Текст книги "Суд присяжных. Особенности процесса и секреты успешного выступления в прениях"

2.5. Ненужные мысли

«Сорные мысли несравненно хуже сорных слов. Расплывчатые выражения, вставные предложения, ненужные синонимы составляют большой недостаток, но с этим легче примириться, чем с нагромождением ненужных мыслей, с рассуждениями о пустяках или о вещах, для каждого понятных».

В этом П. Сергеич прав, как всегда, но сегодня, спустя сто лет, следует особо подчеркнуть: не говорите очевидных вещей, которые и так понятны. Журналистов учат в вузе, как писать статьи, чтобы читателю не было скучно. Читатель должен иметь возможность включать фантазию, иначе читать перестанет. Например, если написать: «Кувалда упала на стеклянную столешницу», то необязательно добавлять, что та «разлетелась вдребезги». Так и в речи перед присяжными.

Если, например, вы пытаетесь уверить присяжных в том, что подсудимый не поджигал квартиру умышленно, а сделал это нечаянно, то не стоит говорить: «Мой подзащитный поставил включенный утюг на гладильную доску, и от горячего утюга загорелась обивка, потом пламя перекинулось на шторы, и все заполыхало и в огне, и дыму погибла женщина». Проще сказать: «Он поставил утюг на гладильную доску и забыл про него. А этот утюг сам по себе не выключается, как оказалось, старая модель. Вот и случилось то, что и должно было случиться неминуемо».

Присяжные сами представят картину, как загорается обивка гладильной доски, как пламя перебрасывается на шторы, как гибнет женщина, но запомнят из ваших слов только одно – виноват утюг, а человек, забывший его выключить, никого убивать не хотел. Просто растяпа, который должен ответить по статье «причинение смерти по неосторожности». Но не за поджог и убийство с особой жестокостью.

Сергееич говорит: «Берите примеры из литературы, берите их сколько угодно, если они нужны; но никогда не говорите, что взяли их из книги. Не называйте ни Толстого, ни Достоевского, говорите от себя».

Не соглашусь сегодня с этим тезисом. Наверное, сейчас, когда Достоевского проходят в школах и присяжные его читали, не сослаться на первоисточник – это выдать чужую мысль за свою. И это может вам навредить. А если сказать: «Уважаемые дамы и господа, помните из школьной программы, Толстой говорил…», вы покажете свою осведомленность и намекнете, что присяжные, как и вы, хорошо учились в школе, даже если это не так. Только не увлекайтесь цитатами, вот тут вы станете зубрилой-отличником, а их мало кто в школе любил.

Совет не ссылаться на автора может быть применим к анекдоту. Не важно, что у каждого анекдота есть автор, какой-нибудь Жванецкий, или Горин, или ваш сосед по даче. Анекдот – это особый жанр, не надо говорить, кто вам его рассказал.

Некоторые мои коллеги в настоящем суде присяжных читают стихи. Я никогда не читал стихи перед присяжными. И не советую этого делать.

П. Сергеич пишет: «Лучший пушкинский стих есть неуместная роскошь в суровых словах прокурора, как и в полной надежд и сомнений страстной речи защитника: нельзя мешать жемчуг с желчью и кровью… Но ведь у Кони, у Андреевского, кажется, нет ни одной речи без стихов или, по крайней мере, без выражений, взятых в стихотворениях. Да, но, во-первых, им это можно, а нам с вами нельзя; а во-вторых, возьмите заключение Андреевского по делу Афанасьевой: там упоминается старинное стихотворение о страданиях любви; это безупречно в своем роде, но это изящная словесность, а не судебная защита».

Браво, Сергеич! Лучше не скажешь! Вот именно! Кони и Андреевскому можно было читать стихи. А нам с вами нельзя! Потому что раньше публика в суд ходила, как в театр, послушать речи. Бесплатно и интересно. А сейчас в каждом доме телевизор и в нем телеканал «Культура». Не вяжутся стихи с убийством. В моем понимании не вяжутся. Да вот и Сергеич оказался согласен.

2.6. Сравнение с собой

П. Сергеич говорит: «Избегайте предположений о самом себе и о присяжных. У нас часто говорят: если у меня разгромили квартиру… если я знаю, что от моего показания зависит участь человека… и т. п. Такие выражения просятся на язык, потому что придают речи оттенок непринужденности; но они переходят в привычку, которой надо остерегаться. Не замечая этого, наши защитники и обвинители высказывают иногда о себе самые неожиданные догадки, вроде следующих: „Если я иду на кражу со взломом, я, конечно, запасаюсь нужными орудиями…". Нельзя думать, чтобы судьям было особенно приятно выслушивать подобные речи».

