый след вырисовывался четче, был глубже левого чуть ли не на сантиметр, а это значило: человек хромает. Итак, мужчина ступал на левую ногу осторожно, перенося всю тяжесть тела на правую. Из этого следовало…

Майор почувствовал, как запылали у него щеки. Да, из этого следовало, что человек поранил или вывихнул левую ногу: неудачно приземлился, парашют запутался в дубовых ветвях, диверсант обрезал стропы и упал. Могло так случиться? Какое это имеет значение, главное – надо искать хромого человека.

До одиннадцати оставался еще час. Бобренок дошел до проселка и, поняв, что хромой направился к Жашковичам, повернул назад. Наверное, диверсант еще до выхода на проселок спрятал парашют, и, может, удастся найти его.

Целый час майор шарил в кустах, осматривая укромные участки леса, однако сегодня фортуна уже отвернулась от него.

Он опоздал к условленному месту на пять минут. Толкунов уже поджидал его – сидел на обочине дороги и смотрел осуждающе: привык к точности и даже пятиминутное опоздание считал разгильдяйством.

Не обратив внимания на укоризненный взгляд Толкунова, Бобренок спросил:

– Ну что?

– Ничего, – мрачно ответил Толкунов. – Я обыскал каждую кочку, – ударил ребром ладони по колену, – и ничего. Проклятие какое-то…

Майор присел рядом, достал из сумки бинт и еще раз понюхал его и протянул Толкунову.

– Где? – сразу понял тот.

– Метрах в трехстах от дуба. Перевязывал ногу.

– Почему именно ногу?

Бобренок высказал свои предположения, и лицо капитана просветлело.

– Надо расспросить людей в Жашковичах, может, кто-нибудь видел хромого. – Толкунов встал легко, словно отдыхал не пять минут, а по меньшей мере час. – Пошли в село.

Бобренок внимательно наблюдал за дорогой, стараясь обнаружить знакомые следы, но безрезультатно. Совсем недавно в Жашковичи проехали возы с сеном, его клочья виднелись на обочине дороги.

Село показалось неожиданно, первая хата стояла среди леса, и только за ней деревья были выкорчеваны – там виднелись огороды. Крытая щепой, срубленная из старых, потемневших бревен, хата казалась меньше, чем была на самом деле, выглядела какой-то печальной, будто тосковала о чем-то. Крыльцо перекосилось, щепа на крыше замшела, калитка скривилась и стучала на ветру.

Может, если бы возле такого запущенного жилья росли яблони или цветы, оно казалось бы веселее, но между жердинами, огораживающими усадьбу с улицы, и хатой рос чертополох, от калитки к крыльцу вела чуть заметная тропинка.

На крыльце сидела бабка в черном платке. Бобренок, толкнув калитку, висевшую на одной петле, вошел во двор.

Поздоровался, но бабка не ответила, только приставила ладонь к уху, и майор понял, что старуха или плохо слышит, или совсем глухая.

– Не слышу я, сынок! Позови дочку, она в хате возится, а если молока хотите, то его нет, потому что нет коровы.

Майор вошел в хату. В сенях стояла бочка, на веревке висело какое-то тряпье, пахло затхлым жильем, борщом, прошлогодней капустой или огурцами. Бобренок хотел постучать в грубо сколоченную, тяжелую дверь, но она раскрылась сама, и на пороге показалась пышногрудая красивая молодая женщина с заплетенными и аккуратно уложенными на голове косами. Она не испугалась, не вздрогнула, как бывает, когда в своем доме неожиданно встретишь незнакомого человека, просто остановилась в дверях и смотрела выжидающе.

– Ваша мать послала меня… – начал майор не очень уверенно.

Женщина внимательно посмотрела на него – Бобренок заметил, как ее взор задержался на погонах, – отступила, пропуская майора вперед.

– Заходите, – пригласила гостеприимно и даже как-то поспешно, – прошу пана офицера заходить…

В комнате стоял стол, несколько табуреток и лавка вдоль стены. Но за хлопчатобумажной пестрой занавеской Бобренок заметил роскошную для бедного полесского села никелированную кровать с большими блестящими шарами на спинках и платяной зеркальный шкаф, который украсил бы любую квартиру. Это несколько удивило майора. Сел на лавку, снял фуражку, и спросил у хозяйки, что стояла в ожидании, прислонившись к печке:

– Ваша хата крайняя в селе, рядом дорога… Не видели ли вы сегодня утром военных? Нескольких или одного? Разминулись мы, а договорились встретиться именно в Жашковичах.

