Текст книги "Королева"

Глава 5

Хочу ли я выйти замуж?

Могу ли?

Могу ли выйти замуж, если я влюблена – в жизнь, в Англию, в мою корону, в себя самое?

Дни удлинились, зима растаяла и утекла ручьями, огонь в очаге поутих, а я все раздумывала. Уж если говорить о браке, я предпочла бы роль мужа, не жены! Я прекрасно видела на примерах Марии и Екатерины, что значит быть женой, покоряться мужу, его воле. В браке мужчина приобретает, женщина теряет. И еще кое-что я узнала о браке от моего покойного лорда, барона Тома: в любви женщина проигрывает, потому что мы всегда любим, мы не выбираем, выбирает мужчина! Так должна ли я выходить замуж? Да еще без любви?

Чтобы брак был по всем правилам – должна; королева не может руководствоваться только своим сердцем, как простая телятница. «Но женщина, которая отдается мужу без любви, – протестовала моя плоть, – торгует собой, как последняя уличная девка!»

Однако если женщина испытывает этот трепет, этот жар в чреслах, мужчины считают ее шлюхой! А дочери Анны Болейн следовало бы помнить, что ожидает шлюху…

Так за кого я могу выйти замуж, не согрешив против порядочности?

Ни за кого!

«Ты повенчалась с Англией, – кричала моя душа, – и каждодневно печешься о ней, как верная жена!» Я в сердцах повернула на пальце золотое коронационное кольцо. На эту стезю направил меня Сесил в день моего восшествия на престол. А забот было не счесть. Государство, которому я отдалась, гнило, как дуб, от сердцевины к краям. И сердцевиной этой были деньги.

Безденежье – проклятие королей!

Безденежье и войны!

И долги! Мария оставила долги по всей Европе, и под убийственные, безумные проценты: деньги, деньги, деньги…

День и ночь мы говорили о деньгах, Сесил и я. Потом Сесил нашел нужного человека: Томаса Грешема, европейского финансиста, но англичанина до мозга костей; каждое его слово было серебро, каждое дело – золото. Спокойная компетентность Сесила успокаивала мой смятенный дух – да нет, он сам был моим духом, моим добрым духом, я так и говорила: «Что бы я делала без вашего незримого руководства, без вашего невидимого присутствия, сэр Дух?»

Через несколько дней Грешем представил свой первый доклад. «Ваше Величество, вам надо восстановить национальную валюту! Она в полном небрежении, и само имя Англии чернится каждой сомнительной монетой. Если вы хотите вернуть доверие к нашей стране, здесь и за границей, это – единственный путь».

«Чтобы избежать войн, – сказал Сесил, – надо обороняться».

А для этого надо покупать оружие и людей.

А на это нужны деньги…

Деньги…

И Ваше Величество должны выйти замуж…

Замуж…

Выйти замуж ради денег?

Но у кого они есть?

Праздник Урожая прошел в слезах от рассвета и до заката; в Виндзоре я мучилась теми же невеселыми мыслями, что преследовали меня в Вестминстере и Уайт-холле. Как я ненавидела эти сырые августовские дни, когда нельзя ни гулять, ни ездить верхом – остается только сидеть взаперти. Даже жаркий, не по сезону, огонь в очаге не согревал дворец: в комнате пахло сыростью, как в склепе.

Замужество и деньги, Франция и Шотландия, деньги и замужество…

Апатично раскладывая пасьянс (мысли мои были заняты все теми же неотвязно мучившими меня проблемами), я услышала, как дамы щебечут и хихикают над только что принесенным пакетом. «Идите сюда! – раздраженно крикнула я. – Над чем вы там смеетесь?»

Екатерина Грей, выступив вперед на коротких ослиных ножках, с реверансом протянула переплетенный в красную кожу томик и уставилась на меня пустыми желтыми глазами. Пусть она мне кузина, семейного духа в ней ни на грош! А еще выставляет себя ближайшей родственницей, похваляется правами наследницы и при всяком случае норовит уязвить. Я оскалилась.

– Доставили книги, – сказала она своим омерзительным школярским голоском, точь-в-точь как у покойницы Джейн. – Вот эта – из Женевы. Против Вашего Величества.

