Текст книги "Бесполезные ископаемые"

5

День, конечно, медленно превращался в обычную берлинскую летнюю пятницу. Когда вот-вот будет вечер и ночь, а пока тебе нечем заняться. Когда я вернулся из Института, Луиса еще не было. Наверное, шатался где-то в центре с девчонками из нашей группы.

Хороший был день. Я ходил на занятия, слушал Рильке в медиатеке, играл в футбол со студентами из Бразилии. Возвращался домой с офигенной усталостью в ногах.

Позвонил итальянец Франческо.

– Сегодня у Нины день рождения. Нет желания прошвырнуться?

Нина – жена Грегори. Он из Новой Зеландии, учится с Франческо в одной группе. Живет в Берлине уже три года. Грегори – киносценарист. В его активе – две арт-хаусные короткометражки. Нина пишет роман. Собственно, они такие… типичные жители Берлина. Иногда мне кажется, в этом городе ни у кого нет нормальной профессии.

Я согласился. «Почему бы нет? – подумал я. – Посижу там пару часов и уеду домой».

Моя жизнь в Берлине развивается по двум основным направлениям. Первое – бесконечные загулы по барам и клубам с Луисом и Франческо, и второе – похмельные прогулки с Сэмом из Ливерпуля и его девушкой.

Я не знаю, что нравится мне больше. Я даже не знаю, нравится ли мне это. И, если честно, не хочу знать. И первое, и второе – часть моего существования. Так уж получилось – тогда зачем об этом думать?

Я убрался в квартире и сел пить кофе на веранде. Запущенный сад Марка представлял собой небольшой палисадник с тремя сливовыми деревьями, кустом шиповника и грядками какой-то зелени. Под верандой валялась лейка. Я наполнил её водой и полил эту хаотично существующую растительность. А потом зафутболил лейку назад под веранду. «Знай свое место, вещь».

В голове было как никогда пусто. И от этого медленно, но уверенно поднималось настроение. Бывают же такие пустые дни, кода и самому хочется быть пустым, как пустая бутылка. И прозрачным. Чтобы видели, что ты – пустой. И не приставали со своими дурацкими вопросами и предложениями.

Я налил еще кофе, открыл свой старенький «макбук» и долго (по крайней мере, мне так казалось) писал рассказ, который придумал еще зимой. Банальная история.

На пляже лежали она и он…

– Черт, нет ничего вкуснее холодного арбуза в жару, – сказала она, взяв еще один кусок сладкого сочного арбуза.

– Смотри не лопни, ты уже пол-арбуза съела, – сказал он.

Они купили арбуз у мальчика-араба. Он бродил по пляжу и продавал кукурузу и арбузы. У него был фантастических размеров рюкзак и большое, доброе сердце.

По утрам он уезжал в город. Покупал кукурузу и арбузы, а потом тащился на пляж. Продавал за копейки, а потому его и любили.

В тот день действительно было безумно жарко. А она не боялась солнца – лежала себе полуголая на песке и лопала арбуз. Мальчик-араб сидел рядом и пялился на её груди. На то он и мальчик, чтобы пялиться на женские груди.

– Знаешь, это не очень красиво – пялиться на чужие груди, – сказала она.

– Ну не на свои же груди мне пялиться? – резонно заметил мальчик.

– Давай не придуривайся, – сказала она.

– Хочешь, я прогоню его? – сказал её мужчина.

– Слушайте, что плохого в том, что я пялюсь на чьи-то груди? Я же не собираюсь их лапать? – сказал мальчик и пошел дальше по пляжу.

– Конечно, нагловатый типец, но, если честно, мне он нравится, – сказал мужчина.

– Мне тоже. Ну и потом, мне нравится, что он пялится на мои груди. То есть мне нравится, что ему они нравятся. Что ХОТЬ КОМУ-ТО они нравятся, – сказала она.

– Брось ты, у тебя волшебные груди – кому они не нравятся?

– Тебе не нравятся. Отрежь-ка мне еще немного арбуза. Хочу быть толстой дурой, – сказала она.

– Дура, от арбуза не толстеют, – сказал мужчина, и они еще долго валялись на песке.

Я перечитал написанное, допил кофе и закрыл файл, не сохранив этот текст. Так и знал: дурацкая история. Только зря держал её в голове.

Не знаю почему – не получается писать о хороших людях, хоть лопни. Нет настроения придумывать истории о людях, которых любишь. Которые с тобой. В разы легче писать о тех, кто приносит проблемы и несчастья. О тех, кто уходит. О тех, от кого уходишь ты. О тех, кто бросает, и о тех, кого швыряешь сам. О тех, кто не с тобой. «Уже» или «еще» – не имеет значения.

Никогда не замечали, как плохо пишется, когда рядом тот, кого любишь, и вы счастливы и весело проводите время? Банально не думаешь о таких штуках: кому хочется тратить дни и тем более ночи на жуткую писанину? Есть тонны других интересных вещей.

Пишут несчастные. И если вам нравится, например, чей-то любовный сонет – так и знайте, его написали не от хорошей жизни. Что-то прогнило, где-то треснуло – вот и садится неудачник за письменный стол. Глотает литры кофе, пялится на её фотку и с диким желанием придумывает рифмы. Чтобы хоть что-то исправить. Или тупо выболтаться перед самим собой.

Наверное, коэффициент счастья определяется объемом написанного. У счастливых – пустые полки. У неудачников – библиотеки Конгресса.

Скрипнула дверь, и в комнате появился Марк. В нелепых шортах и рубашке в тонкую синюю полоску.

– Кто-нибудь есть в доме? – сказал он.

– Марк, я на веранде, – сказал я.

Марк сел на свободную табуретку, растянул ноги и закурил сигарету.

– Сегодня девушка в метро назвала меня неудачником, – сказал Марк. – Увидела мои ботинки и назвала неудачником.

– А что в этом такого? – ответил я. – Неудачники хороши хотя бы потому, что есть слово «неудачник». А вот слова «удачник» нет. И даже если бы и было такое, скажи мне, какой нормальный человек назвал бы тебя «удачником»? Вот я и говорю – так называют только мудаков.

– То есть я не мудак?

– Конечно, Марк. Ты не мудак.

– Но неудачник, так? – Марк сплюнул в горшок с кактусом.

– Наверное. Ботинки у тебя действительно дурацкие.

Марк – графический дизайнер. У него две квартиры – одна напротив другой. В одной он живет. Там же находится его офис. Другую квартиру он сдает нам.

Марк – нормальный хозяин. Без понтов и курящий. Он имеет свой конечно же субъективный, но достаточно интересный взгляд на вещи и людей. Например, вот его наблюдение по поводу берлинской еды: «Знаешь почему в Берлине много дешевых ресторанов? Потому что большинство берлинцев – протестанты. Протестанты не разбираются в еде. Им дашь сырую картофелину – они и счастливы. Например, в Мюнхене (Марк из Мюнхена) живут в основном католики. Поэтому рестораны там дорогие и их не так много, как в Берлине. Уж там люди знают толк в еде, любят торчать на кухне и выбирают только качественные продукты».

– Дурацкие ботинки? Хочешь сказать, у тебя не дурацкие ботинки? – Марк смотрел на мои зеленые «Adidas London». – Где ты их нашел?

– В «Paul’s Boutique» на Mollstrasse. Надеялся, что не будет моего размера, но…

– Ладно тебе, нормальные кроссовки. В сущности, жизнь – это бесконечная трата денег. И больше ничего, – сказал мудрый Марк.

6

Я ждал Франческо на Kottbusser Tor. Он опаздывал. Я сел в забегаловке «Asian Imbiss», взял пиво и ждал.

Это был настоящий берлинский летний вечер. Когда жара только-только спадает, и легкий ветер подгоняет темноту. Дурацкое описание, но какое есть – такое есть. Я, честно говоря, не очень люблю пиво. Но в такие теплые городские вечера холодное пиво – самое то.

Появился Франческо. Джинсы, поло – обыкновенный итальянец. Девушкам нравится. И Франческо это знает. Пока мы едем на трамвае до Rosenthaler Strasse, где живет Грегори, Франческо рассказывает о своих выходных. Мы не виделись эти дни, и у него было много маленьких историй. А у меня были большие уши.

На Rosenthaler Strasse как-то исподтишка пошел проливной дождь. В такие моменты хочется быть Брейвиком на почве ненависти к людям с зонтами.

Мы перебегали из бара в бар, выпивая по рюмке шнапса, и ближе к семи, наконец, доползли до дома Грегори.

У Грегори уютная квартирка. Большой стол и почти настоящий мангал на балконе. Я дарю его жене последнюю книжку Патти Смит. Не знаю, есть ли у нее другие.

У Нины – низкий голос. Как у Нико из «Velvet Underground». У них с Грегори двое детей. И наверное, поэтому у нее низкий голос.

Гостей было немало – музыканты, режиссеры, писатели, художники и диджеи. Хотел бы я напиться когда-нибудь со слесарем, например, в этом городе.

Маркос из Мексики. Конечно же, киносценарист. Клаус из Цюриха. Художник. Джордж из Лондона. Актер. Джоанна из Австралии. Дура. В целом, неплохие люди: бесконечно говорят об искусстве. А я люблю пить и слушать болтовню о разных таких вещах.

Когда узнали, что я из России, сразу заговорили о Тарковском, и мне захотелось в туалет. Потом принесли еду, и люди разбрелись по компаниям. Я остался с Франческо и Маркосом. Мексиканец долго рассказывал о своем творческом пути. Ну и я тоже соврал немного.

Потом Маркос и Джоанна предложили зайти в бар на углу Torstrasse и Mollstrasse. «Мне там нравится. У них экзистенциальная атмосфера», – сказал Маркос. Мы с Франческо согласились. В баре показывали «Евровидение». Не буду развивать эту логическую цепь, только скажу, что экзистенциализмом там и не пахло.

– Я придумал идеальную схему триумфа на «Евровидении», – сказал Франческо. – Турок-гей из Германии с русскими корнями, поющий на английском песню о безответной любви сербки-лесбиянки и касатки.

– Польской касатки, – сказала Джоанна.

Позже, проводив Франческо до метро, я плелся по мокрой Oranienburgerstrasse и думал: «Вот есть эти люди. Есть еще и другие. Много много разных людей. Они ходят друг к другу в гости. Пьют, болтают, получают удовольствие. Говорят о том, как любят друг друга. А потом разъезжаются по домам. И рассказывают гадости в своих фэйсбуках».

Позвонил Луис, и мы решили провести кусочек ночи на пляже «Yaam» недалеко от Ostbahnhof. Сразу после остатков Берлинской стены. Дождь закончился, было душно – лучшее время торчать на пляже. Хотя «Yaam» – это, скорее, имитация пляжа. На берегу канала насыпали кучу морского песка, сколотили бар в виде бунгало. Ну и, конечно, зонты и гамаки. Как без них?

Здесь офигительно тупо лежать и болтать с теми, с кем хочется болтать. Именно так.

Луис пришел с Бертой. Мы убивали время на футбольной площадке, пиная старый дырявый мяч. Я, Луис и Берта. Разыгрывали классический треугольник, пытаясь отдавать пасы одним касанием. На песке это нелегко. Потом подошли какие-то девушки. И одна из них была Эй.

Я и не удивился, когда увидел её. Мир с каждой секундой сужается, уменьшается, сдувается, как дырявый резиновый мячик. Мир, в конце концов, тесен.

– Мир тесен, – сказала она и улыбнулась, протягивая руку.

– Типа того, – промямлил я и протянул свою.

– Ты-то как здесь оказался? – она улыбнулась еще и сказала, что тоже хочет играть.

Мы решили разделиться на две команды. По два человека в каждой. Одни ворота и один вратарь. Мне было лень бегать, и я согласился торчать в воротах.

Эй, получив пас от Луиса, вышла один на один. Со мной. Я совершил свой классический трюк, которым пользуюсь очень часто. Выходит смешно и эффективно. Снял рубашку и бросил её в лицо Эй.

Потом Берта и Луис ушли на берег реки смотреть закат, а мы с Эй лежали на пляже и рассказывали друг другу, как и почему приехали в Берлин. Скучные истории скучных людей. Но Эй, по крайней мере, была красивой. А у красивых девчонок не бывает уж очень скучных историй.

Потом вернулся Луис. Принес пиво и сел между мной и Эй. Есть у него такая идиотская привычка – мне-то она не мешает.

– Так ты тоже русская? – Луис открыл бутылку зажигалкой. – Как же вас, черт возьми, много в этом маленьком городе!

– Луис, а где та девушка… ну та, с которой ты пришел, – она твоя девушка? – сказала Эй.

– Берта? Ну нет, конечно. Так…

– Плоская как доска, – сказал я.

– Точно – плоская как доска, – Луис хлопнул меня по плечу. – Увидел её и…

– Влюбился?

– Нет.

– Лень?

– Типа того. Опять влезать в это болото… – ну его… Любовь создана для того, чтобы по пьяни рассказывать о ней друзьям и каким-нибудь случайным девахам: типа вот он я, какой романтичный, и женщина у меня была волшебная. И вот слушаешь себя и других и такое чувство, что больше, чем полмира, – романтики и волшебные женщины. А потом прыгаешь в холодное море, выходишь из воды со свежей головой и понимаешь, что полмира… нет, даже целый мир – тупые посредственности.

– А ты? Ты-то какой? – спросила Эй.

– Я? – Луис посмотрел в глаза Эй и после короткой, но дико драматичной паузы наконец ответил. – Я еще хуже.

Я чувствовал себя неловко. Так бывает, когда понимаешь, что ты лишний. Я посмотрел на полупустую бутылку, валявшуюся под ногами. «Ну что за жизнь такая? Красная и сухая. Как это вино», – только и оставалось что думать о подобной фигне. Луис и Эй смотрели друг другу в глаза. Они не заметили, как я натянул свои зеленые «адидасы» и тихо ушел: я очень скучный, когда трезвый. Ну и потом в Берлине много других мест с красивыми девушками и безумными закатами.

Луис пришел ближе к утру. Сказал, что проводил Эй до дома.

– Она волшебная, – сказал он. – Черт, я, наконец, нашел свою, как это называется… Liebe.

Когда он исчез в своей комнате, я вышел на веранду. «Какой же ты, Луис, красавчик! Искал и нашел. Свою Liebe». Я думал об этом. Не знаю почему…

7

В 1993 году на острове Тенерифе в Las Americas, совсем недалеко от Veronicas, был открыт ирландский паб «Minirock». Я не сказал бы, что этот факт как-то изменил мою жизнь. Мне было тогда девятнадцать. В тот год я и не думал о жизни. Так получается – о жизни задумываются ближе к смерти.

А в 1993 году у меня была единственная дилемма – гранж или брит-поп. «Nevermind» Курта Кобейна или «Whatever» братьев Галлахер. Клетчатая рубашка или поло. Вайнона Райдер или Кейт Мосс. Беспечное нытье или ежесекундное пижонство. Вот о таких вещах я думал тогда.

Осенью 1993 года баскетбольная команда нашего факультета сенсационно оказалась в финале открытого чемпионата университета. За семь секунд до конца финальной схватки мы проигрывали два очка. Подобрав мяч под своим щитом, я дополз до периметра и швырнул «трешку». Скользнув по дужке, мяч плюхнулся в корзину, и нас полвечера носили на руках. А ночью меня, наконец, поцеловала девушка Фатима. И я почему-то решил, что люблю её и хочу от нее детей. Но даже это не изменило ничего. Что уж там говорить о каком-то пабе на каком-то Тенерифе? Нет, определенно, я никогда бы не подумал, что в моей жизни появится «Minirock». И что именно с ним будет так или иначе связана эта нелепая история.

Действительно, дурацкая, нелепая история. Никогда не забуду, как увидел Эй в первый раз. Мы познакомились на Невском и до вечера гуляли по городу. Тогда еще были эти идиотские белые ночи. Я страшно боялся влюбиться в неё. Она жила в Токио. А я жил в Старом Петергофе. У нее был муж. А у меня был гнилой ноготь. Ей было что терять, за что цепляться и куда бежать. Ну а что возьмешь с меня? Я профукал миллионы шансов быть кем-то. И остался никчемным нытиком, которому комфортно жить в бесконечном самокопании.

Потом мы не виделись год. Что-то писали друг другу. Вели себя как люди. Однажды Эй написала, что приедет в Петербург еще. И, наверное, со своей хорошей подругой.

За день до их приезда я сидел с друзьями и, как обычно, пил. И страшно нервничал. Мне очень хотелось её увидеть. Диалоги друзей давили камерной скукой, но даже если бы и было что-то интересное в их болтовне, вряд ли бы я это слышал. Бывает с вами такое: какое-то странное предчувствие что ли, не знаю. Ты ждешь кого-то, и точно знаешь, что этот кто-то изменит твою жизнь. Как в детстве, когда безумно хочешь в Луна-парк, хотя и не знаешь пока, что это такое. Но есть сладкое волнение где-то в груди, и ты считаешь часы, минуты, секунды до воскресенья, как будто убежит куда-нибудь этот треклятый Луна-парк. А утром в воскресенье летишь как бешеный к папиным жигулям и ждешь не дождешься, когда же, наконец, он заведет этот дурацкий двигатель.

– Давай, папа, давай. Ну чего ты там?

Эй была моим Луна-парком.

Ночью вернулся домой. Очень хотел спать. Плюхнулся на кровать в одежде и кедах. Смотрел в потолок. В такие моменты потолки как экраны невидимых кинопроекторов. Лежишь и смотришь свое кино. Такое, какое хочешь. И билет на сеанс не нужен. Только и остается что менять пленку в своей голове. Время от времени.

Вот только той ночью я, кажется, смотрел бесконечный бразильский сериал. Так и пролежал с открытыми глазами до самого утра.

Даже не курил.

Так и бывает: если ждешь кого-то, кого очень ждешь, вряд ли когда получается быть в хорошей форме. Определенно будешь помятым, невыспавшимся и некрасивым. Наверное, есть в этом какой-то смысл. Она увидит тебя в твоем худшем состоянии. И если примет тебя даже таким, значит, она – та самая.

Я очень хотел, чтобы Эй была той самой.

Убивая время в кафешке на вокзале, я думал о том, как же мне вести себя, когда они приедут. Нет, честно, меня очень беспокоила эта ерунда. Подбежать и обнять её, как только она выйдет из вагона? Подойти не торопясь, в развалочку, когда они уже на перроне и с волнением смотрят по сторонам и на часы? А будут ли они с волнением смотреть по сторонам и на часы? Или же перейти в режим влюбленного идиота – торчать на платформе с цветами, а потом рвануть в вагон, как только поезд остановится, чтобы показать, как же мне не терпится увидеть её? Ужасный вариантик, если честно. Обычно так ведут себя как раз те, кто не очень и ждет.

Видел я и тех, кого они встречают – ведьмы с золотыми зубами.

Между тем, это достаточно серьезный момент. В фильмах, например, первое впечатление имеет большое значение. Я пошел в туалет и в первый раз за три дня посмотрел в зеркало. «С таким лицом… бежишь ты или идешь, с цветами или без – разницы никакой».

Такой дурак, даже не побрился.

Эй вышла из вагона, а я вел себя как последний тупица. Только и сказал: «Привет». Она улыбнулась так, как, наверное, улыбается только она, и сказала: «Ну и дубак в блистательном Петербурге. А я в балетках. Кстати, это Аня». Я что-то промямлил о погоде, а потом спросил, нормально ли они доехали. Очень «нужный» вопрос. «Нормально. Книжки читали», – Аня смотрела на меня с некоторым недоверием.

По крайней мере, мне так казалось тогда.

Мы долго шли в гостиницу. Я нес чушь и чемодан Эй. Она смеялась, и это был какой-то очень теплый смех. Хотелось закутаться в него, сидеть на берегу Фонтанки, пить чай и разглядывать речные трамвайчики.

Такой у нее был смех.

Через полгода она прислала открытку и письмо. Из Японии, где жила со своим мужем, юристом японского офиса большой российской компании. С тех пор мы, как тогда казалось, исчезли из жизни друг друга. Но я часто перечитывал это письмо.

Устала зверски. Думала отсидеться сегодня дома. Не хотелось никуда выходить, ни с кем встречаться. Люблю убираться одна, а потом валяться на диване с книжкой в чистейшей квартире. И солнце отражается в отполированных паркетных досках. И тихо.

Но вернулась из Непала моя любимая подруга Агнес – единственный нормальный человек здесь. Так что мы идем гулять с ней. Если буду одна, опять влипну в самоанализ. А из меня аналитик такой же «хороший», как любовница или писатель.

Вчера была вечеринка в институте. Я передумала наряжаться и в итоге надела обычное шелковое платье до колена, с кожаным поясом.

Когда пили шампанское, я разболталась с одной китаяночкой – очень красивая, ухоженное лицо, браслетик «Тиффани», синяя юбочка. И вот подняла она руку, чтобы подправить прическу, а подмышки у нее в таком… первозданном состоянии. Я чуть не подавилась – так это было неожиданно.

Потом мы сбежали. Я и Джеймс – ужасно умный австралиец из моей группы. Торчали в каком-то баре, пили коктейли и молча смотрели друг на друга.

В конце вечера он выдал, что я очень умная, но не его тип и сексуально для него непривлекательна. Я немного удивилась и долго смеялась. А потом расстроилась. Я-то думала, что нравлюсь ему, а тут вон как – сплошные расстройства.

Рождество на носу. Мы с Агнес понимаем это, застряв на входе в торговый центр «Midtown». Влажно. Смог. Люди бродят как мокрые ежи в белом тумане. Резкие порывы ветра набрасываются на них. А они ползут и ползут. Туда, где сотни магазинов предлагают тонны дерьма с рождественскими скидками.

Я купила себе черный кашемировый шарф – длинный, какого-то очень сложного плетения. