Текст книги "Королева"

Розалин Майлз
Королева

ПРОЛОГ

Королева…

Regina Anglorum…

Королева Англии, наследница английских монархов.

И каждый в Англии, не щадя жизни, пойдет за меня в бой.

Я слышала музыку звезд. Блистающие потоки блаженства пронзали меня, наполняли сердце и питали готовую разорваться душу. Я – королева!

На один ослепительный миг я увидела вечность во всем ее сиянии, а в ней – о, Боже! – отца, и его отца, и наш королевский род, ветвь, длящуюся от первого дня Творения[1]1
  Фраза, навеянная видением Макбета «До Судного ли дня продлится эта ветвь?» В. Шекспир, IV акт.


[Закрыть].

И в тот же самый блаженный миг я расхохоталась над представшим мне зрелищем. Ведь все это – ложь, фиглярство и самообольщение, не больше.

Наш королевский род насчитывал лишь двух королей, в тонких жилах основателя нашей династии, юного Генриха Тюдора, текло меньше доброй английской крови, чем у любого другого английского короля со времен нормандского ублюдка, Вилъгельма Завоевателя. Генрих был чистой воды полукровка, валлийско-французская помесь.

Gaudeamus igitur! Возрадуемся же и восхвалим дедушку Генриха за ловкость рук, поднесем ему свое восхищение на королевском блюде!

Незаконнорожденные и полукровки, полукровки и незаконнорожденные, сила нашего королевства…

Теперь, когда все они мертвы, я, Елизавета, королева Англии, могу сказать – в предках Генриха Тюдора по мужской линии царственность и не ночевала, разве что, если быть совсем точной, лежала рядом. Ко времени смерти Генриха V, Оуэн Тюдор, дед будущего Генриха VII, был всего лишь доверенным слугой королевы, хранителем ее гардероба. И этот-то гардеробщик пролез под одеяло безутешной вдовы и, женившись, одним махом стал лордом-постельничъим и Главным спальником Ее Величества Королевы, Главным управляющим Королевского Тела и Валлийским Отведывателем Королевиных деликатесов – словом, королевское величие снизошло на него, подобно греху, через близость.

Этот келът-верхолаз поплатился за свою самонадеянность головой. Но его странствие в чужие края (королева была француженкой) и возделывание вдовьей нивы принесли плоды. Ибо отпрыск этого союза таким же точно прыжком достиг другой царственной невесты, последней из Ланкастеров, и Тюдоровская династия будущих королей вышла в поход.

Кстати, его сын, мой дед Генрих, «Всеанглийская роза Тюдоров», за все отрочество ни разу не ступил на английскую землю своей валлийской ногой («Валлийской и лягушачьей в придачу», – злословили враги). В постоянной опасности из-за близости к трону, он половину юности провел в навозных замках Южного Уэльса, другую половину – в бегах, вместе со стариком-дядюшкой крадучись по задворкам Бретани – «Собачья дыра, мальчик мой, – рассуждал Джаспер, – однако лучше вам расти в этой конуре, чем в Англии».

И отсюда, наконец, пришел юный Генрих заявить свои права на Англию с какими-то двумя тысячами бойцов – французов, валлийцев, шотландцев – только не англичан, как вы можете заметить!

Более века валлийские барды пели о грядущем возвращении Тюдора. Народ ждал прихода Мессии-Тюдора. Однако валлийцу что пророчество изречь, что плюнуть – цена одна; он всегда охотнее бранился и бахвалился, чем бился и боролся. И в то время как Генрих вел свой многоязыкий, вооруженный копьями и кольями отряд в тот пыльный август, только один вельможа, лорд Тальбот, пришел к нему на помощь (осудите ли вы меня за то, что я по сей день удерживаю Тальботов при себе!).

И в битве при Босворте горбун Ричард (отдадим дьяволу должное) бился, как сам дьявол, кромсая вражеские печенки, – так вепрь в последнем исступлении клыками рвет в клочья воздух. И не переметнись граф Стенли на сторону Генриха, Ричард бы победил.

Тогда и началось возвышение дома Тюдоров, из праха Ланкастеров и Йорков. Так полукровка, сын французской королевы, воспылавшей к своему хранителю гардероба, вспрыгнул на трон и сел вровень с Фридрихом III, императором Германским, его сыном Максимилианом I, только что коронованным королем Римским, Карлом VIII Французским и Яковом III Шотландским, назвавшись другом и братом этой монаршей компании. И все это – едва достигнув двадцати четырех лет!

Нападаю ли я на дедушку Генриха?

Нет, рукоплещу ему, так же, как рукоплещу его выбору будущей королевы, единственной женщины, способной исцелить раны, нанесенные Войною Алой и Белой розы, – моей бабушки-тезки, юной принцессы Елизаветы.

От нее пошло червонное золото Тюдоровских волос, бледная кожа и точеные черты, которыми, что греха таить, мы так тщеславимся.

И это было больше, чем брак по расчету. «Я люблю тебя, милая, – писал он весенней порою их любви, – и томлюсь по тебе больше, чем сердце умеет выразить».

И это была хорошая пара, а он – хороший король. Он возродил измученную землю, опустошенную войною и сильными мира сего. Он подавил мятеж, низвел его до состояния вши, ползущей по телу политики. Он боролся с интригами. Он не заводил фаворитов.

И он берег свои чресла не для любовников того или иного пола. У него не было ни Марии Болейн, ни Бесси Блант, ни Пирса Гавестона, возлюбленного Эдуарда П. Ни один из его детей не корчился от боли под бичующим «ублюдок!» – о, если б мой отец был так же осмотрителен, когда расплескивал свое семя!

Он не расточал понапрасну свое естество; и точно так же не расточал понапрасну деньги. Он крепко держал свою казну – «крепче, чем сжатый кулак, как выразился граф Сент-Джон, его лорд-казначей, и ни капли не утекло сквозь пальцы»! Таким образом, он оставил государство в прибыли.

И Генрих был миротворцем – он всегда больше миловал, чем казнил. За двадцать четыре года Генрих ни разу не вторгся в чужие пределы и ни разу не покинул своих. Он оставил по себе чистую совесть и безупречные балансовые ведомости – неплохое наследство.

И неплохой урок для свежеиспеченной королевы Я дала обет усвоить его целиком. Клянусь, в тот день в Хэтфилде он явился рассказать мне это все. А я обещала помнить – помнить и следовать…

Глава 1

«Золотые слова – взять, удержать, сберечь», – говорят в народе.

Взять, удержать, сберечь…

Это – обо мне.

Я задыхалась от радости. Но хотя голова у меня кружилась, а душа трепетала в эти первые минуты опьянения, внутренний голос оставался трезвым и нашептывал: «Взять – самое простое; сумей теперь удержать и сберечь».

В прозрачном ноябрьском воздухе я слышала свой собственный сбивчивый голос – он доносился как бы со стороны:

– Благодарение Богу! Это Его дела! Обнародуйте новость! Сообщите императору Священной Римской Империи, испанскому королю, английским послам, лорду Роберту Дадли, королям французскому, датскому и шведскому…

Лорду Роберту Дадли? Как затесался он среди великих мира сего?

Не спрашивайте. Не знаю.

Жидкая грязь, на которой я стояла, пропитала чулки и холодила колени. Вслед за гонцами в парк набился народ. Их сиятельства встревожились: «Ваше Величество, ради всего святого, пройдите в дом!»

Величество…

Есть ли слово слаще?

С большой галереи я смотрела на волнующуюся толпу, что запрудила двор, и от полноты сердца не могла даже плакать. Воздух гудел от колокольного трезвона, далеко на горизонте горел сигнальный маяк, передавая от одной сторожевой башни к другой весть о моем восшествии на престол. Служители выкатывали из погребов бочки и бочонки, обрадованные гуляки под гром здравиц распивали светлый искристый эль.

И вдруг посреди толпы чистый, высокий голос запел:

 
Молились мы в годину бед:
Господь, храни Элизабет!
Когда детей терзают плоть,
Даруй нам нашу Бесс, Господь!
В раю их дух, в могиле плоть;
Молитвам нашим внял Господь!
 

И тут я разрыдалась.

Дрожащая, бессловесная Кэт цеплялась за мою руку, Парри, окрыленная видением будущего могущества, вдохновенно тарахтела о платьях и драгоценностях, уборах и белилах, корсажах, гофрированных манжетах и шлейфах в сорок футов длиной. Каждый из моих приближенных ликовал по-своему. Эскам стучал кулаком по ладони и цитировал древних греков, казначей Парри орал по-валлийски, Чертей без стеснения рыдал то на одном, то на другом плече онемевшего, сияющего Вернона.

Вайн с горсткой слуг сдерживал в дверях напор охрипшей от криков толпы. Впрочем, одного тихого человека пропустили сразу.

– Моя милостивейшая владычица!

Преклоненные колени, строгий наряд, мягкая черная судейская шапочка, сумка со свитками и актами – мой Сесил!

Смеясь и плача, я подняла его с колен.

– Мой дорогой, добрый друг!

Он тряхнул головой, улыбаясь пронзительными серыми глазами.

– К вашим услугам, мадам.

Его слова, его тяжелая сумка с документами, его рвение – все говорило об одном.

– Ладно, сэр, – отвечала я, – раз так, служите мне изо всех сил!

Мы приступили в тот же вечер у меня в комнате, сдвинув колени у очага, похожие больше на школьницу и учителя, чем на королеву и ее советника.

– Перво-наперво следует замириться с Францией, мадам, покончить с войной, – настаивал Сесил, – укрепить границы – а для этого восстановить флот, – но ограничиться обороной. Ведь война стоит денег, денег у нас нет, казна истощена. Чтобы все это осуществить, ваша милость должны установить свое правление через Тайный совет и далее через судей, должностных лиц, судебных исполнителей и приставов, клерков и околоточных надзирателей по всей стране.

Мне стало страшно. Справлюсь ли я со всем этим? Сама, одна?

Сесил, похоже, угадал мои мысли, потому что улыбнулся и добавил:

– Но первым делом ваша коронация!

Моя коронация!..

– С которой вам помогут члены вашего Тайного совета.

Члены моего Тайного совета…

Мои тайные советники…

Мои, мои советники…

Они ждали меня в большом сводчатом зале Хэтфилда, мои тайные советники, усталые и сумрачные, с лицами пустыми, белыми, словно пергамент, ожидающий моей подписи и печати.

Я вошла в алом с головы до ног, все на мне пламенело рубинами – от обруча на волосах до пряжек на туфлях, однако сама была бледна, как зимний рассвет.

Сердце мое замирало, к горлу подступала тошнота, когда я оглядывала ряды коленопреклоненных мужчин: вот мой двоюродный дед, лорд Говард, с ним юный герцог Норфолк, вот лорд-казначей Полет, вот Сассекс, Дерби и Бедфорд, рядом с ними Арундел, Гастингс и Шрусбери – эта троица неизменно сопровождала Гардинера, когда сей добрейший епископ являлся меня запугивать, вот Клинтон и Норфолк, Пембрук и Паджет, да, да, Паджет, а рядом с ним эта гадина Рич – палач Анны Эскью и орудие Ризли – хотя сам Ризли, слава Богу, счел за лучшее оставить двор, – и все их присные, разряженные в пух и прах, чтобы засвидетельствовать почтение королеве.

Кому из них можно доверять?

Тишина стояла гробовая, казалось, дрожал сам воздух. И немудрено! Немудрено, что у смело глядящих лордов в душе тряслись их благородные поджилки! Последний раз я видела их всем скопом, когда они отправляли меня в Тауэр. Могли ли и я, и они это забыть?

И все же забыть надо.

Я должна забыть, я, королева, – сейчас или никогда…

Я сжала руками резные львиные головы на подлокотниках – они были холодные.

– Милорды, – начала я, – Господь свидетель, я скорблю о смерти сестры… но Он возложил на меня это бремя, и я не вольна отказаться. Мы все – рабы Божьи и должны быть покорны Его воле. И коли я должна править, я буду править!

Если они ожидали услышать робкую зеленую девчонку, то они просчитались. Кто-то шумно выдохнул, кто-то испуганно сморгнул – да, это была сладкая месть. Я ликовала.

Однако мой долг – не мстить за прошлые обиды, а глядеть в будущее. «Прежде всего подберите себе совет», – сказал Сесил. При отце в совет входило двадцать лордов; Мария по слабости, а также из желания угодить мужу, возвышая его людей, раздула их число почти до пятидесяти. Слишком много – подсказывало мне чутье. Мой совет будет меньше.

Кому можно доверять?

Все пятьдесят советников Марии стояли передо мной на коленях, с непокрытыми головами, готовые по моему слову вывернуться наизнанку. Еще бы, ведь место в совете или при дворе – безусловно власть. А власть – это уважение, уважение – это деньги, деньги – это власть, для тех, кого я пожелаю к себе приблизить.

Кому можно доверять? Как поведут себя Дерби, Шрусбери, Арундел, Нортемберленд, Уэстерморленд, великие лорды Севера, католики до мозга костей, враждебные ко всему, что связано с именем «Болейн», – станут ли они служить женщине и еретичке? Я не могу разом прогнать всех Марииных людей. Но, быть может, выход – разбавить их своими родичами и единоверцами, ввести в совет моего двоюродного деда Говарда, кузенов Фрэнсиса Ноллиса и Генри Кэри, столь же крепких в новой вере, как эти лорды – в старой? Кого-то я могу возвысить сама – Сэсил упомянул своего свояка, умного законоведа и члена парламента, сэра Николаса Бэкона, – надо бы с ним поговорить…

Кому-то из старых знакомцев придется уйти – тому же Паджету, этой ядовитой жабе, Ричу!

А как с остальными?

Это не к спеху!

– Милорды, – промолвила я со сладчайшей улыбкой, – вы видите меня перед собой – простую девушку, Божью девственницу, руководимую нынче Им одним. Многолюдство порождает сумятицу – мне нужен совет, с которым я сумею сладить, маленький совет по моим скромным нуждам. И вскоре я его назначу.

К вашим услугам, милорды, я прибегну по мере надобности. Однако вам, сэр Вильям, – я шагнула к Сесилу и взяла его за руку, – я поручаю возглавить совет и, не щадя живота, трудиться на благо мое и моего королевства.

Я знаю – вы неподкупны и всегда будете руководствоваться соображениями полезности.

Знаю и то, что могу положиться на вашу деликатность, и обещаю вам свою. Разрешаю вам вести переговоры по своему усмотрению, здесь и за границей, с врагом и с другом, представлять меня во всех делах. Облекаю вас соответствующей властью.

Позже мой Сесил написал: «Тайны, сохраняемые меж принцессой и ее секретарем, можно уподобить нежному чувству влюбленных, скрываемому даже от друзей». Так оно и было: в важнейших делах государства, как в делах любви, в брачном союзе умов. Я знала, что его рассудительность, кропотливость, изобретательность, преданность мне не изменят. Теперь предстояло испытать его патриотизм – и мой…

Дом – начало всего: прежде наведи порядок в собственном доме.

Попивая сладкое золотое вино и жуя засахаренные вишни, я сражалась с новой непомерной задачей: кто будут мои приближенные дамы.

Первый шаг сомнений не вызывал: Кэт и Парри станут моими гофмейстеринами, обер-фрейлинами, хранительницами гардероба, августейших книг и безделушек, августейшего спокойствия!

Что до остальных…

– Вам надо окружить себя дамами, миледи, и обязательно самыми лучшими! – поучала Кэт, вполне освоившаяся со своей новой ролью. – Вот, например, леди Екатерина Грэй, кузина вашей милости, и леди Джейн Сеймур, дочь покойного лорда-протектора, леди Анна Рассел, дочь герцога Бедфорда, – все добрые протестантки, мадам, вполне достойные быть рядом с королевой.

Екатерина, кузина Екатерина – тощая бледная лисичка, точь-в-точь покойница Джейн, только без ее ума. Зато, надо полагать, с гонором, еще бы, ведь теперь она старшая в роду! Мало радости постоянно видеть ее рядом с собой, принимать ее услуги днем и ночью!

И все же теперь она – моя очевидная наследница; она при мне выполняла ту же роль, что я – при Марии. Лучше пусть будет рядом, под присмотром, чем невесть где и невесть с какими мыслями. Ладно, я согласна.

– Кэт…

– И другие ваши родственницы, мэм, хоть и дальние: свояченицы вашего кузена Генри, сына Марии Кэри.

Урожденной Марии Болейн.

Да, я не забыла Генри. Я покажу миру, что родная кровь – это родная кровь, добрая кровь Болейнов…

Кэт не унималась:

– У вашего двоюродного зятя, Фрэнсиса Ноллиса, есть две дочери, Леттис и Сесилия, от вашей кузины, дочери вашей тетушки Марии, и еще одна Мария – леди Мария Говард, дочь лорда Говарда, вашего двоюродного деда…

Как она их всех помнит?

– Довольно, Кэт! Теперь ты обер-фрейлина, вот и выбирай кого хочешь, лишь бы были молодые, здоровые, пригожие и стойкие в вере… Только папистских гадюк я рядом с собой не потерплю!

И это только начало. Предстояло еще разбираться с придворными и челядью, постельничьими и дворецкими, камеристками, лейб-гвардейцами и телохранителями…

А от Марии мне досталась чета придворных дураков – Вил и Джейн Сомерс, отцовские карлики, итальянский жонглер, две итальянские карлицы, Ипполита и Томасина, да еще арапчонок, наряженный, как мартышка, в широкие штаны и черную курточку с золотой мишурой…

Куда их всех деть?

Близилось обеденное время, и я чувствовала, что верный Сесил опять расхаживает в галерее со своими бумагами. Голова раскалывалась, в ушах звенело, все тело было натянуто, как струна. Коронация, казна, воинство и флот, Испания и Франция – волнами проносилось в мозгу. Но одна мысль господствовала над всеми.

Доскакал ли гонец до Норфолка? Из всех моих посланий европейским, монархам это – самое для меня дорогое, его везет гонец, посланный по моему личному приказу на самом резвом коне…

Сколько миль от Хэтфилда до Фрамлингхэма!

Когда его ждать?

Вечерний воздух лучился золотом и багрянцем, закат догорал, на небосводе проступила бледная облатка луны. Окрестный народ по-прежнему валил валом: кто предлагал товар, кто – услуги, кто пришел просто порадоваться вместе с нами. Но даже сквозь гул толпы я различила четкий, нарастающий звук, мерный четырехтактный топот мчащегося галопом коня.

А вот и он сам: огромный, безупречно-белый скакун с грохотом пронесся по дороге и одним прыжком, словно крылатый Пегас, перемахнул через ограду в парк. Лишь один человек в Англии может совладать с таким скакуном, отважиться на подобный прыжок…

А вот и он, в самую нужную минуту, о, Господи! Господи Боже, ведь это он, у моих ног, целует мне руки…

– Ваше Величество!

Он плакал: по его тонкому, красивому лицу текли слезы… из глаз, которых я уже не чаяла в этой жизни увидеть, разве что во сне…

Он стал старше – смуглее, серьезнее…

…это был…

…это был…

…это был…

Глава 2

– Робин!

Мой Робин.

В залог своей любви он привез мне дубовые листья (знаете ли вы, что его имя происходит от латинского robur – дуб?). Дуб – символ Англии, символ крепости, символ верности и несгибаемости!

А я давно придумала и мысленно пообещала ему придворную должность, идеальную должность для идеального наездника.

И на следующий день, когда я выехала в Лондон, рядом со мной гарцевал на белом жеребце новый смотритель королевских конюшен. За нами ехал Сесил, слегка огорченный тем, что его лошадка оказалась на двадцать дюймов ниже Робинова скакуна и моей длинноногой кобылы.

Нас провожала тысячная толпа, и чем ближе к Лондону, тем она становилась больше. А я сидела на золотисто-гнедой кобыле в лиловом бархатном платье, пышном, словно распустившаяся пармская фиалка, в венце из аметистов, с развевающимся на ветру золотистым шарфом, и рядом с двумя такими мужчинами чувствовала себя воистину королевой.

Однако на подъезде к Тауэру меня затрясло, как в лихорадке, из глаз брызнули слезы. Здесь мучилась Джейн, здесь умерла моя мать, здесь на глазах у Робина казнили его брата и отца, здесь я готовилась прожить свою последнюю ночь. «О, Господи! – рыдала я. – Многих наследных принцев низринули до здешних узников, но мало кто из здешних узников, подобно мне, возвысился до принцессы! Боже Всемогущий, Ты избавил меня, как Даниила изо рва львиного; во всю мою жизнь не устану возносить Тебе хвалу!»

А знаете, что отец Робина перед смертью был вынужден принять католичество? Отречься от своей веры, стерпеть унижение на глазах тех, кто пришел поглумиться над ним у ступеней эшафота, – чтобы спасти от лютой смерти сыновей. И все же старший, лорд Джон, сложил голову в темнице. Ему не было и двадцати двух. Удивительно ли, что Робин ненавидит папистов и льнет ко мне?

И в это Рождество в Уайт-холле Робин не упустил случая показать всем, что папизм мертв.

«Ибо старая римская шлюха, – дерзко заявил он, – в последний раз задирала юбки на этой земле!»

Поэтому мы устроили пантомиму в ярких нарядах и под развеселую музыку, где попы и монахи выступили жадными черными шутами, епископы – жирными свиньями и тупыми ослами, кардиналы – волками, стригущими простодушных овечек – народ. Славное получилось угощенье для испанцев, которые еще оставались при моем дворе. У Ферии глаза вылезли из орбит, словно его сейчас хватит удар, но пришлось ему терпеть. Мы с Робином, спрятавшись за моим веером, потешались над его смятением не меньше, чем над выходками ряженых. А потом плясали, плясали, плясали самую быструю, самую стремительную гальярду, какую когда-либо отплясывали при дворе.

А что же Эми, грудастая смуглянка Эми, его жена!

Он не говорил, я не спрашивала, voila.

А потом была моя коронация.

Ш-ги-ш, я и сейчас их слышу: колокольный звон, пальбу, возгласы толпы: вся Англия до хрипоты выкликает пятисложное Е-ЛИ-ЗА-ВЕ-ТА!..

Я знала: мне следует венчаться на царство с такой пышностью, чтобы никто не усомнился в законности моих прав. Уже и так католики, и попы, и миряне, беспокоились и злились – тревожились за свою власть и пугались возвращения наших изгнанников, таких, как Эшли, муж Кэт, или мои кузены Ноллис и Кэри, тех, кто при Марии бежали от гонений в мирную Швейцарию.

– Вот, волки сбегаются назад из Женевы, этой выгребной ямы протестантизма! – ярились они со своих кафедр.

В Рождество Господа нашего Иисуса Христа громогласный епископ посмел по римскому обряду поднять Святые Дары передо мною, своей королевой!

– Прекратите комедию! – рявкнула я на него.

Однако он не унялся. И я знала, что многие – кто шепотом, кто в открытую – говорят, мол, я не та королева, потому что прижита вне брака, а значит, престол должен перейти по линии старшей сестры отца к шотландской королеве, моей католической кузине Марии.

Поэтому я решила закатить такую коронацию, чтобы поразить своим могуществом даже врагов. «Предоставьте это мне, мадам, – уговаривал Робин, – и я, ваш церемониймейстер, явлю вас народу, как ни ему, ни вам даже не снилось. Только доверьтесь мне!»

И я согласилась.

Он хотел, чтобы все было самым лучшим образом, я же – чтобы все прошло как можно скорее, и наши люди сбивались с ног в попытке угодить нам обоим.

– Ваша милость, парча из Антверпена, пурпур из Браганцы, шелк цвета слоновой кости из Китая…

– Мадам, честью ручаюсь, это паутинка, бабочкины крыльца, трепетание мотылька, дыхание ангела!

Бог весть как им это удалось, но к середине января у Парри и Кэт были готовы четыре церемониальных платья. Дату назвал ученый астролог (его нашел Робин): он составил мой гороскоп и пообещал мне долгую жизнь под знаком восходящей – всегда восходящей Девы.

В назначенное утро Дева встала после бессонной ночи, но в том состоянии, когда усталость пропадает и чувствуешь себя бесплотной.

– Нет, не надо ничего взбадривающего, Кэт, ни вина, ни пива, мне ничего не надо!

Взглянув в мои сияющие глаза, Кэт оставила меня питаться воздухом и восторгами.

И впрямь, я словно плыла из Тауэра в Вестминстер, сперва во дворец, потом в старое аббатство, где венчались на царство и похоронены мои отец и дед. Через Истчип, мимо собора Святого Павла, вниз по Ладгейт-хилл, вверх по Флит-стрит, по набережной вдоль Темзы меня несло по сплошной паутине, сотканной из криков толпы, пения хоров, колокольного трезвона, пушечной пальбы, грохочущей, как при конце света.

– Вы должны показаться народу, миледи! – объявил Робин.

И я показалась – парящая над толпой в платье из золота и серебра, в паланкине, обитом белым атласом, на восьми подушках белого атласа, расшитых золотом.

Золотом? Мы купались в золоте, мы ехали в золоте и по золоту. Я восседала на раззолоченных носилках, под златотканым балдахином, который поддерживали четыре лорда; даже мулы, которые несли паланкин, были обвешаны золотом – золотые уздечки, золотые попоны, золотая сбруя. За мной ехал Робин, тоже в золоте, на черном скакуне, чтоб оттенить безупречную масть моей молочно-белой кобылы, которую он вел за золотые поводья на случай, если в ней возникнет надобность.

Впереди ехала верхом многочисленная свита: придворные, судьи, духовенство и чиновники.

Рядом со мной восседал на коне лорд-мэр с золотым скипетром, по другую руку от него – герольдмейстер Ордена Подвязки с золотой державой. Сзади шел лорд Пембрук с поднятым мечом государства: на тяжелых, позолоченных зимним солнцем ножнах сверкали бесчисленные жемчужины. Возле носилок маршировали парламентские приставы, рядом – королевские пенсионеры, рядом – лейб-гвардия в новых алых бархатных камзолах с золотыми и серебрянными блестками, позади – сорок моих дам, разодетых в парчу и багрянец, ибо мы перевернули всю Англию, да что Англию, весь мир в поисках всего самого лучшего!

И наконец, народ… О, мой народ, никогда я его так не любила! Тысячами, десятками тысяч, с осунувшимися от холода синими лицами, люди выстаивали под утренним снегом, в дорожном месиве, чтобы приветствовать мой кортеж.

– Взгляните на ее милость! – рыдала женщина. – Взгляните на ее благословенный лик!

– Долгой жизни и радости! Всех благ королеве Елизавете!

– Спасибо! – кричала я в ответ. – Вот увидите, я буду вам хорошей королевой и госпожой!

На колени мне летели букеты и бутоньерки из сухих бессмертников, вереска и тимьяна. Престарелая дама бросила пучок розмарина. Розмарин – это для памятливости: как навязчиво этот запах воскрешает прошлое! Бери, дружок, и помни! Я оглянулась на Робина и по его глазам поняла: он тоже вспомнил.

– Господь да благословит Ваше Величество!

– Храни вас всех Господь, – отвечала я, – и спасибо от всего сердца!

– Благодарение Богу, что вы есть, госпожа!

Молитвы и благословения, приветствия и пожелания счастья сыпались золотым дождем.

И золото, кстати, тоже – у Чипсайд-кросс лорд-мэр Лондона вручил мне алый атласный кошель с тысячей марок золотом. Однако лучший подарок – тот, что не купишь ни за какие деньги, – слабый выкрик одного дряхлого старика:

– Я вспоминаю старого короля Гарри Восьмого! Теперь Англия снова заживет весело!

И пантомимы, сценки на каждом углу – милое и наивное выражение преданности и гордости! У Малого канала – живая картина: старец с косой и в саване, рядом – хорошенькая девица.

– Эй! Остановите паланкин! – крикнула я. – Что это значит?

– Она, с разрешения Вашего Величества, изображает Истину, дочь старика-Времени, – последовал ответ.

– Времени! – Я весело рассмеялась и помахала старику. – Воистину время привело меня сюда!

Во дворце я сменила золотое и серебряное платье на королевское алое – как сердцевина розы, как любовь, как кровь. Вырезанное под самое горло, с маленьким плоеным воротником из снежно-белой камки, оно было обещанием целомудренной скромности, этакой неосыпавшейся розой, и в нем я по пунцовому ковру двинулась к аббатству.

И тут, в решающий момент, силы мне изменили. Я дрожала как осиновый лист. От приторно-сладкой волны ладана у входа меня чуть не стошнило. Я тряслась, не в силах ступить и шагу, все мои члены охватил девственный трепет.

– Мужайтесь, Ваше Величество! – раздался хриплый шепот у самого уха.

Графы Шрусбери и Пембрук поддерживали меня под руки, их супруги несли мой шлейф.

И все же я вздрогнула, вступая в аббатство, когда холодная сводчатая огромность взорвалась светом и шумом, озаренная тысячей тысяч свечей, наполненная громогласными выкриками тысячи тысяч глоток.

Однако в алтаре мы остались одни – я, старик епископ… и Бог…

Да, Он был здесь, в какое-то бессмертное мгновение я ощутила Его близость!

Не верите? Не думаете, что Он освятил своим присутствием меня, мое помазание, благословил мою страну и мое правление?

Он был здесь: я знала, я чувствовала, Он вдохновил меня на мой путь. Ибо с этой секунды мне предстояло стать королевой – и я, словно невеста, жаждала обнять свое предназначение, слиться с ним, отдаться душой и телом…

Шаг за шагом женщины готовили меня к этой секунде. С меня сняли бархатную шапочку, воротник, манжеты, рукава, робу, платье, корсаж. цепи и серьги, юбки, даже туфли. На мне осталась одна сорочка – лишь тонкий льняной покров между моей стыдливой наготой и пронизывающим холодом…

И даже ее пришлось распахнуть для поцелуя святой мирры – брр! Как оно холодило мою неприкрытую грудь! И еще оно было прогорклое – как терпко и странно оно пахло, стекая между грудей! Я задыхалась от холода и от экстаза. Грубым, как у работника, старческим большим пальцем епископ трижды начертал на моем теле крест – на лбу и над каждой грудью, вдавливая и вдавливая так сильно, что у меня поднялись соски, но он, похоже, этого не заметил – он надевал коронационное кольцо на мой левый безымянный палец.

Так я сочеталась браком: я отдалась и повенчалась, ибо в эту секунду что-то овладело моим телом и душой. Пусть мои ноги, руки, лицо были холодны как лед – внутри глубочайшая женская суть затрепетала, теплота, жар пронизали меня, и я поняла, что принадлежу Англии, повенчана с Англией, живу ее жизнью, что я – душа Англии, ее ангел-хранитель, мать и любовница, жена и королева.

Королева…

Я беззвучно рыдала, как все мы, женщины, рыдаем в минуты величайшего счастья.

И вот самое роскошное из моих платьев, коронационное облачение, золотой, затканный серебром шелк, манжеты тончайшей венецианской парчи оторочены золотой каймой. На шее, на груди, на плечах – ожерелья из плоскогранных сапфиров с большими круглыми рубинами и жемчужными подвесками. А сверху – королевская мантия: расшитый золотом шелк в цвет платью с горностаевым воротником в двадцать дюймов шириной, отороченный по подолу горностаем, – знак королевского достоинства. Поверх мантии струились мои незаплетенные волосы, распущенные по-девичьи, золотисто-рыжие, как и лучистый шелк робы, – все олицетворяло полную гармонию и согласие.

Все, кроме моей девической слабости, – ибо сердце мое замирало, колени дрожали, ноги подкашивались…

Затем на меня возложили корону святого Эдварда, самую древнюю и священную. И наконец, корону, которую мне предстояло носить до конца церемонии…

Как разгулялись в тот день призраки! Ведь корона была изготовлена для Эдуарда, по его отроческой головке, и пришлась мне как раз впору! До чего же она была хороша: четыре стоячих дуги из золота и жемчугов, основание обвито венком из жемчугов, алмазов и сапфиров, в середине, под крестом, – огромный малиновый самоцвет, рубин, гордость Черного Принца, носящий его имя.

Трепеща, я вышла из алтаря, и герольдмейстер Ордена Подвязки во всеуслышание изрек:

– Провозглашаю тебя королевой Англии, Франции и Ирландии, защитницей нашей веры, всечестнейшей императрицей от Оркадских островов до Пиренейских гор.

Его слова потонули в серебристо-пронзительном визге сотен труб, захлебнулись в громе литавров, в звуке органа, из которого гимн рвался, словно душа из моего трепещущего тела. Признают ли меня законной королевой, чтобы чтить как свою владычицу, чтобы служить мне верой и правдой и пасть за меня в бою?