Текст книги "Время дальних странствий"

(У нас в XXI веке при капитализме своеобразно проявилась свобода слова. Выражения, прежде считавшиеся непечатными, печатают, произносят со сцены в театре, без смущения употребляют в обыденной речи. В те далёкие времена нормальные люди знали, где и в каких ситуациях допустимо сквернословить.)

Меня возмутила эта пара. Наглым заводилой был, как обычно бывает, плюгавый. Я встал, подошёл к нему и предложил или замолчать, или выйти из зала. Он: «А ну давай выйдем». Мы вышли втроём. Они источали денатурат. Плюгавый отступил в сторону. Против меня оказался здоровяк.

Дело принимало дурной оборот. Он был выше меня и килограмм на двадцать тяжелее. Я был худ и тонок. Силы явно неравные. Но я был зол и не хотел отступать. Принял боксёрскую стойку. «Ну, давай», – плюгавый подзадоривал здоровяка. Тот медлил. Я выжидал. Он оглядел меня и усмехнулся, в уголке его губ выступила пена.

– Чего тут мне с ним, – сказал он.

Пожалуй, он не хотел со мной драться, считая, что я ему не соперник. Плюгавый подталкивал. У здоровяка, судя по всему, было ко мне дружеское расположение.

– Послушай, – сказал я ему, и голос мой дрожал от напряжения, – твой дружок пьян, бери его и уходите, пока милиции нет.

Он принял мои слова прямым текстом, ухватил плюгавого за талию, прижал к боку, как ребёнка. Тот дрыгал ногами. Во дворе была клумба с недавно посаженными цветами. Здоровяк со своим живым грузом подмышкой прошагал через клумбу наискосок и был таков.

В библиотеке мне пояснили, что здоровяк был боксёром, отсидел небольшой срок за драку и, по-видимому, не вполне психически здоров.

На следующий день в библиотеку вновь пришли эти двое, на этот раз вечером. Плюгавый предложил мне выйти: «Не боись, поговорить надо».

Разговора не получалось. Они повели меня по тёмным улочкам Читы. Остановились у невзрачного домишки. Плюгавый позвал кого-то по кличке. Женский недовольный голос ответил, что его нет. Я подумал: значит, этот тип ушёл на дело.

Было ясно: ничего хорошего мне ждать не приходится. Надо вырваться и убежать. Но на пределе страха и злости я стал каким-то другим и готов был стоять до конца.

Вдруг здоровяк хохотнул с какой-то ухмылкой: «Такие парни на этого». И мне, отпустив мою руку: «Мотай, паря, пока жив».

С меня будто груз упал. Я вырвал свою левую руку из руки плюгавого, буркнул что-то, повернулся и пошёл в сторону освещённой улицы. Плюгавый что-то кричал здоровяку, а я ускорил шаг, сдерживаясь, чтобы не перейти на бег.

Только теперь у меня похолодело сердце. Понял, что едва избежал смерти.

День спустя начался мой первый полевой сезон.

По системе йогов

В кузове под брезентовым навесом пляшут холодные ветры. Сижу в этой весёлой компании, нахохлившись, четвёртый час, с утренней зари. Сергей Иванович – мозг нашего отряда – из кабины по карте ведёт маршрут. А я, грубая физическая сила, пытаюсь удержать под полушубком остатки тепла и уныло гляжу на дорогу, которая вырывается из-под заднего борта и тянется за нами, как белый след высотного самолёта.

Где-то горит тайга. Ближние сопки проглядывают мягко, расплывчато. За ними мгла. Солнце – тусклое фарфоровое блюдце. Слева внизу, в глубокой долине, залитой дымом, прячется река. Временами ярко вспыхивают излучины.

На остановке, пока шофёр пинает ногами баллоны и уединяется, Сергей Иванович поясняет мне:

– Этот дым даже климат портит. В надцатом году задымили целую Европу. Не стало солнечных деньков. И произошёл большой неурожай. Вот и от вулканических дымов так бывает.

То ли он щеголяет своей эрудицией, то ли просвещает меня, то ли тренирует свою память. Меня такие разговоры не греют. Сергей Иванович знает много всякой всячины. Не знает только, что в кузове за его спиной человек мёрзнет.

Машина остановилась.

– Просыпайся и высыпайся из кузовка! – кричит начальник.

– Сейчас, – бурчу я, стягивая полушубок, разминаясь и доставая из-под лавки два молотка и рюкзак с мешочками для образцов, этикетками, лейкопластырем…

Спрыгнул на землю ватными ногами. Начальник показывает свои часы:

– Надо живей. Раз-два. Ясно?

Поглядев на карту, он прячет её в полевую сумку. Плавно и широко идёт по тропинке в редколесье лиственницы. Стволы зеленоваты от мха. У корней снег в иголках, как грязная вата под новогодней ёлкой.

На склоне выпирает тёмная глыба гранита. По осыпи карабкаемся к ней. Сергей Иванович, выбрав свежий валун, колотит по нему своим тяжёлым молотком. Взвизгивают осколки. Не отвернёшься вовремя – ужалят. Отбираю плоские обломки и обрабатываю их.

– Не так! – Начальник тяжело дышит. – Чтоб как ладошка. С одного бока оставляй несвежий. Вроде сыра с коркой. Сюда лепи клейкопластырь. Номер образца – простым карандашом. Не химичь – расплывётся. Ясно?

– Как этот день.

А день мутный. Обколачиваю образец. Четыре удара по нему, пятый – по пальцу. Ничего, привыкну.

Спускаемся по каменистому распадку. В песке между валунов поблескивают золотистые чешуйки слюды.

Сергей Иванович рыщет по склону, как ищейка, взявшая след. Переходит в соседнюю падь. Осматривает скалу, говорит мне, где надо отбить образец, а сам делает запись в полевом дневнике. На этот раз в образце блестят кристаллики кварца и слюда.

– Грейзен. На контакте с гранитом. Тут всякое водится. Бери бериллы и топай за топазами. А опричь того есть волчья слюна. По-нашему, по-простому, значит вольфрамит. И молибден. Ясно?

Мы усаживаемся на блестящий щебень. Настроение у него хорошее. Значит, обнаружил что-то интересное. После перехода по склону среди замшелых серых камней он опять стал рыскать.

Оказывается, мы пришли к редкостным гранитам. Среди белых зёрен и редких блесток слюды торчат зеленовато-голубые кристаллы амазонита.

Отбили образцы.

– Этот амазонит – знатная штука. Одним словом, два слова – полевой шпат. Захватил чуточку рубидия да цезия, и поголубел, голубчик, и позеленел. Между прочим, знаешь, где он встречается?

– На Амазонке.

– Гениальная прозорливость! Амазонит – на Амазонке. В Турции – правительство турецкое… В этаких небесных камушках, в тектитах! Не путай с текстами, тестом и тостом.

Не нравится его ирония. Терплю. Что поделаешь? И знает много, и постарше, и начальник. Сразу три богатыря в одном человеке.

Возвращаемся. Ноги тяжёлые, камни продолбили поясницу насквозь, на ресницы катится пот. Начальникова спина качается впереди, и на ней не прочтёшь, будет ли привал, скоро ли кончится эта каторга.

Ну, наконец-то! Он с ходу залезает в кабинку, смахивая пот с лица:

– Тронулись!

Забрасываю в кузов осточертевший груз, молотки, переваливаюсь через борт: «Готов!»

Машина подскакивает на корнях и камнях, как резиновый мячик. Борта играют мной «в пятый угол». В кузове ветер хороводит сор и мелкие снежинки. Холодина!

Бессмысленно злюсь на эту бесконечную дорогу, промозглую весну и настырный ветер. Леденеет влажная телогрейка, стынут пропотевшие одёжки.

Начальник везёт меня в какую-то прекрасную даль. Ему из тёплой кабинки видно. А мне – убегающая назад постылая дорога. И ветреность аж во внутренность… Тьфу, чёрт, заговорил, как он…

К вечеру я нахлобучивал шапку, поднимал ворот полушубка и вытягивался в кузове. Перекатывался, стукался о борта, и тело постепенно деревенело. Я округлялся, покрывался корой и внутри становился твёрдым и холодным, со своими двадцатью годовыми кольцами.

От кольца к кольцу я переходил в прошлое. Вспоминал практику в Крыму, где лучи солнца, испепелив кожу, грели кости. Вспоминал душное бакинское лето, когда звёзды падают и плавятся, а днём солнце бьёт по голове так, что в глазах темнеет. Тутовое дерево в Нагорном Карабахе и обжигающий глоток «тутовки».

Где-то гудит мотор, прыгает кузов, лютует ветер и веет снежная пудра. Где-то скверно, жёстко, больно, и теряются, растворяясь в холоде, пальцы, руки, ноги и – всё тело. Где-то жить невыносимо…

А мои закрытые зрачки видят дрожащее над лугом марево и ослепительное солнце, которое светит так неистово, что кожей чувствуешь давление его лучей.

Я, сам того не понимая, пытался достичь блаженной нирваны индийских йогов.

Закутывался в собственные мысли, как личинка шелкопряда в кокон.

В первую тёплую ночь в тайге я вытащил из кузова свой спальный мешок, распластал его на траве. Я запечатался, как в конверте. Только торчала голова. Начальник и шофёр остались в душном кузове, наглухо затянув брезентом все щели.

Ночью скучать не пришлось. Слетелись комары. Пили мою кровушку, как коктейль, через хоботки-соломинки. Я шлёпал себя по лбу и по щекам, вползал с головой в мешок, тёр лицо и потихоньку сатанел. Выпрыгнул из мешка, подхватил его и полез на ближайшую сопку.

На вершине тёплый ветер перебирал травинки. Он погладил моё лицо, и я, счастливый, улёгся спать… Но – проклятые комары!.. Под утро даже писк одинокого комарика приводил меня в бешенство.

В следующие ночи можно было спрятаться в нашу брезентовую крепость. Но упрямство было сильней благоразумия.

После нескольких кошмарно-комариных ночей я вспомнил о системе йогов, перестал бояться вампиров и волноваться понапрасну, переселяясь в сказки и воспоминания.

Если не замечать мелкие неприятности, они пропадают, а большие мельчают, и перетерпеть их не очень-то трудно. Йог уходит от земных тягот просто: ложится в гроб. Гроб можно закопать на сутки-другие в могилу. Или, скажем, сядет йог, скрестив ноги, упрётся взглядом в собственный пуп и… тоже как бы проваливается в ничто. Может, он видит сны или улетает в какие-нибудь свои индийские сказки.

Это хороший выход – спрятаться в себя. Но как быть с теми неприятностями – большими и малыми, – которые остаются в мире и мучают других?

Как бы там ни было, а йоги – худые, смуглые, со смоляными бородами и ослепительными глазами – люди необыкновенные. И если они не слишком беспокоятся о чужих бедах, то никому не делают зла. Это очень доброе дело – никому не делать зла.

С другой стороны, йогам никто не мешает. Никто не крикнет им вдруг: «Просыпайся! Живее!» Зато и не увидят они очень много интересных вещей, которые встречаются повсюду.

Беда только, если эти интересные вещи мелькают, как в кино. Убегают назад скалы, напоминающие драконов; тайга с высокими кедрами, похожими на наши российские сосны, и разлапистыми пихтами (или это ёлки?); бревенчатые высокие избы; фабричные трубы, над которыми флагами вьются дымы…

Нет добра без худа

Сергей Иванович не считал нужным делиться своими планами со мной. Когда я его однажды попросил растолковать происхождение гранитов и объяснить, почему их так много в Забайкалье, он ответил:

– Дело это и сложное, и ложное. Сложное – потому что и поумнее нас люди спорят и ничего окончательно не решили. А ложное – потому что каждому хочется всё сразу понять. А надо начинать с малого. Присматривайся, учись, копи факты. Глядишь – кое-что начнёт проясняться. Не спеши, самого себя не обгонишь.

Такое объяснение отбивает охоту задавать вопросы. Уж лучше валяться бревном в кузове и придумывать, что тащит тебя в коробке подмышкой людоед. Вот он останавливается, урчит, предвкушая закуску. Сейчас вытряхнет из коробки…

– Просыпайся, приехали, курорт!

Посыпанные нетоптаным снегом дорожки ведут в дощатое двухэтажное здание. Ещё постройки. Вот маленькая будка. Из неё торчит труба. Из трубы течёт вода. Возле – ледяные натёки. Вывеска: «Дом отдыха Кука». Перед словом «Кука» кто-то мелом поставил букву «с».

Испили минеральной воды из трубы, похожей на испорченный водопровод, и покатили дальше…

– Просыпайся!

Перед нами грязно-серая гора. В склоне раскрыла чёрную пасть штольня. Из неё торчат два рельса – два блестящих зуба. Они тянутся к осыпи пустой породы, извлечённой из недр горы.

Поднимаемся по каменистой дороге. Настроение у Сергея Ивановича хорошее. Поднимает камень, передаёт мне: «Давай, обколачивай».

Я научился готовить образцы. Держа молоток на весу, бью по нему камнем. Откалываются плоские обломки.

Порфировидный гранит. Из общей массы мелких зёрен выделяются крупные, добротные светло-серые кристаллы полевого шпата.

– Везде, дружок, идёт борьба за жилплощадь, – рассуждает Сергей Иванович. – Пока магма жидкая, все минералы варятся в коммунальном котле. А как варево остывает, жаростойкий раньше других затвердеет. Пока другие жидковаты, эти забирают себе всё больше жилплощади. А когда другие вздумали кристаллизоваться, хорошие места заняты. Пришлось им тесниться. Вот и получилась основная масса: мельчайшие зернышки.

Не хочется думать, что эти красивые кристаллы выросли нагло, за счёт других. Всё-таки это же минералы, у них нет ни ума, ни совести. Какой с них спрос? У людей иначе. Да, есть такие, что гребут себе как можно больше, и пусть все прочие остаются мелкой массой. Скверные это люди…

Из склона выпирает глыба. Вокруг мелкозернистые граниты, а здесь что-то иное. Отдельные крупные зёрна. Это дайка – трещина, по которой прорвались некогда снизу магматические породы.

Иду за Сергеем Ивановичем; обрабатываю обломки – из его рук; заполняю этикетки – с его слов; топаю – по его стопам. Где уж тут шлифоваться каким-нибудь неповторимым граням моего характера и разума!.. Оставайся мелким и неоформленным!.. Справедливо?..

Но если подумать, кто я? Изгнанный студент-недоучка. Коллектор. Разнорабочий. И учился плохо, и не по другой специальности, для меня неподходящей, – на геофизика. Там высшая математика, техника, физика. А тут – природа.

Обволокли нас белые сырые облака. Мы поднялись выше – к солнцу. Сели отдохнуть. Сергей Иванович что-то рисовал и записывал в своём полевом блокноте, сверяясь с картой. Заметив моё любопытство, сказал:

– Интересуешься? Ну-ну. Это полезно, – и передал мне схему.

Стараюсь понять геологическую обстановку. Здесь – место встречи трёх гранитоидов, которые слагают гору. Между ними – резкая граница. Значит, они образовались обособленно.

На севере отмечена зона грейзенов. «Грейзен в порфировидном граните, – сказал я. – Гранодиорит не изменён. Стало быть, он моложе».

– А вот наоборот, – усмехнулся начальник. – Гранит моложе. Если изволишь припомнить, когда мы отбирали образцы гранита, то ближе к контакту зёрна его мельчали. Значит, что-то охлаждало его пыл. Выходит, он нагрянул сюда раньше и успел остыть.

М-да, попробуй тут поспорить… А кварцевые жилы – трещины, заполненные кварцем и другими минералами, среди них и вольфрамитом, – моложе всех гранитоидов, потому что прорезают их. Дайки кварцевых порфиров ещё моложе, потому что прорезают даже жилы.

Всё так или иначе происходило миллионы лет назад, в недрах земли. Выясняют эти события, чтобы понять, в каких условиях образуются залежи редких элементов, необходимых технике.

Спрашиваю у начальника, как, по его мнению, образовались кварцевые жилы с их богатствами. Он пояснил, что мнения есть, но сомнения остаются. Мол, Анатолий ибн Александр отдаёт предпочтение водным термальным растворам. А ему больше нравятся газы и пары – дыхание магмы. Просто и понятно, верно?

– Верно.

– А на самом-то деле всё не так просто и не так понятно.

Мы спустились в облачную муть. Когда она поредела, внизу открылся белый склон. Из облака над нашими головами сеялся мелкий снег.

– Вот тебе и Белуха! – сказал Сергей Иванович. – Не зря так назвали.

…И снова покатилась назад дорога, и снова вцепился в меня своими когтями холод, и снова по системе йогов погрузился я в раздумья и воспоминания, отрешаясь от текущих неприятностей и неудобств.

В Забайкалье расстояния измеряются сотнями километров. Мы постоянно колесили по каменистым дорогам в сопках, по пыльным и плоским степям, по невысокой, но вечно какой-то взлохмаченной тайге, после прогулки в которой надо тщательно осматривать одежду.

Однажды вечером, залезая в мешок, я почувствовал, будто у меня на животе взрезан кусок кожи. Утром поглядел – это впились два клеща, залезли в мою плоть с головами. А вокруг вздутие и цвет кожи желтоватый.

Осторожно бритвой подрезал кожу и вытащил кровопивцев. Стал ждать развязки. В мае клещи особенно ядовиты, могут заразить энцефалитом. А от него, как говорят, в лучшем случае умрёшь.

Сергею Ивановичу никакого дела до моей близкой кончины не было. Да я ему и ничего не говорил. День, другой, и скрутит меня энцефалит. Так и сгину в тайге, не успев толком пожить… И от этого росла моя жалость к самому себе. С глубокой печалью разглядывал я жёлтый желвачок, оставленный клещами, и особенно горько жалел своих родных, которые меня должны потерять.

Прошло несколько дней, и опасения мои развеялись. Но осталась некоторая крохотная перемена. Временами, когда начальник распекал меня, или гонял на осыпи, или блаженствовал, как мне казалось, в кабинке, пока я стыл в кузове, наплывала истина: какая всё это ерунда! Как бестолковы такие обиды и трудности, когда – самое главное! – тебе открыто и небо, и сопки, и дороги, и Забайкалье, и вообще вся жизнь!

В поисках непотерянного

Мне нравятся костры. Огонь завораживает своим постоянным обновлением.

Прежде я думал, что геологи вечера непременно коротают у костра. Но кончается полевой сезон, а ничего подобного нет.

Сергей Иванович торопится. Костры мы жжём только для ублажения желудков: готовим чай, похлёбку, кашу. В степи приходится собирать серые лепешки кизяков. Такое топливо не наводит на романтические мысли. А вечерами досаждают комары. В августе наш отряд перешёл в распоряжение Анатолия Александровича…

Мы обустроились на руднике. Ежедневно спускаемся в тесной клети на сто метров. Бродим в неровных штреках, вырубленных по кварцевым жилам. Мы стиснуты гранитом. Молоток отскакивает от монолитных стен будто резиновый.

В неярком свете ламп неожиданно вспыхивают снежные грани сфалерита – сульфида цинка – или многоцветно, как пленка мазута в воде, переливается халькопирит, темнеют волосяные кристаллы антимонита и чёрные, стеклянно блестящие, – турмалина.

Здесь много красивых и прочных кристаллов, содержащих железо, медь, сурьму. В турмалине столько всякой всячины, что и запомнить невозможно. А добывает рудник молибденит – сульфид молибдена – маркий, как графит. Им вполне можно рисовать. И это мягкотелое вещество необходимо для особо крепкой стали!

Я стараюсь поменьше разговаривать с новым начальником и предупреждаю его приказы – исполнительность, воспитанная Сергеем Ивановичем.

Внешностью и рассеянностью Анатолий напоминал типового чудака-учёного: доброе круглое лицо, плешивый лоб, крепкие челюсти, пухлые губы, глаза с весёлым прищуром, очки.

Перед спуском в шахту ему долго объясняют, в каких выработках ведутся взрывные работы.

Потом мы блуждаем в дымных штреках по колено в воде. Откуда-то глухо бухают взрывы. Анатолий бормочет, виновато улыбаясь: «Кажется, сюда не рекомендовали заходить».

…Наша палатка стоит в огороде. Хозяйка работает в шахте. Утром её четырёхлетняя дочка ходит между грядками и поёт удивительно точно, не фальшивя, недетские песни.

Вечером начальник уходит в клуб на танцы. А я, поужинав в столовой-бараке, возвращаюсь между грядками картофеля в палатку, зажигаю свечу и с помощью книг посещаю страны более экзотические, чем Забайкалье…

Начальник открыл полог палатки, заглянул:

– Не помешаю?

Лёг рядом на свой спальный мешок, заложив руки за голову. Поглядел на обложку.

– Сказками увлекаешься?

– В детство впадаю.

– Говорят, один старый бык впал в детство. Его зарубили, а мясо продавали как старую телятину.

Он засмеялся первым.

– Я думал, ты такой важный, что не смеешься, – сказал начальник. – Или работа не нравится? Или обиженный?

– Не нравится быть автоматом.

– Ну, это не беда. Сделаем из тебя человека. – Он засмеялся. И снова серьёзно: – Костёрик бы сейчас вечерком да компанию… – И запел:

 
Я смотрю на костёр угасающий,
Пляшет розовый отблеск огня.
После трудного дня спят товарищи…
Почему среди них нет тебя…
 

Музыкального слуха он был лишён.

– Чего не поёшь? – перестал он мучить песню. – Анекдоты знаешь?.. Ну, так я и думал.

Он помолчал.

– Дело было в монастыре. Пожалуй, во Франции. Настоятель заметил, что свиньи жрут не сытно, а жиреют. Видит, они выкапывают из земли камешки игольчатые, вроде соломы. Обрадовался, подмешал эти камни в пищу своим приятелям. Ну, а от этого стало им так худо, хоть святых выноси. Что свиньям польза, то монахам отрава. И назвали минерал сурьмяный блеск антимонитом. «Анти» – значит «против», «мони» – «монах». Вот тебе геологический анекдот. Вообще-то есть и другие объяснения, но это красивее. В геологии десяток разных объяснений для любой пустяковины.

Свечу я погасил. В треугольнике распахнутого входа чернел куст. В его лохматых ветвях запутались звёзды.

– Ну, теперь твоя очередь, – сказал он, забравшись в мешок и повернувшись на бок.

– Сейчас, только подумаю.

Я вспомнил индийскую легенду. Читал в Библиотеке имени Ленина в томе Ромена Роллана об индийских йогах Рамакришне и Вивикананде.

Раз в году, осенней ночью, случается звёздный дождь. Звёзды падают в море. Все раковины покидают дно и всплывают. Они раскрывают створки, как рты, и ловят чудесные дождинки. Кому посчастливится – опускается на дно со звёздным подарком. Таких раковин мало. Но именно они драгоценны, потому что в них образуется жемчуг.

– Если хотите… – сказал я.

Анатолий Александрович дышал медленно и ровно.

Что ж, ночь не последняя. Мы ещё будем сидеть у костра и рассказывать истории выдуманные и правдивые.

С Анатолием было просто. Ночью он любил лежать под звёздами. Очерчивал пальцем в небе созвездия. Но для меня звёзды были – все вместе и каждая отдельно – рассыпаны свободно. Никак не хотели выстраиваться в мифические фигуры.

– Что ж тебя интересует? – удивлялся он. – Ни звёзды, ни земля… Может, каким-нибудь журналистом хочешь? Чего ты дуешься как сыч?

Пришлось признаться, что дуюсь от неуверенности. Исколесил Забайкалье вдоль и поперёк, а ничего не знаю о нём.

– Ты граниты видел?

– Видел.

– Граниты – это и есть Забайкалье.

В другой раз он развернул передо мной карту Союза.

– Красней нашего Забайкалья нет ничего. Гранит на граните. А на этой красноте нашлёпочки. Жалкие остатки осадочных пород. А месторождений много. Некоторым кажется, что если мало осадочных, то, мол, месторождения не от них, а от магматических, которых много. А вопрос-то не простой. Приходится мусолить граниты, чуть ли не на вкус их пробовать… Видишь, всё тут вытянуто наискось, как и Байкал. Как чёрт на гармошке играл. И породы полосами залегают, и складки в основном так же, и разломы, и даже оруденение. А почему? Я вот думаю, что тут вроде бы гармошкой всё сжималось и растягивалось. А вот Сергей сжатия не признаёт. Считает, что кора только вверх-вниз движется.

…Утро промозглое. По склонам пади на лиственницах висят клочья тумана. Мотор гудит как-то глухо, пустынно. Морось летит в лицо.

По левому борту риф – каменный истукан с орлиным носом. Он медленно поворачивается к нам, словно провожает взглядом.

Небо – розовато-серая муть с бирюзовыми прожилками. Сопки срезаны низкими облаками и торчат, как чудовищные пни. Постепенно облака всплывают, обнажая вершины. Небо становится фиолетовым, трещины в облаках раздвигаются. Вот и вспыхнуло в просвете Солнце…

Мы сделали большой крюк, чтоб попасть в это место. Подъехали к округлой сопке, которая внизу в одном месте как бы надкусана. Там работал маленький геологический отряд. Руководила крупная женщина, приветливая, похожая на домашнюю хозяйку. И всё у них было какое-то домашнее: печка, сложенная из камней, рядом – тент, под ним стол с вкопанными ножками и две такие же скамейки. Анатолий долго беседовал с «геологиней» о фауне. Они вместе ходили на осыпи.

Отряд занимался поисками отпечатков растений и зверушек. Кое-каких юрских жителей они обнаружили в плитках песчаников. Значит, возраст юрский. Но ведь нас интересуют граниты! Как связаны тени прошлой жизни с узкими штольнями в кварцевой жиле среди зернистых гранитов? Выяснят возраст этих песчаников. Нарисуют красивую картину. Ну а дальше?

Люди почти ничего не делают без пользы для себя. Когда-то земля, леса и горы давали человеку вдохновение и темы для раздумий. Людям этого мало. Они внедряются в землю, добывая металлы и камни. О созерцании никто не заботится. А откроешь месторождение – честь тебе, хвала. И какая разница, лежат возле месторождения юрские песчаники или пермские известняки?

Я высказал эти свои сомнения Анатолию. Он ответил кратко:

– А ещё геолог!

– Ну а что?

– «Лог» – это значит «изучать». Геолог – изучатель земли. А тебе хочется быть кладоискателем.

– Всем хочется.

– Да не можется! Всё, что на поверхности лежит, до нас подобрали. А что ниже – не сразу поймёшь. Интересно, как бы ты искал руду? На горки бы лазил, камни шуровал – вдруг попадётся молибденит, или шеелит, или золотишко, на худой конец? Всё равно, что искать спички в потёмках.

Между прочим, вечерами в палатке он долго обшаривает все углы в поисках спичек даже в том случае, если сам их куда-нибудь сунул…

– Остановка Шахтама! Граждане пассажиры, на прогулку!

Привычно подбираю рюкзак и спрыгиваю на землю.

– Смотри сюда. – Начальник показывает схему, которую я зимой переснял из какого-то отчёта. – Как прочтёшь? Разрез можешь набросать?

Имея перед собой схему и условные обозначения, читать не очень-то сложно.

Прежде всего надо разобраться в осадочных породах. Они морские, когда-то были слоистыми, залегали горизонтально. Наверное, в конце юрского времени здесь был морской залив, в котором накапливались пески…

– Анатолий Александрович, – спрашиваю я, – а на каких породах лежат юрские песчаники?

– Вроде бы на аленуевских гранитах.

Тогда дело проясняется. Гранитный массив опустился. Накатилось море. Волны крошили берега и посыпали дно песком. За миллионы лет осело множество слоёв. Но тут начала земля подниматься, море отступило, слои смялись в складки. Сейчас сохранились некоторые синклинали – складки, прогнутые вниз. Например, в северо-восточном углу, судя по стрелочкам, которые указывают направление и крутизну падения слоёв, центральная часть – узкая полоска – лежит горизонтально, а остальные слои загибаются под неё. Типичная синклиналь.

Возможно, здесь возвышались горы. Часть слоёв разрушилась. И обнажились древние аленуевские граниты.

А под самый конец юры вновь накатилось море. Оно было бурным, крушило скалы и засыпало дно крупными глыбами, которые позже склеились глиной и цементом и превратились в конгломерат. Началось поднятие. Конгломерат был размыт. Остались редкие нашлепки.

Позже сюда прорвались молодые граниты. Пробили насквозь толщу старых гранитов и юрских песчаников. Вот они, торчат в середине. Они пересекли осадочную толщу и по линии контакта обожгли её, изменили.

Я старался показать свою осведомлённость. Всё-таки научился кое-чему. Анатолий спросил:

– А откуда взялись граниты?

– Прорвались из гранитного слоя, – ответил я.

– А если они ниоткуда не прорывались?

– С Луны свалились, что ли?

– Были осадочными породами. А в недрах переродились и стали гранитами. Представь, что гранитная магма и вправду прорвалась. Тут бы всё перекорёжилось. А слои, видишь, более-менее ровно залегают. Следов течения в гранитах не обнаружено. А то, что юрские песчаники изменены, можно объяснить метаморфизмом, перерождением в граниты…

Мне нравится, что этот начальник общается со мной почти как с коллегой. Не зря выписывал для него материалы из недоступных ему отчётов. Но как запутана, казалось бы, простая проблема! Два геолога изучают одни и те же граниты, а видят их по-разному. А я с одним согласен, да и другой вроде бы прав.

– Возьми всё Забайкалье, – убеждает Анатолий. – Представь, выпирали снизу, клин за клином, гранит за гранитом. Вся земная кора б раскололась!

– Постойте, а если Земля расширяется? Если кора растягивалась, а в трещины вдавливались граниты? Всякое может быть.

Я был горд. Правда, высказанную мысль я прежде слышал. Но теперь я гордился ею как своей собственной. Смог достойно ответить начальнику.

Он остудил мой пыл:

– Если ты сможешь доказать это, то гранитного монумента не минуешь. Высекут тебя, желающих будет много.