Текст книги "Приключения барона Мюнгхаузена"

Приключение третье

Однажды я подвергался страшной опасности погибнуть в Средиземном море.

Это было летом, недалеко от Марселя. Соблазнившись тихой погодой, я вздумал выкупаться, разделся на берегу и только что бросился в воду, как громадная рыба, завидев меня, кинулась ко мне с разинутой пастью.

Мешкать было нельзя, но и думать о бегстве было делом напрасным. Я успел только свернуться клубком и в таком виде проскочил сначала в горло, а потом и в брюхо проглотившей меня рыбы.

Здесь, как вы, милостивые государи, можете себе представить, некоторое время я находился в совершенных потемках, но и в довольно приятном тепле. Вероятно, мое тело сильно тяготило желудок чудовища; поэтому я надеялся, что оно приложит все старания, чтобы от меня избавиться.

Ожидая желанного момента, с умыслом начал я возиться в довольно-таки просторной темноте, кувыркаться и выкидывать различные штуки с целью ускорить свое освобождение.

Но, по-видимому, ничто не раздражало так прожорливую тварь, как быстрое движение моих конечностей – ведь мне вздумалось исполнить в ее внутренностях настоящую шотландскую пляску, и я знай себе притопывал в рыбьей утробе и кружился как волчок.

Рыба стала метаться, словно бешеная, издавая страшный рев и выскакивая наполовину из воды почти отвесно. Тут она была замечена командой проплывавшего мимо торгового итальянского судна и за каких-нибудь несколько минут убита гарпунами.

Как только ее тушу втащили на борт, я услыхал, что люди совещаются и спорят между собою, как лучше вспороть свою богатую добычу, чтобы получить возможно большее количество жира. Понимая итальянский язык, я пришел в жестокое беспокойство, так как опасался, что их ножи вспорют заодно и меня. Ради большей безопасности я разместился в самой середине рыбьего желудка, где с избытком хватило бы места для двенадцати человек, предполагая, что матросы приступят к делу с какого-нибудь края. И только передо мною мелькнула узкая полоска света, как я во все горло крикнул, что весьма рад познакомиться с почтенными господами и с их помощью освободиться из вынужденного заточения, где едва не задохнулся.

Невозможно с достаточной живостью описать изумление, отразившееся на лицах всех присутствовавших на корабле, когда они услыхали человеческий голос из рыбьего нутра. Это изумление, конечно, возросло еще более, когда они увидали вылезающего оттуда голого человека.

Ну, конечно, милостивые государи, тут я рассказал им обо всем, происшедшем со мной, как рассказываю теперь вам, причем мои избавители никак не могли вполне надивиться услышанному.

Подкрепившись и утолив жажду, я снова прыгнул в море, чтобы хорошенько вымыться, а потом поплыл к берегу, где оставил перед купаньем свою одежду, и нашел ее в целости на прежнем месте.

Насколько мне помнится, я пробыл добрых полтора часа заточенным в желудке чудовищной твари.

Приключение четвертое

Еще когда я состоял на службе у турецкого султана, мне нравилось кататься на небольшой яхте по Мраморному морю и любоваться живописнейшим видом – роскошной панорамой Константинополя, в том числе и сералем султана.

Однажды поутру во время такой прогулки, залюбовавшись красотой безоблачного неба, я вдруг различил в вышине какой-то круглый предмет величиною приблизительно с биллиардный шар, под которым висело еще что-то. Не теряя времени, я тотчас сбегал в каюту за моим лучшим и самым длинным ружьем для охоты на птиц, без которого, по возможности, никогда не выхожу из дому, зарядил его пулей и выстрелил по летящему предмету, но без всякого толку.

Тогда вместо одной пули я забил в ружейное дуло две; однако и второй выстрел оказался таким же неудачным. Только третий, с зарядом в четыре или пять пуль, пробил с одного боку мою загадочную мишень и заставил ее опуститься.

