Текст книги "Жаркий июль"

Ростислав Феодосьевич Самбук
Жаркий июль

1

Сегодня суббота, но Марина встала в шесть утра. Я делаю вид, что сплю, однако одним глазом незаметно наблюдаю, как она бегает из кухни в комнату, ещё не одетая, в ночной рубашке, и мне приятно смотреть на неё вот такую – непричёсанную, с ненакрашенными губами и оголёнными руками. Думаю – зачем ей красить губы и ресницы, но Марина слишком серьёзно относится к своей внешности и каждое утро не менее получаса просиживает перед зеркалом. В конце концов, может, это и правильно, хотя, по моему глубокому убеждению, косметикой должны заниматься женщины не очень красивые, – все на свете требует улучшения, а Марина и так хороша: не раз видел, как на неё оглядываются мужчины, и это мне абсолютно не нравится.

По-моему, Марина об этом иного мнения, а мне приходится обуздывать свои чувства, хотя с удовольствием дал бы решительный отпор нахалу, который столь бесцеремонно разглядывает стройные Маринины ножки.

Но сегодня Марина отказалась от туши и помады, решительно стащила с меня одеяло и приказала:

– Вставай, лентяй, не то все проспишь!

Я схватился за подушку, словно она могла спасти меня, уткнулся в неё лицом. Мне и правда не хотелось вставать, но Марина была неумолима.

– Выезжаем через четверть часа! – сказала она тоном, не допускающим возражений, и отобрала у меня подушку. – Пять минут на умывание, десять на бритьё и столько же на завтрак. Ясно?

Я понимал Маринину настойчивость: сейчас половина седьмого, и до семи она хочет вытащить меня из квартиры, подальше от телефона с его настойчивыми звонками, ничего хорошего не сулящими ни мне, ни, тем паче, моей жене, которая в кои веки собралась провести со мной выходной день на пляже.

Честно говоря, я не так уж и убеждён, что Марине хочется купаться, она, кажется, тоже с радостью понежилась бы лишний часок в постели, но знала, что в любую минуту мог зазвонить телефон, и дежурный по управлению или даже сам полковник Каштанов сообщит, что за мной уже выехала машина, и следует немедленно прибыть на место происшествия. А происшествий в нашем чуть ли не двухмиллионном городе, к сожалению, ещё хватает, и работники уголовного розыска без дела не сидят.

А попробуй найти меня на пляже, да ещё и в безоблачный день, к тому же в субботу!

Значит, расчёт у Марины точный, и, в конце концов, я не могу с ней не согласиться: даже милицейские капитаны имеют право на отдых, тем более в летнюю жару. И поэтому я быстро соскакиваю с постели, подхватываю Марину на руки, приседаю несколько раз, демонстрируя таким способом свою силу.

Жена машет ногами, протестует, однако моя шалость нравится ей – она прижимается ко мне и трётся ушком о небритую щеку… Наконец у меня не хватает дыхания, я осторожно ставлю Марину на ноги и, стараясь не показать своей усталости, направляюсь в ванную.

Мы быстро съедаем яичницу, Марина бросает в хозяйственную сумку пляжные вещи, ещё с вечера приготовленные бутерброды, я достаю из холодильника бутылки с минеральной водой и пивом, с грустью думая, что, когда мне захочется выпить пива, оно уже успеет нагреться. Не выдерживаю и вскрываю одну бутылку: пиво приятно горчит, и я быстро выпиваю целый стакан. Марина укоризненно смотрит на меня, однако я стоически допиваю и второй стакан.

Громко лязгает замок, я вызываю лифт, но Марина бежит по лестнице, невзирая на то, что мы живём на верхнем, девятом этаже. Я догоняю её, отнимаю сумку. Выскакиваем на улицу, и только тут Марина спокойно вздыхает. Она берет меня под руку, заглядывает в глаза, доброжелательно улыбается, но слова её не очень нежны:

– Алкаш несчастный!

Я делаю попытку оправдаться, ссылаясь на то, что в последних постановлениях пиво отнесено к безалкогольным напиткам, но тут же понимаю неуместность своих рассуждений, потому что Марина перебивает меня довольно неучтиво:

– Жадина! Не мог поделиться!

Сразу осознаю свою ошибку, предлагаю тут же, на улице, открыть ещё одну бутылку.

Марина не возражает, и мы идём к переправе через Русановскую протоку, по очереди глотая ледяное пиво прямо из горлышка, не обращая внимания на осуждающие взгляды прохожих.

В конце концов, неужели это преступление – выпить пива там, где тебе хочется? Ведь никто не знает и даже представить себе не может, что этот долговязый парень – инспектор городского угрозыска.

Видел бы это сейчас Каштанов!

Хотя, наверное, полковник понял бы меня. А вот у его заместителя майора Худякова взгляды на жизнь несколько иные. Мы даже удивляемся, почему майор так долго засиделся в уголовном розыске. Ему бы где-нибудь командовать батальоном – вот был бы порядок: все ходили бы строевым шагом, приветствовали начальство по уставу, точно и безоговорочно исполняли приказы и все распоряжения. Правда, я догадываюсь, почему Каштанов держит майора. Того хлебом не корми, а позволь составлять и требовать от всех письменные отчёты. Каштанова тошнит от бумажной кутерьмы, а Худяков чувствует себя в ней как рыба в воде. Ну, а то, что майор пытается иногда вмешиваться в оперативную работу, – не страшно: все равно никто, кроме начинающих лейтенантов, его всерьёз не воспринимает, но даже и этим хватает двух-трех месяцев, чтобы разобраться в ситуации и чётко определить место Худякова в нашей неофициальной табели о рангах.

Мы допиваем пиво уже на борту речного трамвая. Он ещё долго стоит, ожидая одиночных утренних пассажиров. Это начинает раздражать: вообще больше всего в жизни меня раздражает бесцельное ожидание, и, конечно, я люблю работу в угрозыске не только потому, что приходится решать бесчисленное количество сложных и даже головоломных вопросов, а и потому, что почти никогда не просиживаешь стулья в разных приёмных, перед нами быстро открываются любые двери. И я понимаю почему: в одном случае – из любопытства, в другом – от страха, в третьем – из уважения…

Но капитан речного трамвая не знает, что на борту его посудины сидит инспектор уголовного розыска. Ему все равно, инспектор ты или сам генерал, ему нужно выполнить план с минимальными потерями, – так зачем гонять полупустое судно?..

Наконец двигаемся.

Я смотрю, как Марина подставляет лицо свежему речному ветерку, как треплет он её длинные светлые волосы, и только теперь понимаю, что у нас впереди два долгих дня, сегодня пробудем на пляже до самого вечера, потом пойдём на последний сеанс в кинотеатр «Краков», а завтра…

Кстати, что завтра?

Я ласково касаюсь пряди её волос, Марина прижимается ко мне щекой, и я шепчу ей на ухо:

– А завтра?

Марина всегда понимает меня с полуслова, по крайней мере в большинстве случаев, поэтому и отвечает, не колеблясь:

– По грибы.

По грибы – это подарок мне.

Я – грибник, и все в управлении знают, что в милиции я фактически не по основному призванию – мне бы работать лесничим, дневать и ночевать в безграничной полесской дубраве. Но и я уверен, что никто из милицейских капитанов и даже майоров не разбирается так в груздях и подберёзовиках, маслятах и рыжиках. Особенно рыжиках. Нет на свете лучших грибов. И жареных, и солёных, и маринованных.

Однако о рыжиках будете думать завтра, уважаемый капитан, потому что трамвай уже подруливает к пристани и резко сигналит, предупреждая какого-то рыболова в лодке, – болван, а не рыбак, разве непонятно, что речной трамвай разгонит даже привычную ко всему плотвичку?

Мы с Мариной выскакиваем на берег первыми, сбрасываем туфли и, увязая по щиколотку в не прогревшемся ещё с ночи песке, бредём через остров к основному днепровскому руслу. Там вода холоднее и течение быстрее, народу, конечно, будет море, но мы с Мариной, если захотим, можем уединиться даже в человеческом столпотворении.

Правда, между девятью и десятью часами пляж заполняется, и к воде приходится пробираться, чуть ли не переступая через множество тел. И все же нам хорошо: мы ранние пташки и лежим у самой воды, я – навзничь, подложив под голову руки, а Марина зарылась в песок – уткнулась подбородком в подставленные ладони и читает мне Уолта Уитмена:

Свежий, простой и прекрасный, освободившийся из плена зимы,

Как будто никогда не бывало на свете ни мод, ни политики, ни денежных дел,

Из подогретого солнцем, укрытого травой тайника, невинный, тихий, золотой, как заря,

Первый одуванчик весны кажет свой доверчивый лик[1]1
  Перевод К.Чуковского


[Закрыть].

В поэзии я разбираюсь меньше, чем в грибах, но почему-то не стыжусь признаваться в этом, и все же Уитмен производит на меня впечатление, мне не удаётся выразить его словами, а может, просто не хочу и говорю, глядя на солнце:

– Красиво…

От солнца у меня начинают слезиться глаза. Я закрываю их, хочу сказать что-нибудь умное, но слов, которые передавали бы подлинную суть моих чувств, так и не нахожу и повторяю:

– Красиво…

– Да, красиво, – соглашается Марина.

Я заглядываю ей в глаза и начинаю понимать Уитмена ещё больше. Отбираю у Марины книжку, листаю её, и чуть ли не сразу попадаются такие строки:

Когда я читаю о горделивой славе, о победах могущественных генералов – я не завидую генералам,

Не завидую президенту, не завидую богачам во дворцах,

Но когда говорят мне о братстве возлюбленных – как они жили,

Как, презирая опасность и людскую вражду, вместе были всю жизнь, до конца,

Вместе с юности, в зрелом и старческом возрасте, неизменно друг к другу привязаны, верны друг другу, —

Тогда опускаю я голову и отхожу неспешно – зависть съедает меня[2]2
  Перевод Банникова


[Закрыть].

Удивительную силу все-таки имеет настоящая поэзия. Я зачитался Уитменом и забыл даже о Марине, не говоря о человеческом пляжном море.

Потом мы с Мариной долго купаемся.

Вода в Днепре теперь даже на стрежне немного зеленовата – из Киевского моря плывут сине-зеленые водоросли, – но в этот день никакие на свете водоросли не смогли бы испортить нам настроение. Не испортило его и совсем уже тёплое пиво, и подсохшие бутерброды на обед, и небольшой послеобеденный дождик. Все было хорошо, мы даже детально обсудили план завтрашней грибной поездки: автобусом до Козина и дальше направо лесом к Безрадичам – знакомые места, где можно взять по три-четыре десятка боровиков. Потом, перед вечером, мы ещё раз искупались в Русановской протоке и пошли в кино.

Трудно сказать, понравился мне фильм или нет, кажется, все же понравился: демонстрировалась довольно банальная западногерманская комедия, но и день у меня был такой, что никакая банальщина не могла его испортить.

Мы вернулись домой поздно, со счастливым сознанием того, что после чая у нас не меньше шести часов сна – до пяти, когда трамваем можем переехать мост Патона, а потом попробуем влезть в переполненный грибниками автобус.

Около двенадцати зазвонил телефон. Он не звякнул сперва извинительно, набирая силу, а задребезжал сразу требовательно и сердито, будто диск крутил сам полковник Каштанов, уверенный в том, что я немедленно отвечу ему.

Я сразу потянулся к трубке, но Марина остановила меня коротким прикосновением, – в конце концов, нас могло и не быть дома; я заколебался, однако только на несколько секунд, потому что во мне всегда побеждает чувство долга. Правда, иногда так поздно звонят Маринины подруги, мог позвонить и Сашко Левчук. Целую неделю он пробыл в командировке где-то на Херсонщине, а сейчас небось уже вернулся, и они с Соней составят нам завтра компанию.

Я взял трубку и сухо, уже одним своим тоном не одобряя такие поздние звонки и подчёркивая во всяком случае невежливость того, кто это себе позволяет, произнёс:

– Хаблак слушает.

И сразу сообразил, что не открутиться, потому что услышал в трубке бодрый тенорок дежурного по управлению Грицка Колёсника.

Грицку нет дела до моих интонаций: ему поручено найти меня, и он не остановится даже перед тем, чтобы лично приехать на Русановку и собственноручно вытащить меня из нашей семейной постели.

– Сергей, куда ты делся! – заорал он так, что еле выдержала мембрана. – Я тебе звоню уже пятый раз, черт бы тебя побрал!

У меня были хорошо обеспеченные тылы; и я не поддержал легкомыслия Грицка, даже панибратства.

– По-моему, сегодня выходной, – ответил я официальным тоном, – и вам, лейтенант, это известно так же, как и мне.

Колёсник не обиделся на мою сухость. Кажется, он вообще ни на что не обижался и редко терял хорошее настроение.

– Брось, старик, – коротко хохотнул он, – не выкаблучивайся и приезжай завтра в девять. Сам Борода вызывает.

Полковник Каштанов носит короткую седую бородку, и это, конечно, предопределило его прозвище.

Я уже сообразил, что грибы мои плакали, и все же сделал довольно неудачную попытку отбояриться от вызова:

– Мы с женой договорились…

– Старик, моё дело – передать, – оборвал меня Колёсник, – а о чем ты договорился с женой, извини меня, ей-богу, неинтересно.

Он был прав, и осталось только пробормотать:

– Лучше бы ты ко мне не дозвонился.

– Привет супруге! – захохотал Грицко и бросил трубку.

В любой неприятности всегда можно найти и что-то позитивное. Я объяснил Марине, что завтра мы можем спать лишних три часа, но её это почему-то не обрадовало, она даже начала бросать в меня подушками, и я возблагодарил бога, что любимой жене не попались под руку более тяжёлые вещи. Она, правда, не стала сетовать на Бороду и на угрозыск, вместе взятые, не предложила мне перейти в адвокатуру, как делала в начале нашей супружеской жизни, – я убедился, что жены со временем умнеют, – она просто демонстративно повернулась ко мне спиной и сделала вид, что сразу же заснула.

Я сделал то же самое, но заснуть не мог. Размышлял, что могло стрястись. Если убийство или какой-нибудь несчастный случай – существуют дежурные опергруппы, и сам бог велел им заняться этим. Если дело не очень серьёзное, Каштанов вряд ли побеспокоил бы меня в выходной. Стало быть, не убийство, не квартирная кража… В конце концов, все равно никогда не догадаешься. Надо спать. Но не спалось, и я вертелся до двух – вот тебе и отдохнул лишних три часа.

Должен сказать, что жена у меня – чудо. Другая бы закапризничала, а Марина, пока я брился, приготовила яичницу с ветчиной и заварила крепкого чаю. Раньше бы в квартире уже пахло кофе, однако, говорят, в Бразилии вымерзли плантации, и кофе ох как кусается!.. Но крепкий чай – не хуже. Откровенно говоря, чай я люблю больше, он ароматнее, и каждый раз у него немножко иной привкус, я его пью несладким и натощак, после него и аппетит появляется, и хорошее настроение, и трезвое мышление.

Немножко приврал: настроение у меня, в основном, зависит не от чая, а от Марининого настроения, а вот трезвое мышление – вещь крайне необходимая, особенно перед встречей с Каштановым – приходит после второго стакана, когда я завязываю галстук и надеваю пиджак.

Марина снимает с плеча какую-то воображаемую пушинку, подталкивает меня к двери, я чмокаю её в щёчку, нам не хочется расставаться, и я действительно в эти секунды считаю Каштанова Синей Бородой. Но дверь наконец хлопает за мной, я нажимаю на кнопку лифта, потому что должен спешить.

Разница между мною и Каштановым не только в должностях, а и в том, какие блага эти должности обеспечивают. Полковника привезёт на работу «Волга», а мне надо добираться до метро на автобусе, а потом в гору пешком или одну остановку троллейбусом. Я люблю пешком, но иногда и три-четыре минуты, которые выигрываешь в троллейбусе, имеют значение. Сегодня – имеют, я даже опаздываю на две минуты, что позволяю себе очень редко, однако, в конце концов, сегодня выходной, и никто не упрекнёт меня.

То, что Каштанов уже в кабинете, я знал ещё на улице – полковничья «Волга» стояла у подъезда, – но, открыв дверь, не увидел начальства на обычном месте за столом. Каштанов что-то разглядывал за окном.

Я поздоровался. Полковник не ответил, только сделал приглашающий жест. Ещё немного постоял у окна, вздохнул и спросил:

– Видел розы в сквере?

– Угу… – Честно говоря, розы меня сейчас не интересовали.

– Сорт «Глориа Деи», – сообщил Каштанов таким тоном, будто сделал какое-то открытие.

В цветах я разбираюсь плохо и деликатно промолчал.

– Роза, которая в период цветения трижды меняет цвет, – поучающе продолжал Каштанов.

– Неужели? – спросил я опять-таки из деликатности.

– Цветы выращивать, – это тебе не за квартирными воришками гоняться. Благородное занятие…

Я не мог согласиться с полковником: ловить опытного преступника сложнее, чем голыми руками рвать самые колючие розы. В конце концов, Каштанову это известно лучше, чем мне, но начальство потому и начальство, что ход его мыслей куда сложнее и извилистей, чем у подчинённых.

– Да, благородное занятие… – повторил Каштанов.

Отошёл от окна, сел в кресло рядом со столом, предложив мне другое. – Есть дело, Сергей, – сказал он.

Каштанов называет меня Сергеем только с глазу на глаз, и я это воспринимаю как проявление доверия – многим своим подчинённым полковник не дарит такой ласки. И все же не удерживаюсь от небольшой шпильки:

– Без дела, Михаил Карпович, к вам в кабинет редко кто заходит.

Каштанов настроен благодушно и никак не реагирует на мою дерзость.

– Вот тебе папка, Сергей, – он снимает со стола обыкновенную канцелярскую папку с не менее банальными тесёмочками. – Исчез инженер Бабаевский…

– И надо немедленно его разыскать! – легкомысленно перебиваю я полковника.

– Лучше нельзя сформулировать. – Все же в глазах Каштанова я замечаю весёлые искорки. Но он продолжает, как и раньше, скучным и сухим тоном: – Месяц назад инженер Евген Максимович Бабаевский ушёл в отпуск. Сначала отдыхал здесь, в Киеве, потом решил покупаться в море. Две недели назад уехал в Крым и до сих пор не вернулся, хотя уже пять дней, как должен был выйти на работу.

– Загулял… – говорю я.

– Все возможно, – останавливает меня Каштанов, – но я не стал бы беспокоить тебя в воскресенье, если бы не такое обстоятельство: во-первых, Бабаевский – один из ведущих конструкторов… – полковник называет известный научно-исследовательский институт, – и его исчезновение или задержка уже является чрезвычайным происшествием. Во-вторых, некоторое время Бабаевский работал в Алжире. Вернулся оттуда недавно и приобрёл «Волгу». На новой машине поехал в отпуск…

– Может, разбился? – вставляю я, хотя знаю, что в таких случаях наша служба работает безотказно и о Бабаевском все было бы давно известно.

Каштанов укоризненно смотрит на меня. Терпеливо же наше начальство: другой давно выгнал бы меня не только из кабинета, а и вообще из уголовного розыска, – действительно, столько идиотских вопросов за несколько минут может задать лишь полная бездарь.

Но полковник знает, что инспектор Хаблак не такой уж простачок, каким прикидывается.

– Не разбился, – усмехается Каштанов, – это мы можем утверждать категорически, потому что на четвёртый день после отъезда Бабаевский продал «Волгу» через комиссионный магазин. Это мы установили вчера. Снял с учёта в автоинспекции и продал.

Дело начинает принимать совсем неожиданный оборот, и теперь, конечно, огоньки любопытства поблёскивают у меня в глазах.

Каштанов поднимает палец:

– Знаешь, сколько стоит новая «Волга» на чёрном рынке? – спрашивает. – Почти вдвое дороже. Сомнительно, чтобы Бабаевский взял такие деньги с собой. Кроме того, никому на работе, а также отцу – он живёт с отцом – не говорил, что хочет продать автомобиль. Значит, поехал на юг на машине. Отец даже помогал поставить чемодан в багажник. Отбыл двенадцатого июня, и ни одной весточки.

Я уже давно понимал: если этот Бабаевский сам не объявится в ближайшие дни, дело может оказаться запутанным и малоперспективным. Кажется, такого же мнения придерживается и Каштанов, потому что вызвал именно меня: знал мою любовь к самым запутанным делам.

Полковник посмотрел на часы и сказал:

– Подождём ещё пять – десять минут. Дело в том, что вчера в автоинспекцию ездил Чижов. Ознакомиться с документами, на основании которых «Волгу» Бабаевского сняли с учёта. Ну, знаешь, у Чижова глаз намётанный: ему почему-то не понравилась подпись Бабаевского в документах. Вчера взяли образец подписи Евгена Максимовича и вот сейчас должны принести результаты экспертизы. Мне лично на девяносто процентов ясно: преступление.

– Имеется в виду, что машину продал не Бабаевский, а кто-то другой?

– Правильно.

– Ничего сложного… – похлопал я ладонью по картонной папке. – Выясним, кто приобрёл машину, и через покупателя выйдем на преступника.

– Давай, давай, – задумчиво говорит Каштанов. – Раз плюнуть! – Но смотрит остро, и я опускаю глаза.

Правда, проявил петушиный норов, а я, слава богу, скоро уже десять лет в уголовном розыске, и Каштанов считает меня одним из лучших своих учеников. Ну, может, и не лучшим, просто учеником, и этого достаточно, такая уж у него «фирма»: Каштанов в послевоенные годы занимался ликвидацией вооружённых банд, и в том, что у нас сейчас фактически нет бандитизма, его немалая заслуга.

Для меня, да разве только для меня, Каштанов – профессор криминалистики, он не только знает все, что полагается знать начальнику угрозыска, – просто чувствует преступника, как гончий пёс зайца. У него чертовская интуиция, которая редко подводит его. Кое-кто считает это талантом, но я и некоторые старые работники угрозыска знаем, какой колоссальной работой воспитан этот талант, какой опыт стоит за плечами Каштанова.

Итак, я смутился и говорю:

– Конечно, не раз плюнуть, но все же, на мой взгляд, и мороки большой не будет.

Каштанов только пожал плечами: мол, поживём – увидим. В это время задребезжал телефон, полковник снял трубку, выслушал сообщение, лаконично поблагодарил и, положив трубку на рычаг, повернулся ко мне:

– Все ясно, товарищ капитан, подпись Бабаевского подделана. Довольно ловко, но подделана. Стало быть, преступник воспользовался паспортом Бабаевского. Без паспорта он не мог снять машину с учёта и продать её. Точнее, без двух паспортов: личного паспорта Бабаевского и технического – на его машину.

Да, ситуация для нас сразу прояснилась: вариантов может быть, конечно, только три.

Первый: Бабаевский погиб, и кто-то умело воспользовался его документами, чтобы продать машину.

Второй: преступники убивают Бабаевского, чтобы завладеть его документами, и продают машину.

Третий: Бабаевский пребывает неизвестно где и неведомо с кем, в это время у него крадут машину и документы.

Лично я почти убеждён, что инженер убит. Действовали бандит или банда. Чувствуется рука опытного рецидивиста.

Почему?

Очень просто. Надо заманить Бабаевского в западню, убрать без шума – иначе теряется весь смысл афёры. Далее: требуется квалифицированно подделать документы инженера, – ведь для снятия машины с учёта необходимо обратиться в милицию, а дешёвая «липа» там не пройдёт. Наконец, следует вообще до тонкостей изучить правила продажи автомобилей, детально продумать план операции, учесть возможные препятствия.

– Да, тут нужна голова!

Я думаю, и Каштанов не торопит меня.

– Вероятно, убийство, – наконец нарушаю я молчание.

– Да, – кивает полковник. – Если убийство, то произошло оно две недели назад. Представляешь, сколько времени было у бандитов, чтобы замести следы? Я тебя поэтому и лишил выходного. Извини, сам понимаешь, мы должны поторапливаться. Кстати, Марина сильно ругалась? – сочувственно заглядывает он в глаза.

– Не очень. – Я не отвожу глаз, потому что говорю правду. – Уже привыкла.

– Это плохо, что привыкла, – вздыхает Каштанов. – Моя и до сих пор ругается, и это, скажу я тебе, правильно. Если б не ругалась, совсем не было бы у меня выходных. Иди, Сергей, работай, а я ещё посижу немного.

Я смотрю на седую бороду Михаила Карповича, вспоминаю, что года два назад седина только ещё пробивалась в ней, и мне совсем не завидно, что полковник через час или два вернётся к своей Наталье Петровне.

Голова уже занята делом Бабаевского. Уточняю у Каштанова:

– Я правильно понял, что инженер холостой-неженатый?

– Холостой, – подтверждает полковник. – И уехал в Крым один. Побывай сейчас у его отца, квартира Бабаевских на Кловском спуске. Скажи Миколе, пусть подбросит, мне машина все равно сейчас не нужна.

Дом на Кловском спуске фундаментальный, правда, послевоенной постройки, но квартиры ещё с высокими потолками и довольно просторными коридорами. Отец Бабаевского стоит в этом длинном коридоре в полосатой пижаме; не видно, чтобы спал: глаза незаспанные и причёсан гладко, вероятно, просто ему удобно в пижаме и никуда не собирается идти.

Старик смотрит на меня с надеждой и тревогой, конечно, переживает, даже руки трясутся. Он ещё не знает о машине сына, и мне не хочется наносить ему этот удар.

Проходим в комнату, в которой, очевидно, жил сын: одну стену занимают стеллажи с книгами, на письменном столе сувениры из Алжира, тахта, застланная гуцульским покрывалом.

Старик садится на тахту, а я устраиваюсь на стуле за столом. Теперь мне надо разговорить его, чтобы держался непринуждённо, – осматриваюсь вокруг и говорю:

– Удобная квартира, уютная. Дом арсенальский?

Мне не следовало об этом спрашивать, потому что уже знаю, что арсенальский: Микола, шофёр Каштанова, живёт в этом районе, и успел проинформировать меня.

– Арсенальский, – кивает дед, и морщины на его лице разглаживаются. Сразу видно, что воспоминание о заводе ему приятно. – После войны строили, и редко кому давали отдельные квартиры, но нам!.. Ещё мой отец был жив, а он на «Арсенале» с начала века.

– А вы?

– Всю жизнь. Вот ушёл на пенсию.

– Арсенальская династия?

– Стало быть. Хотел, чтобы и Женя. Однако так уж вышло…

– Конструктор – это перспективно.

– Будто на «Арсенале» конструкторы не нужны! – не соглашается со мной старик. – А он – в Алжир, теперь – институт. Скоро на заводе некому будет работать.

– Позовут пенсионеров, – шучу я, но старик не принимает этой шутки.

– А что! – он выпятил грудь. – Мы ещё можем!

– Не надо, – засмеялся я, – отдыхайте, молодых у нас ещё ого-го!

– Легкомыслие одно, – пробормотал он. – Вот и мой Женька… Однако, – забеспокоился, – что-нибудь случилось?

Я не стал успокаивать его. Спросил:

– Ваш сын давно из Алжира?

– С полгода.

– Машину купил на сертификаты?

– Да.

– Новенькая?

– Ещё обкатывает. Три тысячи наездил.

– Уехал двенадцатого июня?

– Утром. В Алушту.

– Скажите, Максим Сидорович, ваш сын часто писал из Алжира?

– Не так уж и часто, одно-два письма в месяц…

– И вас не удивило, что из Алушты не получили ни одного?

– Так то из Алжира, а из Алушты о чем писать?

– Ну, что благополучно доехал, хорошо устроился… Была куда-нибудь путёвка или просто так?

– Нет, дикарём. Женя хотел поездить по Крыму: интересно, знаете, машина новая.

– Какого цвета?

– Белая-белая, как снег.

– А вы просили его писать?

– Наказывал: как приедешь, обязательно напиши.

– В Алуште были у него знакомые или рассчитывал на автостоянку?

– Говорил, там платная стоянка у самого моря. Если не устроится, то в Ялту или в Севастополь.

– Много вещей взял с собой?

– Не очень. Ну, чемодан да ещё магнитофон… Японский у него, – не удержался, чтобы не похвастаться, – там, за границей, купил.

– Никуда не собирался заезжать?

– Говорил: на следующий день – в Крыму.

– А может, девушка?..

– Если бы так… – махнул рукой Максим Сидорович. – Жене уже под тридцать, а не женат. Я ему: так всю жизнь прозеваешь, вон какие по Крещатику шлендрают, а он: успею. Не очень интересовали его девчата.

– А Женя их?

– Почему бы нет? Парень, хотя и помешался на чертежах, собою видный, весь в мать, а она в первых арсенальских красавицах ходила. Рано померла, когда Женя десятый кончал. Не успела и сыном погордиться.

Я подумал: неизвестно, что тяжелее: не успеть погордиться сыном или пережить его, а боль, которую, возможно, узнает этот симпатичный старичок, будет невероятной. Спросил:

– Значит, кроме японского магнитофона, у вашего сына никаких ценных вещей не было?

– Одежда, – ответил старик, – летняя одежда, всякие там трусы, майки… Ну, свитер на всякий случай…

– Какой фирмы магнитофон, не помните?

– Почему не помню, я все помню. «Соня» – вот как! Женя ещё говорил: один из лучших магнитофонов в мире, но что же это за лучший, когда испортился?

– Что же с ним случилось?

– Я в этом не очень… Со звуком что-то. Женя хотел в Крыму где-то починить.

Я попросил Максима Сидоровича показать фотографии сына. Он охотно засеменил в соседнюю комнату, притащил альбом с аккуратно заправленными снимками. Их было тут много, начиная от голого младенца и кончая алжирскими: Евген Максимович в шортах и расстёгнутой рубашке на фоне какой-то экзотической растительности, потом в трусах на берегу Средиземного моря.

Отобрав две фотографии, я попросил старика одолжить их нам – нужны для розысков его блудного сына; как только найдётся, вернём.

Посеяв таким образом зерно надежды в стариковской душе, я распрощался с Максимом Сидоровичем далеко не так оптимистично настроенный, как он.

Следующий визит – в районную автоинспекцию. Здесь начинаются операции, связанные с продажей автомобилей, здесь машины должны пройти технический осмотр, после чего их владельцы получают соответствующий документ для городской ГАИ. Итак, две недели назад, а точнее четырнадцатого июня, здесь видели Евгена Максимовича Бабаевского или человека, снимавшего с учёта его «Волгу». Я даже знаю, кто именно видел этого человека: на справке, которая хранится в городской ГАИ, стоит подпись автоинспектора – младшего лейтенанта Павла Харченко.

Младший лейтенант предупреждён о моем посещении и, хотя сегодня ему тут нечего делать, скучает в темноватой комнате, заставленной обшарпанными столами и шкафами с картотекой и номерными знаками.

Мы здороваемся, и младший лейтенант предлагает мне самое удобное место в комнате: кресло за столом, очевидно, начальника районной автоинспекции. Я отказываюсь и примащиваюсь на стуле напротив него, не потому, что такой скромный, просто отсюда мне ближе к Харченко.

Я хочу, чтобы младший лейтенант припомнил все, что может припомнить, а для этого надо заглядывать ему в глаза, кроме того, вероятно, существует какая-то незримая связь между людьми, и я почему-то уверен: чем ближе люди друг к другу, тем легче осуществляется эта связь.

Просительно заглядываю в глаза Харченко и спрашиваю:

– Две недели назад у вас снимали с учёта белую «Волгу» номерной знак «КИФ 22-35». Помните этот случай?

Младший лейтенант хмурится и смотрит на меня насторожённо:

– У нас, знаете, каждый день… Снять с учёта, поставить… Круговорот…

Я понимаю Харченко: черт его знает, зачем это появился настырный капитан из угрозыска. Может, они что-нибудь прозевали, и самая лучшая позиция: знать не знаю и ведать не ведаю.

– Конечно, круговорот, – соглашаюсь я, – и черта с два что-нибудь запомнишь. Но ведь по глазам вижу: память у вас – дай бог каждому, да и «Волга» заметная – белая и новая. И у меня большое подозрение: снимал её с учёта не настоящий хозяин, а, вероятно, убийца.