Не соглашусь опять. П. Сергеич, видимо, имеет в виду коронного (федерального, по-нашему) судью, а не присяжных. Может быть, судье, умудренному чужим опытом преступлений и своим опытом рассмотренных уголовных дел, не особо приятна будет такая речь адвоката. Действительно, зачем судье сообщать о том, что сделал бы ты, если бы ты был преступником. Судья знает, что сделали сотни других, которые прошли через его судебный зал заседаний. Но присяжный – это не опытный судья. Он примеряет на себя поступок человека, которого судят. И пример в речи со ссылкой на себя, на ваше отношение, на то, как вы бы поступили, заставит присяжного в совещательной комнате сказать: «А я вот не стал бы делать так!» Или присяжный произнесет даже лучшую для вас фразу: «А я вот согласен с защитником, какой дурак будет стирать отпечатки пальцев с ручки двери, а на ноже оставит. Уж наверное стер бы. Я бы стер. И нож выкинул».

Добавлю еще от себя: не стесняйтесь приводить примеры из своей жизни. Если вам позволит такую роскошь председательствующий, конечно, и не остановит ваш порыв. Например, понимая, что среди присяжных есть бывшие военные, я неоднократно пользовался этим приемом и говорил: «Как-то, когда я служил молодым офицером в армии, у нас был вот такой случай».

Таким приемом вы, во-первых, дадите сигнал части присяжных: «Я – свой». Потому что среди них будет или офицер-пенсионер, или родственник военного.

Во-вторых, скорее всего, ваш пример окажется похожим на случай из его жизни. Тогда он вспомнит свою молодость и расскажет о ней в совещательной комнате. Тут надо, конечно, понимать, что ваш случай из практики может не совпадать по результату со случаем из опыта присяжного, поэтому нужно тщательно взвешивать, как говорить, чтобы ваш случай оказался универсальным, а результат – одинаковым для всех обстоятельств.

Например, возможна такая речь:

«У нас в карауле один солдат расстрелял сослуживцев. Стали разбираться, почему, оказалось – его бросила девушка, написала ему письмо, он не выдержал и сорвался на своих. Конечно, его посадили. Но за убийство в состоянии аффекта. Ведь помимо девушки были еще старослужащие, которые заставили солдата учить устав перед заступлением на пост, был подзатыльник, который позволил себе начальник караула. В общем, неуставные взаимоотношения. На них солдат не обратил бы внимания, если бы не девушка со своей изменой. Но виновата ли тогда была девушка? И наказал ли кто-то девушку за нарушенное обещание ждать? Никто. А вот командира части и всех офицеров наказали. За то, что не знали, что этого солдата бросила девушка, и поставили его в караул в таком состоянии, за чтение устава, за подзатыльник. Моего подзащитного также предала девушка. Он пошел на убийство совершенно посторонних людей, которые его унизили оскорблением. Он не обратил бы на это никакого внимания вчера, так как в его душе были покой и гармония, он любил и был любим. Но сегодня… Сегодня его предали. Кто-то наказал его любимую за предательство? Как и в случае с тем солдатом из моей молодости – нет. Кто-то наказал его отцов-командиров? Нет, так как у моего подзащитного нет отцов-командиров. Нет никого, кто частично мог бы смягчить его вину и наказание. Он один. Он один был тогда, он один и сейчас. Если только.». Далее стоит упомянуть о присяжных, кому дано право решать судьбу человека. И присяжные, уверяю, будут его обвинять, но по девушке точно пройдутся. Если вы им, конечно, расскажете, как она его предала, в цветах и красках.

Или вот еще пример. Когда в деле об убийстве мужа обвиняли жену, приехавшую к нему на дачу (они жили раздельно), моей задачей было заронить в головы присяжных мысль о том, что убийство мог совершить некто, перелезший через забор. Этого некто зафиксировала видеокамера, когда он просто проходил вдоль забора в это время. Прокурор сообщил присяжным, что никто не мог перелезть через забор, так как специальных приспособлений не обнаружено, а забор был высокий – примерно два с половиной метра, так просто не перепрыгнешь. Я, выйдя к присяжным, держал в руках свой планшетный компьютер. Честно говоря, мысль показать фотографию для наглядности пришла мне в голову в процессе съемки программы. Я намеревался просто сказать, что забор в два с половиной метра – это не такое уж серьезное препятствие для ловкого мужчины. И еще подумал, что неплохо бы для наглядности поднять руку над головой, показав, что два с половиной метра – это вот столько. Но тут я вспомнил, что буквально на днях вернулся из Лозанны, из Швейцарии, где удалось посетить Музей Олимпийских игр. На входе в музей установлена планка с мировым рекордом по прыжкам в высоту среди мужчин, которая отмеряет высоту в 2 метра 40 сантиметров. Я тогда сделал фотоснимок, как тянусь рукой к этой планке, почти касаясь ее кончиками пальцев. Вот этот снимок и был у меня в планшете.

Выйдя к присяжным, я в нужный момент речи, говоря о высоте забора, включил экран планшета и показал присяжным снимок, сказав: «Вот я около Музея Олимпийских игр. Вот планка мирового прыжка в высоту, почти два с половиной метра. Прокурору кажется, что это нереальная высота для преодоления. А ведь люди (некоторые) прыгают через нее без всяких приспособлений. Бог их знает, как им это удается, но они это делают. А с обычной ловкостью ничего не стоит подтянуться и перемахнуть через этот забор любому здоровому мужчине, ведь верно?» В этот момент я обратился к двум молодым людям из числа присяжных с краю, которые дружно закивали головами, а остальные присяжные это увидели.

Так что не бойтесь экспериментировать с собой и приводить свои примеры. Так вы становитесь ближе к присяжным, они начинают вам верить, а это главный залог успеха. И будьте готовы к тому, что председательствующий судья вас остановит словами: ваш опыт не имеет отношения к делу, говорите по существу, не ссылайтесь на другие доказательства, которые не были исследованы нами. К таким фразам нужно быть готовым и отвечать что-то вроде: «Ваша честь, я и не думал ссылаться на доказательства, я произношу речь, а она не состоит из перечисления доказательств по делу. Речь – это взгляд защиты, и я не могу не подкрепить его примерами, которые к делу отношения не имеют, но облегчают понимание сказанного и его осмысление. Ведь ради понимания того, что произошло, мы здесь и собрались. Не употреблять сравнения, метафоры и другие языковые приемы было бы преступлением со стороны защиты!»

Если судья вас все-таки заставит замолчать, будьте уверены, очки у присяжных вы уже все равно заслужили.

2.7. Святая простота

Как П. Сергеич, так и я вслед за ним на протяжении повествования возвращаюсь к простоте слова.

«Все гениальное – просто» – так вроде говорят?

«Надо говорить просто. Можно сказать: „Каин с обдуманным заранее намерением лишил жизни своего родного брата Авеля“ – так пишется в наших обвинительных актах; или: “Каин обагрил руки неповинною кровью своего брата Авеля" – так говорят у нас многие на трибуне; или: „Каин убил Авеля“ – это лучше всего, но так у нас на суде почти не говорят», – пишет П. Сергеич.

Я лично слышал как-то прокурора, повторившего трижды в ходе своей речи: «Подсудимый убил свою жертву на почве межнациональной ненависти и вражды».

Так и хотелось на третий раз перебить его словами: «На улице убийство произошло! В драке!»

Простыми словами донести присяжным сложную юридическую конструкцию – это задача не из легких. Для того чтобы это получалось, я часто выходил к присяжным с толстой книгой Уголовного кодекса России. Сам вид килограммового комментария к УК РФ внушал ужас, и я представлял, как присяжные съеживаются от мысли, что я сейчас в душном зале судебного заседания (под светом юпитеров освещения) буду читать юридические формулировки. И надо сказать, иногда я это делал, приводя комментарии по поводу правоприменительной практики Верховного суда. Что, мол, в таких случаях Верховных суд говорит вот что… Или вот что… Честно скажу, никогда не слышал в совещательной комнате, чтобы присяжные хоть раз вспомнили, что там сказал Верховный суд в таком-то постановлении Пленума. Им абсолютно все равно, что он там сказал. Ни разу не было, чтобы хоть один из присяжных хотя бы намекнул: мол, «коллеги, помните, что говорил адвокат, Верховный суд разъяснил…». Не дождетесь вы этого.

Поэтому мои последующие обращения к Верховному суду или текстам комментария с книжкой в руках перед присяжными было не больше чем приемом показать: что тут написано – сложно и непонятно, но то, что я сейчас скажу, – будет абсолютно прозрачно, честно, понятно и не запутано. Поэтому я, потрясая толстой книгой комментария, говорил примерно следующее:

«Вот в этой книге написано многое из того, что озвучил прокурор. Многое, что может в то же время разъяснить, что мой подзащитный невиновен. Эта книга лежит на вашем столе в совещательной комнате, и вы всегда можете к ней обратиться, если захотите, когда будете обсуждать вердикт. Но… На самом деле Уголовный кодекс – это всего лишь современная версия десяти заповедей, о которых слышал даже атеист. И которые должны соблюдать все нормальные люди. Не убий, не укради, не прелюбодействуй – это разве не Уголовный кодекс? И разве это надо комментировать? Поэтому я не буду ссылаться на эту толстую книгу, уважаемые дамы и господа, я лишь хочу сказать, что в данном деле, чтобы сказать о моем подзащитном как о человеке, нарушившим главную заповедь – „не убий“, такой же толщины должно быть обвинительное заключение. И еще должны быть вам представлены такие доказательства, чтобы прокурор не смог поднять обвинительное заключение двумя руками. Чтобы не осталось никаких сомнений, что тот, кто сидит в клетке перед вами, и никто другой совершил убийство. А в нашем деле…» И дальше можно пройтись по самым ярким ляпам и недочетам следствия, а в конце речи вернуться к толстой книге, обыграв ее тяжесть и тяжесть ошибки, которую можно совершить неправосудным вердиктом.

Квинтилиан сказал: «Всякая мысль сама дает те слова, в которых она лучше всего выражается; эти слова имеют свою естественную красоту; а мы ищем их, как будто они скрываются от нас, убегают; мы все не верим, что они уже перед нами, ищем их направо и налево, а найдя, извращаем их смысл. Красноречие требует большей смелости; сильная речь не нуждается в белилах и румянах. Слишком старательные поиски слов часто портят всю речь. Лучшие слова – это те, которые являются сами собою; они кажутся подсказанными самой правдой; слова, выдающие старание оратора, представляются неестественными, искусственно подобранными; они не нравятся слушателям и внушают им недоверие: сорная трава, заглушающая добрые семена».

Одно слово может выразить всю сущность позиции защиты, один удачный эпитет может изменить мнение присяжных, и никакие доказательства обвинения не перевесят удачного сравнения. «Такие слова надо подметить и с расчетливой небрежностью уронить их несколько раз перед присяжными; они сделают свое дело», как сказал П. Сергеич.

Вспоминаю два дела из телепроекта.

В одном случае судили парня за убийство. Оказался он на репетиции рок-группы, где, пытаясь спасти свою девушку от тлетворного влияния неформалов рок-музыкантов (наркотики, выпивка и т. п.), вроде как в драке нанес лидеру группы несколько ударов по голове чем-то тяжелым. И покушался на жизнь остальных участников (поэтому его судили судом присяжных – за покушение на убийство двух и более лиц).

В качестве потерпевших в зале присутствовали рок-музыканты, они вели себя вальяжно, были одеты в черные кожанки-«косухи» и майки с черепами, носили цепи на животах и характерные браслеты с шипами.

А мой подзащитный был обычный студент, в спортивном костюме и кроссовках без шнурков, сидел в клетке и смотрел в пол. Несмотря на наличие мотива, пребывание на месте преступления и иные следы (отпечатки, кровь на одежде и т. п.), позиция защиты заключалась в том, что «ботаник» действительно приходил, буянил и даже подрался с погибшим, но не убивал. А эти трое как раз и есть настоящие убийцы, которые стукнули своего же и вину решили свалить на моего подзащитного, раз уж так сложилось, что он явился к ним сам с недобрыми намерениями.

Ведя его защиту, я, помимо всего прочего, несколько раз, обращаясь к присяжным, повторил: «Посмотрите на этих прекрасных и безобидных парней (при этом ребята в шипах и черных „косухах“ улыбались) и посмотрите на этого монстра, этого убийцу, этого головореза (мой „ботаник“ втягивал голову в узкие плечи)…»

Следовало ли сомневаться, что присяжные в совещательной комнате отметят существенную разницу во внешнем виде потерпевших и подсудимого и не поверят, что «он – монстр», а «они – прекрасные и безобидные парни».

Второе дело было по обвинению студента в соучастии в убийстве и поджоге. Два парня решили отомстить владельцу палатки с шаурмой за то, что, съев на днях его продукт, отравились. Один изготовил горючую смесь типа «коктейля Молотова», другой приехал с ним на машине к палатке. Мой подзащитный остался в машине, а его подельник взял бутылку, вышел из машины и метнул ее внутрь палатки. Вспыхнул огонь, пламя попало на газовый баллон внутри, и тот рванул. Взрывом убило владельца палатки (турка по национальности) и самого поджигателя. А мой подзащитный, испугавшись, перепрыгнул на сиденье водителя и попытался скрыться, но был задержан экипажем патрульно-постовой службы тогда еще милиции. На суде он говорил о своей непричастности, бутылку-де он брал, но потому, что она лежала под ногами (случайно), но все остальное делал погибший подельник. А обвиняли парня в убийстве общеопасным способом по мотивам национальной вражды, так что светило ему прилично. Ну и у прокурора были доказательства, надо сказать, весомые: отпечатки – раз; пребывание в машине – два; студенты-однокашники подтверждали, что он, в общем-то, не очень дружески относился к лицам неславянской внешности и языковой группы.

Я, готовясь к программе, за сухими строчками сценария не видел людей. В постановочном суде есть, конечно, элемент неожиданности, я ведь не работаю до съемочного дня ни со своим подзащитным, ни со свидетелями, я не вижу потерпевших.

В настоящем суде надо иметь в виду, что полная информированность адвоката об участниках процесса (включая их внешность) может пригодиться. Но тут мне приходилось реагировать на сюрпризы мгновенно, прямо в зале суда. Я себе представлял своего подзащитного этаким националистом-скинхедом, полагая, что именно такой образ будет создан шеф-редактором по актерам и режиссером программы. Плачущая вдова с фотографиями детей-сирот общалась, по сценарию программы, с судом через переводчика с турецкого языка, давая показания о сложившемся тяжелом положении, когда из-за убийства мужа, только что получившего гражданство России, она не сможет содержать пятерых маленьких детей. Как понятно, плачущая женщина и пять малюток, оставшихся без отца, шансов моему скинхеду оставляли мало. Но это по сценарию. Когда я вошел в студию и увидел актеров, что будут играть подсудимого и потерпевшую, я понял, что выиграю процесс, и мысленно перестроил структуру речи, которую готовил заранее.

Дело в том, что мой подзащитный был меньше всего похож на скинхеда. Студент, в клетчатой рубашке, застегнутой до верхней пуговицы, худенький и в очках. А потерпевшая была очень колоритная черноволосая, чернобровая и черноглазая турчанка (носитель языка, кстати), одетая в зеленое национальное длинное платье и платок-хиджаб.

Конечно, двенадцать присяжных не могли не услышать мои слова: «Посмотрите на этого националиста, моего подзащитного, на его бритую голову с татуировкой (парень был взъерошенный и длинноволосый), на его камуфляжные брюки и армейские полуботинки (на нем были брюки-дудочки и туфли). По мнению прокурора, он именно такой…»

Про потерпевшую я вообще ничего не стал говорить, это было лишним, ее внешний вид говорил сам за себя. Надо сказать, что об одежде ничего сказано в комнате присяжных не было, они деликатно промолчали и не стали упоминать о хиджабе. Но на другую фразу, не имеющую ничего общего с делом, они внимание обратили. Я рассказал присяжным, что «хозяина палатки убил не „коктейль Молотова“, а взрыв газового баллона. Да, „коктейль Молотова“ вызвал пожар, но не взрыв. Взорвался баллон, которого, по правилам, быть в палатке не должно. Газовый баллон в палатке – это незаконно. Что ж получается, если бы погиб кто-то из случайных прохожих или пассажиров, ждущих автобуса на остановке, то моего подзащитного судили бы уже за убийство двух лиц – хозяина палатки и прохожего? Больше жертв, и тяжелее наказание. А если бы. (Я сделал многозначительную паузу и посмотрел на потерпевшую.) А если бы в палатке был не газовый баллон, а ящик с фугасами? Взлетел бы на воздух весь район. Моего подзащитного надо было судить за массовое убийство?»

Понятно, что речь я закончил тем, что при любых обстоятельствах мой студент просто сидел в машине. А тот, кто метал «коктейль Молотова», погиб сам. Ему и отвечать перед Богом.