– Нет, не видела… А вы сами откуда? – бесцеремонно поинтересовалась женщина.

– Ну, знаете, военные…

– Тайна, значит, – улыбнулась насмешливо.

– И никто из чужих не проходил?

– Может, и проходили. За всеми не усмотришь.

– Сегодня сено возили, – не сдавался майор. – Откуда?

– А с Григорьевских лугов.

– Видели, как везли?

– Ну, видела.

– И никого не подвозили?

– А бес его знает…

Майору показалось: женщине что-то известно, но она почему-то отмалчивается.

– Вы когда сегодня встали?

– Как всегда, на рассвете.

– Коровы же нет, для чего так рано?

– Привычка, – усмехнулась и как-то вызывающе распрямила плечи, выпятив высокие груди. – Крестьянская привычка, вместе с солнцем, ведь и ложимся рано. Керосина нет. В пять уже в огороде копалась.

– И машины военной не видели?

Женщина замялась лишь на мгновение.

– Нет, – ответила она, и майор уловил, что женщина сказала неправду, потому что этой же дорогой мимо хаты проехал через Жашковичи их «виллис» – шофер высадил его и Толкунова километров за пять от села и возвратился через Жашковичи в штаб армии.

– А в селе чужих людей нет? – спросил.

– Может, и есть…

Бобренок понял, что ничего от нее не добьется, встал и вышел на крыльцо. Толкунов сидел напротив бабки.

Молодица последовала за майором. Бобренок попрощался с ней и спросил, как найти сельсовет.

– Не пройдете мимо, – только и сказала.

Стояла на крыльце, смотрела вслед. Неожиданно майор оглянулся и увидел в ее глазах то ли тревогу, то ли испуг, замедлил шаг и оглянулся еще раз, но женщина даже улыбнулась, и майор подумал, что он, наверное, ошибся.

Сельсовет размещался в одном доме с магазином и был закрыт. Бобренок потрогал большой замок, а Толкунов заглянул в магазин. Он спросил у продавщицы, где можно найти председателя сельсовета.

– А в селе, – ответила та не задумываясь.

– Село большое…

– Большое, – согласилась продавщица, – но дядька Федор на похоронах. Бабка Стефания умерла, так сегодня будут хоронить.

Усадьбу бабки Стефании долго искать не пришлось. Возле хаты толпились люди. Бобренок и Толкунов направились туда. Толпа расступилась, давая дорогу, но майор остановился и спросил, где председатель сельсовета.

Старый, морщинистый человек в черной шляпе смерил его с головы до ног подозрительным взглядом и поинтересовался:

– А вам, извините, зачем?

– Нужен. По делу.

– Ну, если по делу… – учтиво кивнул старик. – Председатель пошел за лошадьми для похорон, сейчас придет.

Пришлось ждать. Бобренок с Толкуновым устроились в тенечке под грушей, росшей во дворе, ощущая на себе многочисленные любопытные взгляды.

Людей на похороны собралось немало, главным образом бабки и старики – молодежь была в армии, и только дети и подростки шастали в толпе. Немного в стороне, правда, стоял мужчина лет сорока, в солдатской гимнастерке, курил и разговаривал со старой женщиной, потом прошел с нею в хату, и Бобренок заметил, что он хромает на правую ногу, обут в кирзовые сапоги. Бобренок незаметно толкнул капитана локтем и показал глазами на человека в гимнастерке. Толкунов, поняв, опустил глаза и щелкнул пальцами: мол, сигнал принят, наблюдение установлено.

Бобренок захотел покурить, но не знал, можно ли это делать во время похорон, однако желание пересилило сомнение, и он извлек из кармана пачку папирос. Очевидно, старик в черной шляпе не спускал с майора глаз, так как сразу же вырос перед ним и бесцеремонно протянул руку к пачке.

– Разрешите, пан офицер, – попросил льстиво, – таких папирос мы здесь и не видели.

Майор щелкнул пальцем по пачке, выхватил папиросу, зажег спичку, дал прикурить старику, тот затянулся с наслаждением и сел на кончик скамейки рядом с Бобренком. Наверное, ему хотелось поговорить – да еще с таким большим начальником, – почтительно дотронулся мозолистыми и скрюченными от тяжелой работы пальцами до шляпы и сказал:

– Эта Стефка, что умерла, конечно, стервою была, но, если бы паны офицеры знали, какой у нее бимбер…

Бобренок не знал, что такое бимбер, но само слово понравилось ему.