– Что? Против меня?

– Полоумный шотландец, изгнанный с родины, напыщенный пустозвон, бродячий проповедник, госпожа, – поспешно вмешалась Кэт Кэри, которая всегда замечала, что Екатерина хочет меня задеть, – жалкий попик по фамилии Нокс выпустил совершенно смехотворный памфлет…

Анна Уорвик поторопилась ее поддержать:

– С нелепейшим названием «Первый зов трубы против чудовищного воинства женщин…»

– Женщин?! – вскричала я.

– Нет, мадам, – наставительно пояснила Екатерина, – даже не против нас, членов королевского рода, но исключительно против королев…

Членов королевского рода? Во мне закипала злость. Осторожней, кузина, не заносись!

Я схватила книгу.

– Так что он пишет?

Екатерина не могла смолчать:

– Пишет, что владычество женщин противно природе, мало того, противно Божьей воле…

Я взорвалась:

– Значит, и я, и моя сестра, и все мои сестры-королевы по всему миру – значит. Господь со своим Провидением ошибся в нас?

Я бросила карты Екатерине в лицо, книгу – в огонь.

– Глупец! Этот человек – глупец!

Конечно, глупец! Как бы я стала королевой, если б не по воле Бога, который избавил меня от сети ловчей и от словесе мятежна и сквозь тьму опасностей привел на этот трон?

Но вот она снова, эта вечная песня советников и ухажеров: я не могу править, мне нужен мужчина.

К чертям собачьим!

Екатерина вцепилась в эти дурацкие доводы, словно терьер в крысу, и продолжала вещать.

– Он говорит, – нудела она, – в природе лев не склоняется перед львицей, как и любой другой зверь, но петух главенствует над курицей, баран над овцой, самец над самкой. Власть королевы разлагает мужчин, ставит их ниже скотов! – Она помолчала. – Но если Ваше Величество выйдет замуж…

– Господи Иисусе! – возопила я в ярости. – Придержи свой дерзкий язык. Еще одно слово, и, клянусь, я отправлю тебя в Тауэр!

Власть королевы разлагает мужчин…

– Я тебя разлагаю, Робин? – спросила я, кокетливо надувая губки.

Робин был из тех, кто за словом в карман не лезет.

– Разлагаете меня, мадам? Хорошо бы! Да я и мечтать не смею о подобном счастье!

Хоть один друг у меня есть! И чем больше умножались мои заботы, тем больше он доказывал свою дружбу. Когда я возвращалась после заседания совета, наморщив от тревоги лоб (Шотландия, Франция, деньги, брак, наследование – мысли вертелись в голове ловящими свой хвост кошками), он ждал вместе с егерями, его светлое лицо и лучезарная улыбка манили к себе приветным маяком после долгих часов с их старыми серыми сиятельствами, после долгих часов раздумий, сомнений, компромиссов.

В то лето…

Вы меня осуждаете?

Выслушайте сперва, как все было, как легко, как сладостно…

Потом, если хотите, осуждайте.

«Охота, – убеждал Робин, – единственное противоядие от государственных забот, от долгих часов в жарко натопленных, дымных комнатах, от поздних бесед, когда глотаешь лишь перегретый воздух, ночные испарения и чад догоревших свечей». Так что у него всегда были наготове соколы и гончие, мишени для стрельбы из лука, новый жеребчик или кобыла для Ее Величества.

– Любите своих четвероногих подданных, мадам, – настаивал он, – ибо они все вас обожают и все служат вам верой и правдой!

И я постепенно узнавала тайный мир саврасок и каурок, сивок и буланок, коняшек и клячонок, как он их называл: только в моих конюшнях мы держали больше трех сотен лошадей, не считая боевых коней, курьерских скакунов, запряжных и вьючных лошадей, мулов и турнирных тяжеловесов.

– Едемте, Ваше Величество, – настаивал Робин, будто он – повелитель, а я – горничная. – Мои загонщики видели кабана в молодой роще и оленя с оленихами в дальнем лесу – отсюда скакать час!

– Кому час? – пытала я со смехом. – Нам или тем улиткам, которые плетутся сзади и воображают себя наездниками?

– Мадам, о ком я могу думать, как не о вас?

Когда я выходила с утомительной аудиенции, он был рядом. Когда я входила в присутствие, он был рядом. Когда я просыпалась утром, он был уже на ногах, его паж ожидал у моей двери с вопросом, как я почивала; вечером он не смыкал глаз, пока Парри или Кэт не присылали сообщить, что я отошла ко сну.

Он был не один. Все мои лорды, все послы и посланники, придворные и прислужники до последнего судомоя оказывали мне всевозможные знаки внимания. Как я наслаждалась! Я питалась их обожанием, потягивала его, как сладчайший напиток, и с каждым глотком все больше входила во вкус. Зачем отказываться от этого, становиться собственностью одного-единственного мужчины? Первые герцоги и графы Англии склоняли предо мною колена: наследственный граф-маршал, герцог Норфолк, мой престарелый обожатель Арундел, угрюмый Шрусбери, владетель северо-западных низин, – все боролись за право поцеловать мой мизинчик. Однако звенящий смех Робина, его бурлящее, как шербет, искрометное веселье затмевали все их потуги на галантное ухаживание.

– Лорд Роберт – искусный льстец, – услышала я как-то слова Сесила, сказанные посланнику Габсбургов в паре шагов от меня.

Я рассмеялась. Я понимала: он хотел, чтобы я услышала. Уловила ли я нотку горечи? При всей свой одаренности Сесил не был говоруном, не умел заставить слова скакать и резвиться, парить, взмывать и падать, щекотать ум, ухо, сердце смеющимся весельем, как умел Робин.

Нельзя сказать, что его легкий язык был по душе всем.

«Он слишком много говорит! – ворчал герцог Норфолк. – Его болтовня унижает ваше королевское достоинство, оскорбляет ваше королевское ухо!» Для новичка при дворе юноша был чересчур прямолинеен! Однако, глядя на его бледное, некрасивое лицо с глазами навыкате и оттопыренной, как у всех Норфолков, губой, я понимала его ревность. По крайней мере он говорил открыто, злобно шипя, за спиной же у Робина: «Захудалый дворянчик, выскочка, отродье предателей, плебей!»

Вот она, кровь Норфолков! При моем отце его дед ненавидел «выскочек» Сеймуров, занявших, как он считал, его место возле короля. Но где были Норфолки и Говарды, когда я так в них нуждалась? Поддерживали Марию! Робин – мой друг, верный в самые трудные времена! Он принадлежит мне, не Папе, не отцу, и, уж разумеется, не жене, он самый испытанный товарищ…

Скрипки заиграли вступление к медленной паване. Ритмично вздохнули деревянные духовые инструменты. В другом конце залы я видела Робина: он выступал, яркий, как фазан, в шелковом прорезном камзоле цвета опавших листьев на коричневой атласной подкладке, золотистое перо на коричневом бархатном берете нежно касалось жемчужной серьги в ухе. Он протискивался сквозь толчею придворных, чтобы испросить честь повести меня в танце.

Голос Сесила прозвучал, по обыкновению, тихо:

– Барон фон Брюмер, посланник Габсбургов, спрашивает, как означить положение лорда Роберта при вашем дворе в письмах к императору Фердинанду?

– Лорда Роберта? – Я смотрела, как Робин приближается ко мне своей упругой походкой, улыбаясь особой, только мне предназначенной улыбкой. – Скажите, что он – мой друг.

– Друг Вашего Величества?

Бесцветные глаза Сесила были пусты, почти прозрачны. Дурацкий вопрос! К чему он клонит?

– Разумеется, дражайший секретарь. Кем ему еще быть?

– Не знаю, мадам.

Я отвернулась. Впервые Сесил меня упрекнул, и я не понимала за что.

Разве он не видит наших отношений?

Мы с Робином вместе выросли, вместе пережили трудные годы, вместе пострадали при Марии. Он, как и я, в те ужасные времена и в том же ужасном месте спал в обнимку со смертью. На его глазах увели на казнь отца и брата, на его глазах умер, не вынеся страданий, старший брат Джон, скончалась от горя мать. И он потерял младшего брата, Генриха, последнего из сыновей гордого Нортемберленда, павшего при Сен-Квентине, в глупой войне, развязанной Марией против французов, куда тот отправился в надежде вернуть семейную честь.

Так стоит ли удивляться, что он так влюблен в жизнь, так упоен свободой, так исполнен решимости выжимать каждый день до последней капли, словно виноградину на языке, покуда косточки не взмолятся о пощаде? Теперь, когда наши муки остались позади и засияло солнце, он клялся: раз нельзя вытянуть порванную леску прошлого, забросим удочку в будущее. И раз нельзя остановить солнце, ускорим его движение!

Я холодно взглянула на Сесила, взяла загорелую твердую руку Робина и устремилась к музыке. Робин любит жизнь: жизнь кипит.

Однако в светлых глазах Сесила продолжал таиться невысказанный вопрос.

Если Робин любил жизнь, жизнь тогда любила всех нас.

«Amor gignit amora, nescit ordinum, omnibus idem», – сказал этот великий древнеримский льстец, поэт Вергилий: любовь порождает любовь, любовь не знает запретов, это едино для всех.

Послушайте, позвольте же вас уверить: то было время любви, лето любви, медовый месяц любви…

Подданные любили меня, потому что светлое зерцало небес не омрачалось дымом костров и смрадом горящей плоти. Теперь в своих древних, замшелых часовенках и церквушках из золотистого камня они обращались к Богу на родном языке и знали, что Он их слышит.

А я любила их, любила всех вокруг, кокетничала с Арунделом, с Пикерингом, с послами Филиппа, со сватами из Швеции и Священной Римской империи, я купалась в обожании, принимала поклонение, как богиня.

– И, подобно девственной богине Диане, вы живете ради охоты! – воскликнул галантный фон Брюмер, главный посол Габсбургов, глядя на Робина, как тот подсаживает меня в седло и выстраивает лошадей, всадников, егерей, гончих и ловчих для дневной потехи. День за днем мы охотились по жаре, падали со взмыленных лошадей в далекой чаще, одни, ибо опережали в безумной скачке даже самых быстрых из своих спутников, или подкреплялись вином и сладостями на очаровательной поляне, поодаль от свиты.

По всей Англии стояло дивное лето, перламутровые зори разгорались солнечными днями, а затем, о, как медленно и как печально, огненный шар уходил за горизонт, обещая погожее утро, и ароматные сумерки сменялись звездными вечерами.

Но для меня…

Что вам сказать?

Да, я в совершенстве владела этой игрой в ухаживание, я играла в нее каждым прозрачным вечером, каждой ранней бархатной ночью, когда языки развязывались и каждый тщился превзойти соседа в похвалах моим красоте и уму!

Однако стоило проснуться поутру, а страхи уже поджидали, затаясь в уголке, как верные Екатеринины псы, ее маленькие гончие – и день ото дня они все больше походили на гончих ада.

Мария Шотландская, свадьба, наследники, Франция…

У каждой – зубы рыси, челюсти мастиффа, какая накинется первой?

Они накинулись разом, вцепились клыками все, как одна. Первый курьер в то утро предварил горничную с хлебом и пивом. От его слов в желудке моем начались спазмы:

– Мадам, ваш секретарь Сесил молит о скорейшей аудиенции.

Значит, дурные вести – ничто иное не заставило бы Сесила вторгнуться в мою опочивальню.

Я была уже одета, правда не причесана: волосы в беспорядке лежали по плечам. Но Сесил – особая статья, да и было, судя по всему, не до церемоний. Я кивнула Парри:

– Впустите его.

Серое лицо Сесила, его тяжелая поступь и кипа депеш выдавали тревогу.

– Дурные известия, госпожа. Французский король погиб на турнире – наткнулся при падении на обломок копья. Мария Шотландская стала теперь королевой Франции.

Остался лишь один вопрос.

И королева Англии? Насколько далеко простираются ее амбиции?

Через час мы встретились на совете: я, Сесил и горстка поспешно собранных лордов.

Я сама слышала, как срывается и дрожит мой голос:

– Будет ли она силой оспаривать мой трон?

Лорд Бедфорд тряхнул седою гривой и проворчал:

– Теперь в ее распоряжении все французское войско. А с французским гарнизоном, который уже в Шотландии, в распоряжении матери-регентши…

– Мы в ловушке! – Я повернулась к Сесилу:

– Нападет ли она? И когда?

– Кто знает? – Сесил подался вперед и постучал по столу, требуя внимания:

– Одно очевидно, ваша милость, вам нужно выйти замуж, и без промедления! Покуда вы одиноки и бездетны, ваш трон и наша безопасность висят на волоске – вы даете шотландской королеве прекрасный повод называть себя вашей наследницей.

Теперь все наперебой заговорили о моем браке.

Сесил поднял руку и резко оборвал спор.

– Ее Величество должны сделать выбор, – сказал он почти сердито, – и как можно скорее. Ибо у королевы Шотландской есть другая причина настаивать на своих притязаниях – да, и самая веская из причин!

Я задохнулась:

– Нет! Ведь она же не…

И тут же поняла – да!

– Она будет требовать вашу корону, возможно, даже вторгнется в наши пределы, чтобы завоевать ее не только для себя, но и для своего наследника.

Никто из лордов не шелохнулся.

– Своего наследника? – Я с трудом узнала свой собственный голос.

Сесил яростно кивнул.

– Наши люди донесли, что еще до конца года она произведет на свет мальчишку!

Значит, и в Мариином грязном белье роются, как, я знаю, роются в моем испанские и римские шпионы!

И вновь мучители зажужжали:

– Королева Шотландская беременна?

– А наша королева не замужем!

– Еще до весны…

– Габсбург!

– Эрцгерцог!

– Никаких папистов!..

– Тогда англичанин!..

– Довольно! – завопила я. – Вы разорвете меня в клочья!

– Погодим, милорды, погодим – давайте еще раз соберемся в полдень.

Сесил быстро разогнал всех и приготовился уходить. Но на прощание и он не преминул вонзить мне в сердце кинжал:

– Мой совет, пусть это будет Габсбург, один из эрцгерцогов Священной Римской империи, в противовес Франции. – Он собрал бумаги. – У вас нет друзей, мадам, а кругом враги.

Подумайте о королеве Шотландской!

А я-то считала это игрой, придворным ритуалом, не более? Какая же я дура! Мария Шотландская теперь королева Франции, и к тому же скоро родит? О, Боже, как меня принуждают, как торопят!

Но должна ли я терпеть? Чтобы меня приперли к стенке, выволокли, словно преступницу на казнь?

Нет, я этого не вынесу!

Я не могла ни плакать, ни думать. Вчера я спала плохо, третьего дня тоже. Ужели венчанной голове покоя не видать? Даже Сесил против меня! К чьей же помощи прибегнуть?

Я в сердцах расхаживала по комнате, когда вдруг увидела перед собой дверь и, не раздумывая, вышла.

– Парри, за мной!

Как летящий домой голубь, я, сопровождаемая по пятам Парри и ее пажом, мчалась по лабиринту виндзорских комнат, пока не оказалась перед дверью, которую искала.

– Постучите и ждите меня здесь!

– Эй, есть кто?

– Ваше Величество! – Только отличная выучка помешала слуге выразить все изумление, которое он испытал при виде самой королевы, бледной» и дрожащей, у его порога.

– Где твой хозяин?

– Прочь, болван! Иди, оставь нас, я встречу Ее Величество!

Из комнаты выбежал Робин, отмахнулся от служителей, взял меня за руку и провел внутрь.

Захлопывая дверь, он смущенно указал на чулки и рубаху:

– Извините, мадам, я переодевался.

Я, дрожа, сжимала его сильные загорелые пальцы. В зеркале у двери отражались два лица: бледное, измученное страданием, и другое – раскрасневшееся после утренней верховой прогулки. Я не узнавала ни его, ни себя.

Комната была низкая и холодная, сюда никогда не проникал полуденный зной. Если не считать разбросанного в беспорядке снаряжения для верховой езды, стрельбы, псовой и соколиной охоты, в ней почти ничего не было – чисто холостяцкое убежище. На столе у окна тазик, бритва и смятое полотенце – причиндалы ежедневного мужского обряда. Сквозь зеленые стеклышки в небольшом оконном переплете робко заглядывало утреннее солнце.

У камина уютно примостились два или три больших кресла. Робин заботливо усадил меня и опустился рядом на колени. После утреннего туалета у него на лице остались капельки розовой воды, каштановые волосы на висках были влажны и курчавились, словно венчики майорана.

– Ваше Величество, скажите, что привело вас сюда? Что вас тревожит?

И тут меня прорвало. Запинаясь, как последняя дурочка, я выложила:

– Мария Шотландская теперь королева Франции и скоро родит им принца… – Я постаралась взять себя в руки. – Это была игра!

Я считала это игрой! А теперь у меня отнимут… отнимут все! – Я не могла сдержать слез. – О, Господи, Робин, посоветуйте мне, подскажите!

– Госпожа, вы знаете, я всецело принадлежу вам! Приказывайте!

Он опешил – я никогда с ним так не говорила.

Но я уже не могла остановиться:

– Я должна выйти замуж, слышите, должна выйти замуж, против воли! Ради Англии, сказал Сесил, и еще он сказал, что это должен быть Габсбург, ради Европы, он говорит, для равновесия сил… – Слезы злости вновь брызнули из моих глаз. – Значит, теперь я Европа и меня силой отдадут быку?

Его передернуло от отвращения, лицо побагровело.

– Мадам, не говорите так! Если б я мог решать… – Голос его осекся, и он отвел глаза.

Я устало склонилась к нему. От его волос тепло и знакомо пахло помадой – дамасской водой и лимоном, миртом и барбарисом, чистой и сильной мужественностью.

– Да, Робин?

Он встрепенулся, как породистый конь, сверкнул глазами.

– Ваше Величество, мне не следует больше говорить! Я слишком далеко зашел, простите меня.

– Говорите.

Он сглотнул.

– Мадам, не вынуждайте меня!

– Скажите, что думаете! Выходить мне замуж? Без любви?

– Любви, мадам? – Голос его звучал словно за тысячу миль:

– Что мы знаем о любви? – В глазах его блестели слезы. – Что смеем знать?

Что знаю я о любви?

Что я могу ответить?

«Amor vincit emnia» – «любовь побеждает все» – как всякая девушка, я вышила этот девиз на мешочке для рукоделий и в своем сердце. И, как всякая девушка, вскоре убедилась, что это – ложь.

И еще…

Я знала лорда Серрея и лорда Сеймура: один – воздух, другой – огонь, один – весь дух, другой – весь чувства, весь – мужское естество; одна любовь такая чистая, что ничего не просила, ничем не питалась, ничего не требовала и обходилась вздохами, слезами и раздумьями, другая – столь жадная, что с каждым глотком становилась все ненасытнее и под конец потребовала плоти, и пожирала плоть, и питала мою плоть, и питала мое темное нутро – так что же такое любовь? Кто сумеет определить любовь или объяснить, откуда она берется?

Кэт говорит, что Генрих любил Екатерину за те радости, которые они получали друг от друга.

Эта любовь мне неведома.

Неведома и теперь, когда я набрела на нее в густом лесу – шла, спотыкаясь о коряги, и вдруг оказалась в стране фей – нет, в раю, в Элизиуме, на вершине блаженства…

– Любовь? Робин, что вы говорите?

Я стиснула его руки. Он поднял глаза, вздрогнул, лицо потемнело от багрового румянца.

– Кто, я? Я?

Он попытался встать, я удержала его рядом с собой.

– Робин, говорите!

Он склонил голову. Дыхание его прерывалось, как от сильной боли.

– Простите меня. Ваше Величество, ради Бога, простите…

– Я приказываю – говорите!

Мое сердце, все мое существо тянулось вверх. Я не могла говорить. Луч солнце пробился сквозь окно и рассек воздух. Высоко в небе смеялся и плакал далекий жаворонок.

– О, миледи! – Он плакал. – Я тоже не принимал всерьез разговоры о вашем браке!

Я тоже считал это игрой, всего лишь игрой!

– А теперь?

– Теперь? Теперь, если бы я мог решать…

– Да!

– Ваше Величество… о, как я посмею?

О, Господи, я скажу! Если б я мог решать. Ваше возлюбленное Величество приняли бы в свое сердце… только меня.