Представьте же себе мое изумление, когда саженях в двух от нашей яхты показалась прелестная позолоченная колясочка, подвешенная к громадному воздушному шару, превосходившему своим объемом самый большой церковный купол. В этой колясочке находились мужчина и половина бараньей туши, по-видимому, зажаренной.

Опомнившись от неожиданности, я немедленно распорядился втащить на борт судна этого человека, рисковавшего утонуть по моей вине. И тут мы все обступили незнакомца тесным кругом, с любопытством рассматривая такое диковинное средство передвижения.

У воздухоплавателя, по типу внешности походившего на француза – его французское происхождение в дальнейшем подтвердилось, – из обоих карманов камзола висело по две часовые цепочки с множеством брелков, на которых, надо полагать, были изображены миниатюры – портреты высокопоставленных дам и господ. К каждой петлице его кафтана была прицеплена золотая медаль, по крайней мере во сто каратов ценою, а на каждом пальце блестел перстень с бриллиантом. Карманы у этого счастливца оттопырились от множества кошелей, набитых червонцами, они тянули его к земле.

«Боже мой, – подумал я, – должно быть, он оказал особенно важные услуги человечеству, если высокопоставленные господа и дамы, вопреки воцарившейся теперь повсеместно скаредности, очевидно, завалили его подарками».

При всем том незнакомец чувствовал себя так плохо после стремительного падения с высоты, что едва мог ворочать языком. Однако немного погодя он несколько оправился и рассказал следующее:

– Хотя у меня не хватило бы ни способностей, ни знаний, чтобы изобрести самому этот воздушный экипаж, но зато я наделен с избытком отчаянной смелостью акробатов и канатных плясунов, для того чтобы садиться в него и многократно подниматься на нем под облака и даже выше.

С неделю тому назад, а то и больше – я потерял счет времени, – поднялся я на своем шаре с Корнваллийского мыса в Англии, захватив с собой живого барана, чтобы, проделав с ним в воздухе различные жонглерские фокусы на глазах у нескольких тысяч зрителей, бросить его в толпу. К несчастью, десять минут спустя после моего подъема ветер вдруг резко переменился и, вместо того чтобы нести меня в Эксетер, где я рассчитывал опуститься, помчал к морю, над которым, должно быть, я и носился все время на неизмеримой высоте.

Хорошо еще, что мне не удалось приступить к жонглированию с бараном и он не был выкинут мною за борт.

На третий день моего воздушного путешествия я решился заколоть его ввиду нестерпимого голода. В то время луна оставалась уже далеко подо мной, и к концу шестнадцатичасового подъема я подлетел настолько близко к солнцу, что спалил себе брови. Пользуясь случаем, я, предварительно сняв шкуру с бараньей туши, выставил ее в том месте в корзине, где солнце припекало сильнее всего или, иными словами, куда шар не отбрасывал тени, причем мясо вполне прожарилось и аппетитно подрумянилось за каких-нибудь три четверти часа. Это жаркое и служило мне единственной пищей несколько дней.

Здесь рассказчик умолк, вглядываясь в окрестности. Когда же я сообщил ему, что в зданиях напротив нас помещается сераль турецкого султана, он был крайне поражен, так как, очевидно, ожидал попасть совсем в другое место.

– Причиной столь долгого моего полета было то, – продолжил наконец воздухоплаватель, – что у меня лопнула бечевка, привязанная к внутреннему клапану воздушного шара, предназначенного для выпускания воспламеняющегося газа. Если бы вы не выстрелили в шар и не пробили бы его, то, чего доброго, я был бы обречен, подобно пророку Магомету, носиться в воздухе между небом и землей до дня Страшного суда.

Золоченую колясочку наш француз имел великодушие подарить моему шкиперу. Что же касается шара, то от повреждения, причиненного ему пулей, он разорвался в клочья, опускаясь на землю.

Приключение пятое

Поскольку, милостивые государи, у нас вполне достанет времени осушить новую бутылку вина, то я хочу рассказать вам еще и о другом весьма любопытном происшествии, случившемся со мной за несколько месяцев до моего окончательного возвращения в Европу.

Султан, которому я был представлен посланниками – римским, русским и французским, – поручил мне устроить в Каире одно дело величайшей важности, которое, вместе с тем, должно было остаться навсегда ненарушимой тайной.

Я отправился исполнять поручение, выбрав путь по суше, с большой помпой и многочисленной свитой. Дорогой же мне представился случай еще увеличить свой штат весьма полезными субъектами. Так, едва успев удалиться от Константинополя на несколько миль, я увидал маленького тощего человечка, бежавшего, не разбирая дороги, с необычайной быстротой, хотя к каждой ноге у него была привязана свинцовая гиря в пятьдесят фунтов весом. С удивлением окликнул я его и спросил:

– Куда, куда ты так спешишь, мой друг, и зачем мешаешь своему бегу таким тяжелым грузом?

– Целых полчаса, – отвечал скороход, – бежал я из Вены, где до сих пор служил у одних знатных господ, а сегодня был ими уволен. Хочу добраться до Константинополя, чтобы там пристроиться на место. С помощью гирь на ногах я имел в виду несколько умерить быстроту моего бега, что теперь больше не нужно, потому что moderata durant[5]5
  Тише едешь, дальше будешь.


[Закрыть], как любил внушать мне мой наставник.

Этот Азахаил[6]6
  Племянник Давида.


[Закрыть] произвел на меня самое благоприятное впечатление; я предложил ему поступить ко мне на службу, и он согласился. Вместе с ним позднее мы посетили еще много городов и стран.

Однажды смотрю: недалеко от дороги, на зеленом лугу лежит, молча и не шевелясь, какой-то человек и, похоже, спит. Между тем он не думал спать, а только припал ухом к земле с таким пристальным вниманием, словно старался подслушать, что происходит в преисподней.

– К чему ты прислушиваешься, любезный?

– Я ради времяпрепровождения слушаю, как трава растет.

– И тебе удается уловить шум ее роста?

– О, что же тут мудреного?

– Тогда поступай ко мне на службу, приятель; кто знает, что может иногда понадобиться мне подслушать.

Малый вскочил на ноги и последовал за мною.

Недалеко оттуда стоял на холме охотник со вскинутым ружьем. Тррах! Он выпалил в воздух, прямо в голубое небо.

– Бог в помощь! Бог в помощь, стрелок! По чему ты стреляешь? Я не вижу ничего, кроме голубого неба.

– О, я только пробую вот это новое кухенрейтеровское ружье. Там, на шпиле Страсбургского собора, сидел воробей; я сейчас его убил.

Кто знает мою страсть к благородному занятию охотой и стрельбой, тот не удивится тому, что я тотчас заключил в объятия бесподобного стрелка. Что я не пожалел ничего, лишь бы заманить его к себе на службу, это само собою разумеется.

Мы снова отправились в путь по разным городам и землям и наконец достигли Ливанского хребта. Там, перед большим кедровым лесом, стоял коренастый, приземистый человек и тянул за веревку, окинувшую весь лес.

– Зачем ты делаешь это, мой друг? – в недоумении полюбопытствовал я.

– Да вот понадобился мне строевой лес, а топор-то я позабыл дома. Теперь надо как-нибудь обойтись без него.

С этими словами он дернул за веревку что было силы и на моих глазах повалил, точно охапку тростника, целый лес площадью в квадратную милю.

Что я тотчас же сделал, нетрудно угадать. Я не выпустил бы из рук этого малого, если бы даже он запросил с меня сумму, равную моему окладу чрезвычайного посла.

Вскоре после этой встречи я добрался наконец до Египта. Только ступил я на египетскую территорию, как внезапно поднялась такая страшная буря, что я боялся быть подхваченным ею и унесенным по воздуху вместе с моим обозом, верховыми лошадьми и свитой.

По левую сторону дороги стояло рядком семь ветряных мельниц, крылья которых, мелькая, вращались на своих осях с невероятной скоростью, точно колесо самопрялки у самой проворной пряхи. В некотором отдалении, справа от дороги, стоял мужчина, напоминавший своей корпуленцией сэра Джона Фальстафа, и придерживал правую ноздрю указательным пальцем.

Увидав, что мы лишаемся последних сил в борьбе с ураганом и не можем перевести дух, он тотчас повернул в нашу сторону, почтительно вытянулся, словно мушкетер перед своим командиром, и обнажил передо мною голову.

В одно мгновение все стихло; ни один листок на дереве не шевелился больше, и все семь ветряных мельниц остановились разом. Удивленный такой переменой и понимая, что это неспроста, я крикнул чудовищу:

– Эй, любезный, что это значит? Не сидит ли в тебе нечистая сила, или, пожалуй, и сам ты рогатый черт?

– Помилуйте, ваше превосходительство, – возразил тучный урод, – я только помогаю немного моему хозяину, мельнику. Но чтобы не сдуть с лица земли все семь мельниц до единой, я принужден затыкать себе одну ноздрю.

«Вот великолепный субъект, – подумал я. – Этот малый тебе пригодится, когда ты через время вернешься и у тебя будет захватывать дух от рассказов о разных диковинах, которые ты видел, странствуя по морю и суше».

К моему удовольствию мы быстро договорились между собою об условиях найма. «Ветровик» бросил свои мельницы и примкнул к моему каравану.

Вскоре мы добрались до Каира. Как только я вполне удачно исполнил в этом городе поручение турецкого султана, мне вздумалось отпустить всю свою бесполезную свиту, кроме завербованных дорогой молодцев с их удивительными талантами, откланялся египетским правителям и пустился в обратный путь как частное лицо.

Но так как погода стояла великолепная, а прославленная река Нил наяву оказалась прекраснее всяких описаний, то я поддался соблазну нанять барку и отправиться в Александрию водным путем. В продолжение двух дней наше плавание походило на восхитительную прогулку.

Конечно, вы, милостивые государи, слыхали не раз о ежегодном разливе Нила. Так вот, на третий день после нашего отъезда из Каира вода начала быстро прибывать, река вздулась, забушевала, а на следующий день вся окрестность на многие мили по обе стороны нильского русла была уже затоплена и представляла собой сплошную водную гладь.

На пятый день наше судно после заката солнца внезапно остановилось, зацепившись за что-то, что я принял сначала за плющ или кустарник. Но когда на другое утро рассвело, я увидал, что мы запутались в чаще миндальных деревьев с совершенно зрелыми и превосходными на вкус плодами. Брошенный лот показывал глубину свыше шестидесяти футов, однако, к нашему горю, мы не могли податься ни вперед, ни назад. Часов в восемь-девять, насколько я мог судить по высоте солнца, внезапно поднялся ветер, накренивший нашу барку на одну сторону. Она зачерпнула воды, пошла ко дну, и я долгое время ничего не знал о ее участи, о чем вы вскоре услышите.

К счастью, все мы, восемь взрослых мужчин и двое мальчиков, спаслись, ухватившись за деревья, ветви которых были достаточно крепки, чтобы выдержать тяжесть наших тел, но, конечно, не груз нашей барки. В таком положении провели мы три дня, питаясь единственно миндалем. Что нам не приходилось страдать от жажды, и так понятно.

На двадцать второй день нашего бедствия вода стала так же быстро убывать, как и прибывала, а на двадцать шестой мы ощутили твердую ночву под ногами. Наше судно было первым приятным предметом, увиденным нами. Оно лежало приблизительно в двухстах саженях от того места, где затонуло. Просушив на солнце все нужное и полезное нам, мы захватили самые необходимые вещи из нашей поклажи, уцелевшей на барке, после чего отправились разыскивать потерянную нами дорогу. По моим расчетам выходило, что нас отнесло течением на полтораста миль в сторону, через садовые ограды и заборы.

Неделю спустя мы достигли реки, вернувшейся опять в свое русло, и рассказали о нашем приключении одному бею. Он обласкал меня и моих спутников, щедро снабдил нас всем, что нам требовалось, и отправил на собственной барке в Александрию. Благодаря его помощи дней через шесть мы были уже там, а из Александрии отправились морем обратно в Константинополь.

По возвращении я встретил у султана самый милостивый прием и, кроме того, удостоился чести попасть в гарем султана. Его величеству было угодно привести меня туда лично и предложить мне на выбор столько красавиц, сколько я захочу, даже из числа султанских жен.

Однако, не имея привычки хвастаться своими любовными похождениями, я умолкаю, но прежде желаю всем вам, господа, приятного сна.

Приключение шестое

Окончив рассказ о своей поездке в Египет, я собирался уже отправиться на боковую как раз в тот момент, когда притупившееся внимание каждого слушателя было возбуждено с новою силою упоминанием о султанском гареме.

Но так как я, с одной стороны, не соглашался удовлетворить любопытство окружающих относительно этого вопроса, с другой – все же не хотел обидеть отказом осаждавшую меня просьбами веселую компанию, то и решил потешить ее еще несколькими любопытными эпизодами, относившимися ко времени моей службы у восточного деспота.

– После моей поездки в Египет, – продолжил я свое повествование, – я сделался решительно необходимым лицом для турецкого султана. Его величество не мог без меня жить, и каждый день, каждый вечер неизменно получал я приглашение к его столу.

Могу засвидетельствовать, милостивые государи, что ни у одного монарха на свете нет такого изысканного стола, как у турецкого султана. Однако это относится лишь к одним кушаньям, а не к напиткам, потому что, как вам известно, закон Магомета запрещает его последователям употребление вина. По этой причине на публичных обедах у турок нечего и думать о выпивке.

Но что не делается открыто, то нередко делается втихомолку, и, несмотря на запрет Корана, иной турок почище любого немецкого прелата знает толк в вине. Так было и с его султанским величеством.

За высочайшим столом, за которым обыкновенно присутствовал генерал-суперинтендант, по-турецки муфтий, читавший перед началом трапезы и по ее окончании соответствующие молитвы, о вине, разумеется, не было и помину. Но после обеда в кабинете султана постоянно ожидала бутылка вина.

Однажды он ласково подмигнул мне исподтишка, приглашая меня следовать туда за ним. Когда же мы заперлись вдвоем в этой комнате, султан вынул из потайного шкафчика бутылку и сказал:

– Мюнхгаузен, мне известно, что вы, христиане, большие знатоки вин. У меня долго хранилась вот эта заветная бутылочка токайского, превосходнее которого вы, конечно, никогда не пивали в жизни.

Тут султан налил в рюмки себе и мне, мы чокнулись и стали смаковать вино.

– Ну, что вы скажете, а? Каков букет? – спросил он.

– Вино недурно, ваше величество, – отвечал я. – Однако, с вашего позволения, в Вене, у императора Карла VI, блаженной памяти, нас угощали лучшей маркой. Ах, черт побери, вот попробовать бы вам такой прелести, ваше величество!

– Друг Мюнхгаузен, не в обиду будь вам сказано, лучшего токайского не найти в целом свете; ведь я достал много времени назад единственную бутылку от одного венгерского магната, который ни за что не хотел уступить мне больше, до такой степени редок этот сорт.

– Ваше величество, да мало ли что можно рассказывать! Поверьте мне, токайское токайскому рознь, как одна великая держава отличается от другой. А господа венгерцы тоже себе на уме: своей выгоды не упустят. Угодно вам держать со мною пари? Ровно через час я берусь доставить сюда непосредственно из императорского погреба в Вене бутылку токайского, которое будет не чета вашему.

– Мюнхгаузен, вы, право, несете полную чепуху!

– Отнюдь. Спустя час вы получите прямехонько из погреба австрийского императора бутылку токайского несравненно высшей марки, чем эта кислятина.

– Мюнхгаузен, Мюнхгаузен, вам, кажется, вздумалось посмеяться надо мною, но я этого не потерплю! Хотя до сих пор во всех ситуациях вы показали себя человеком крайне правдивым, но, знаете, в этом случае… я склонен думать, что вы все же прихвастнули.

– Ах, ваше величество, но ведь я предлагаю вам подвергнуть меня испытанию! Если я не сдержу своего слова – а я заклятый враг всяких надувательств, – то прикажите отрубить мне голову. Ведь моя голова не кочерыжка. Что же вы сами поставите против нее?

– По рукам! Ловлю вас на слове. Если, когда часы пробьют четыре, бутылка токайского не будет здесь, то вы поплатитесь своей головой, я велю казнить вас без всякого милосердия и отсрочки, потому что дурачить себя я не позволяю даже самым лучшим друзьям. Но если выйдет по-вашему и вы исполните то, что обещали, тогда ступайте в мою сокровищницу и берите себе столько золота, серебра, жемчугов и драгоценных каменьев, сколько может унести самый сильный человек.

– Вот это дело! – отвечал я и попросил, чтобы мне тут же принесли перо и чернильницу.

Я немедленно написал эрцгерцогине австрийской, королеве венгерской Марии-Терезии следующую записку: «Ваше Величество, вам, как единственной наследнице, несомненно, достался вместе с прочим и винный погреб вашего блаженной памяти покойного батюшки. Что, если б я осмелился попросить вас прислать мне с подателем сего бутылку токайского, которое я часто пивал у Его Величества? Только самого лучшего! Дело касается пари. За это я готов служить вам впредь, чем смогу, теперь же покорнейше прошу у Вашего Императорского Величества…» и т. д.

Это послание я поспешил вручить – так как было уже пять минут четвертого – незапечатанным своему Скороходу, которому приказал отстегнуть тяжелые гири от своих ног и безотлагательно отправляться в Вену.

После того мы с султаном допили его бутылку в ожидании лучшей. Пробило четверть четвертого, пробило половину, пробило три четверти – о Скороходе ни слуху ни духу!

Тут, признаюсь, мне сделалось душно и померещилось, будто бы его величество начинает уже поглядывать на шнурок колокольчика, собираясь позвать палача. Хотя я получил позволение пройтись по султанскому саду, чтобы освежиться немного, однако за мною уже следовали по пятам двое слуг, не спускавших с меня глаз.

Мучимый страхом и ввиду того, что часовая стрелка подвинулась к пятидесяти пяти минутам четвертого, я поскорее послал еще за моими Слушальщиком и Стрелком. Оба они явились немедленно, и Слушальщику пришлось растянуться плашмя на земле, чтоб послушать, возвращается ли наконец мой Скороход.

Я немало испугался, когда первый доложил мне, что этот бездельник неизвестно где, но очень далеко от Константинополя, заснул крепким сном и храпит во всю мочь. Едва мой славный Стрелок услыхал эти слова, как бросился на довольно высокую террасу и, приподнявшись еще на носки, поспешно воскликнул:

– Клянусь моей бедной душой, лентяй развалился под дубом у Белграда и спит себе, а бутылка лежит с ним рядом. Постой-ка, я тебя пощекочу!

С этими словами добрый малый прицелился из своего кухонрейтеровского ружья в густую вершину дерева. Целый град дубовых желудей, веток и листьев посыпался от меткого выстрела на спящего, разбудил его и заставил быстрее ветра пуститься в обратный путь.

Скороход сам струсил, что едва не проспал урочное время. Однако благодаря быстроте ног ему все-таки удалось предстать на пороге султанского кабинета с бутылкой токайского и собственноручной запиской Марии-Терезии, когда часы показывали пятьдесят девять с половиной минут четвертого.

Ну и наступило же тут ликование! А как смаковал драгоценный напиток царственный лакомка!