А старик продолжал:

– Такого бимбера, извините, не найдешь во всех Жашковичах. Жаль, что умерла старая выдра, некому больше варить…

– Что такое бимбер? – спросил Толкунов.

Дед удивленно посмотрел на них, как на ненормальных.

– А-а, – сообразил наконец, – это, извините, по-вашему – самогонка, по-нашему же – бимбер, и варить его нужно умеючи, потому что из чистого продукта можно сделать такое, что без пользы организму…

– Без пользы, говорите? – улыбнулся Бобренок, но сразу же погасил улыбку: разве может быть весело на похоронах? А тут еще на тебя смотрит женщина в застиранной кофте неопределенного цвета, в огромных, не по ноге, бахилах. Она держала за руку девочку – беловолосую и голубоглазую, тоненькие, как спички, ножки ее утонули в таких же огромных и тяжелых бахилах.

– Пан, – вдруг спросила женщина, наклонившись к Бобренку, – извините, но когда она кончится?

– Что? – не понял майор.

– Когда мужья наши вернутся? – Женщина смотрела в глаза Бобренку просительно, будто и в самом деле от его ответа зависел конец войны, а девочка подошла к нему, посмотрела бездонными голубыми глазами, вдруг застеснялась и сунула грязный палец в рот, и эти глаза, тоненький палец и нелепые бахилы так разволновали майора, что к горлу подступил комок. Он поискал в сумке и, к счастью, нашел-таки два кусочка сахару, протянул их девочке, но та по-прежнему стояла в независимой позе с пальцем во рту.

– Бери, – подтолкнула ее женщина, – это же сахар. Давно не видела его и забыла, – объяснила майору.

– Ешь, пожалуйста… – Бобренок поднес кусочки на ладони, они лежали как-то сиротливо, но что он еще мог дать ребенку? Это все его сегодняшнее богатство.

Девочка наконец взяла сахар – деликатно, кончиками пальцев, – но все же не выдержала и засунула сразу оба кусочка в рот.

Бобренок затоптал докуренную папиросу и спросил у деда:

– А это кто? – Кивнул на хромого человека в гимнастерке, который как раз выходил из хаты.

Дед сдвинул шляпу на затылок и сказал кратко:

– Степан.

– Какой Степан?

– А Марусин.

– Ваш деревенский?

– А какой же еще?

– Что у него с ногой?

– С рождения…

– А-а… – Бобренок утратил интерес к человеку в гимнастерке. Спросил: – Что-то ваш председатель так задерживается?

– Ведь на все село осталось только три коня. – И добавил рассудительно: – Раньше гроб носили – тут и недалеко, – да мужиков нет.

За калиткой началось какое-то движение, майор решил, что наконец приехал председатель, но пришел поп. Он приплелся из соседнего села, старый и немощный, с желтоватой редкой бородкой, в обтрепанной, с бахромой, рясе, и женщины поползли за ним в хату.

– Старый! – сплюнул на траву дед. – Старый наш поп умрет, кто служить будет?

На улице послышался скрип колес – приехал председатель. Он вошел во двор, широко шагая, высокий усатый человек в вышитой сорочке, сразу заметил офицеров под грушей и круто повернул к ним. Шел, приветливо улыбаясь и протягивая левую руку, поскольку правой не было.

– Гавришкив, – представился он, – Федор Антонович. Здешний председатель сельсовета.

Бобренок с удовольствием пожал крепкую и шершавую руку, а Толкунов спросил:

– Давно демобилизовались?

– Три месяца назад.

– Сержант?

– Старшина.

– Неплохо, – похвалил Толкунов и сказал деду, с интересом прислушивавшемуся к разговору: – Идите, дедуля, а то поп заждался.

Старик спрятал подаренную папиросу под ленту шляпы, встал, кряхтя, и пошел, оглядываясь: идти ему явно не хотелось. Председатель сел на его место, достал кисет. Бобренок предложил ему папиросу, но Гавришкив отказался, объяснив, что уже привык к махорке и все остальное не употребляет. Удивительно ловко свернул из заготовленной ранее газетной бумаги толстую самокрутку и задымил, пристально поглядывая из-под густых бровей на офицеров.

Бобренок показал ему удостоверение, старшина внимательно изучил его и спросил по-деловому:

– Чем могу служить?

– Вы местный? – уточнил Толкунов.

– Нет.

– Откуда?

– Из соседнего села.

Ответ разочаровал Толкунова, уголки губ у него опустились, и лицо стало пасмурным, посерело. Наверное, Гавришкив понял, что именно не понравилось капитану, поскольку добавил:

– Я на войне с июня сорок первого, товарищ капитан, имею два ранения и четыре ордена.

– Мог бы носить гимнастерку с боевыми наградами. – Толкунов кивнул на сорочку.

– Чтобы все на селе знали, какой герой?

– А что в этом плохого?

– И так знают, – пояснил председатель. – Однако тут вокруг видите какие леса! И в людей с орденами стреляют из-за деревьев.

– Испугался?

Старшина нахмурился:

– Извините, вы по какому делу?

Бобренок постарался хоть немного сгладить резкость Толкунова.

– Капитан имел в виду… – начал деликатно майор.

– Знаю, что он имел в виду, – перебил его сердито Гавришкив. – Однако ж капитан, наверное, не каждый день бывает в наших местах, а здесь стреляют даже в сельсоветские окна… И без этого, – вынул из кармана гранату, – да без автомата в лес и не суйся.

Конечно, он не знал, что у Толкунова на счету почти три десятка задержанных диверсантов, но Бобренок не имел права ничего объяснять старшине и только поинтересовался:

– Бандеровцы приходили в село?

– Еще нет, а в Кодрах были позавчера, – махнул культей на лес, – в пяти километрах. Но береженого бог бережет.

– Посторонних в селе нет? – спросил Толкунов, решив, очевидно, положить конец пустой болтовне.

– Кажется, нет.

– Почему – кажется?

– Село большое, за всем не усмотришь.

– Нужно спросить людей, – попросил Бобренок, – может, сегодня утром кто-нибудь видел хромающего человека. Или других людей. Возможно, военных.

Гавришкив не стал уточнять, кого имеет в виду майор, и это понравилось Бобренку: в конце концов, военный человек должен знать, что к чему, – чем меньше спрашиваешь, тем лучше.

Председатель докурил самокрутку почти до кончиков пальцев (они были у него желтые от никотина), наконец бросил окурок и произнес как бы нехотя:

– Слыхал я, Настька говорила…

– Что? – не удержался Бобренок. – Какая Настька?

Председатель объяснил:

– Есть тут у нас такая… Вымахала на сажень, никто замуж не взял, так злится. На женщин – особенно. Сегодня вот поносила Параску Ковтюхову. На рассвете видела – та к заброшенному сараю бежала. Настька, конечно, за ней, притаилась в овраге, промокла вся и замерзла, но не напрасно: увидела, как из сарая в лес человек пошел, Параскин любовник, а может, и бандера.

– Не сказала, что прихрамывал? – нетерпеливо спросил Толкунов.

– Нет, не сказала.

– А как бы эту Настю увидеть? – поинтересовался Бобренок.

– На кладбище. Могилу копает, больше некому, мужчин в селе нет, – пояснил Гавришкив, словно извиняясь. – Остались старики, дети да инвалиды. И похоронить по-людски некому… – Он не успел договорить, как дверь хаты распахнулась, начали выносить гроб.

Первым шел поп, размахивал кадилом и бормотал что-то, старухи крестились и кланялись, за ними несли гроб. Впереди подставили плечи Гавришкив и хромой Степан, дальше – женщины, они были значительно ниже ростом, и гроб как-то неестественно одной стороной был поднят кверху, казалось, что покойница хочет выскользнуть из него. Но все же гроб благополучно установили на телегу, положили рядом крышку, и траурная процессия двинулась по улице вниз, к речке, за которой виднелась старенькая деревянная церковь, окруженная могилами.

Бобренок с Толкуновым поплелись следом, сзади них пристроился только дед. Шел, еле переставляя ноги, но предложил-таки офицерам:

– Вы на поминки возвращайтесь, не пожалеете, бимберу полная бутыль, а кому пить? Бабы этого не понимают, им что бимбер, что казенка – все равно без пользы, извините…

Возле могилы стояла высокая худая, изможденная женщина.

Председатель понимающе переглянулся с Бобренком, офицеры отошли в сторону, сели на скамейку под кустом сирени и терпеливо дождались конца похорон, хотя Толкунов и поносил сквозь зубы проклятого попа, затягивавшего, с точки зрения капитана, процедуру.

Наконец председатель подвел к ним Настьку. Бобренок предложил ей место на скамейке, но она отказалась сесть, стояла, опершись на лопату с прилипшей землей, и глаза ее тревожно бегали.

– Расскажи, Настя, – ласково, почти нежно начал Гавришкив, – как ты утром Параску выследила…

– А зачем? – спросила Настька. Голос у нее был мужской, почти бас.

– Интересуются люди.

– А что интересного? Параска курва, все знают, что полюбовника завела, который жил с ней, не скрываясь. Может быть, это он и был…

– Может, – согласился председатель. – А ты не заметила, тот фертик, который из сарая в лес подался, не хромал?

– Может, и хромал. – Настька надавила большим солдатским ботинком, облепленным рыжей землей, на лопату, всадила ее в землю. – Только зачем Параске хромой?

– Когда вы видели Параску? – попробовал уточнить Бобренок. – В котором часу?

– А у меня что, часы есть? – Впервые Настька изобразила на лице что-то похожее на улыбку. – Темно еще было, чуть серело.

– Где живет Параска? – спросил Бобренок.

– Вы из Филипповского леса шли? – уточнил председатель. Майор кивнул, и Гавришкив пояснил: – Мимо ее хаты проходили, крайняя, почти в лесу.

– И бабуся у нее глухая?

– Да, плохо слышит.

Бобренок вспомнил молодицу и то, что она чего-то недоговаривала. Однако зачем ей среди ночи скрытно пробираться в сарай? Если парашютист вышел из Филипповского леса, сразу бы шмыгнул в Параскину хату.

– Вы точно видели, что из сарая на рассвете вышел мужчина? – спросил Бобренок у Насти.

– Не слепая еще. И Параска – сразу назад, в село…

– Ладно, – махнул рукой майор, – спасибо. Только вот что: о нашем разговоре никому, чтоб Параска не узнала.

– Конечно! – зло блеснула глазами Настя, бросила лопату на плечо и зашагала, как заправский землекоп, широко, по-мужски.

– Не верьте, разнесет по селу, как сорока, – заметил Гавришкив. – Болтунья…

Майор поделился с ним своими соображениями: он не мог представить, зачем бегать женщине ночью в сарай, если лучшего места для встречи, как в собственной хате, найти трудно.

Председатель подумал и сказал:

– Все правильно, у этой Параски голова на плечах есть. Мы со Степаном – вон, видите, поехал, – показал пальцем на хромого, который в это время отгонял телегу в село, – возле Параскиной хаты засады устраиваем. Бандеры если придут, то с той стороны. Мы там и вертимся…

– И Параска не могла не знать этого?

– Конечно, глаза же есть… Да и не прятались мы от нее. Там за двором стог стоит, так мы в нем…

– В эту ночь сторожили?

– Нет.

Бобренок быстро прикинул: человек из леса наверняка не мог знать о засаде – шел в село и завернул к Параске, а та отправила чужака в сарай, потом и сама подалась туда. Майор переглянулся с Толкуновым. Правда, были случая, когда абвер забрасывал шпионов на заранее подготовленные явки, забрасывал иногда людей и из местных, которые могли бы использовать своих родных и знакомых. Спросил у председателя:

– А как она, Параска? Ничего за ней не водится?

Гавришкив пожал плечами:

– Не слыхал… Хотя вот что… Я человек здесь новый, но дошло до меня: был у Параски парень… из окруженцев… А перед тем как наши пришли, исчез.

Это была хоть какая-то ниточка, за которую можно ухватиться, но майор, незаметно подмигнув Толкунову, отрезал:

– Пустяки… Эти окруженцы, что к девкам прилипали, давно уже в армии. Бывайте, старшина, – пожал левую руку Гавришкиву, – нам пора, машина ждет.

Действительно, «виллис» стоял на противоположном берегу реки, и шофер несколько раз просигналил, давая знать о себе.

Машина прошла по селу медленно и не таясь. Бобренок с удовольствием увидел стоящую на крыльце Параску. Женщина проводила «виллис» взглядом; они проехали так близко, что Бобренок заметил выражение ее лица – какое-то отчужденное и безразличное, а может, это только показалось ему, потому что Параска даже кивнула, и майор поднял руку, отвечая на приветствие.

«Виллис» остановился там, где из леса на проселочную дорогу вышел хромой, шофер Виктор вытащил брезент, расстелил на траве, и разведчики растянулись на нем, глядя, как хлопочет парень. Он поставил на брезент термос с крепким чаем, открыл банку тушенки, положил полбуханки хлеба – это был паек, но Виктор от себя добавил еще несколько помидоров и две луковицы – успел заскочить в Маневичах на базар.