– Мюнхгаузен, – сказал он, – вы не должны на меня сердиться, если я оставлю эту бутылку для себя. Ваши связи в Вене стоят, очевидно, выше моих, и вам ничего не значит запастись токайским в каком угодно количестве.

С этими словами он, заперев вино в потайной шкафчик, опустил ключ в карман своих шаровар и позвонил, чтобы потребовать к себе хранителя своих сокровищ. О, как приятно отозвался у меня в ушах серебристый звон колокольчика!

– Я должен заплатить вам выигранный заклад, – сказал мне султан. – Слушай, – продолжал он, обращаясь к вошедшему в комнату сановнику своего двора, – пускай мой друг Мюнхгаузен возьмет из моей сокровищницы столько золота, серебра, жемчугов и драгоценных камней, сколько может унести самый сильный человек.

Хранитель султанских сокровищ отвесил низкий поклон своему властелину, ткнувшись носом в землю, мне же султан дружески пожал руку, после чего милостиво отпустил нас обоих.

Вы, конечно же, не сомневаетесь, господа, что я, не мешкая ни минуты, воспользовался полученным разрешением. По моему приказу пришел мой Силач со своей пеньковой веревкой, и мы вдвоем отправились в сокровищницу. Оставшееся там, после того как мой слуга упаковал свою ношу, едва ли соблазнило бы вас.

Из дворца я поспешил со своей добычей прямехонько в гавань, зафрахтовал там самое большое судно, какое только смог найти, и, подняв паруса, отплыл с моим тяжелым грузом и всем штатом прислуги, чтобы скрыться подобру-поздорову, пока не стряслось какой беды.

Чего я опасался, то и случилось. После моего ухода хранитель султанских сокровищ, бросив на произвол судьбы растворенную настежь кладовую – в ней действительно почти уже нечего было запирать на замок, – помчался сломя голову к своему повелителю и доложил ему, как беспардонно воспользовался я полученными полномочиями. Эта весть поразила султана как гром среди ясного неба. Конечно, он горько раскаялся в своей оплошности и тут же распорядился послать за мною в погоню весь турецкий флот под командою генерал-адмирала, которому было приказано внушить мне, что условия нашего пари имели совсем иной смысл.

Тем временем я успел отплыть от Константинополя всего на две мили и, разумеется, тотчас увидал настигающий меня на всех парусах военный турецкий флот. В эту минуту, признаюсь откровенно, моя голова, только что укрепившаяся на плечах, начала снова колебаться, и довольно-таки сильно. Но ко мне подскочил Ветровик и сказал:

– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство!

С этими словами он поместился на корме моего корабля таким образом, что одна его ноздря была обращена к турецкому флоту, другая же к нашим парусам, и принялся дуть что есть мочи. Поднялся страшный ветер, жестоко повредивший мачты, паруса и снасти на кораблях моих преследователей и загнавший их суда обратно в гавань, тогда как мы летели полным ходом в противоположную сторону и несколько часов спустя благополучно пристали к итальянскому берегу.

Впрочем, мне не пришлось вполне воспользоваться несметным богатством. Вопреки возражениям веймарского библиотекаря Ягемана, взявшегося открыто защищать Италию против нападок Архенгольца, бедность и нищенство в этой стране приобрели такой масштаб, а полиция была так беспомощна, что я сначала был вынужден раздать бóльшую часть своих сокровищ уличным попрошайкам – пожалуй, от излишнего мягкосердия. Остальное же было у меня ограблено разбойниками на священной Лоретской земле во время моей поездки в Рим. Однако совесть этих бандитов, вероятно, вполне спокойна. Их добыча была настолько значительна, что даже за одну ее тысячную долю вся эта честная компания могла получить от Римского Папы как для себя лично, так и для своих детей, внуков и правнуков, отпущение грехов, уже содеянных ими в прошедшем, и тех, которые они еще могут содеять в будущем.

Однако, господа, мне в самом деле пора спать. Итак, позвольте пожелать вам покойной ночи!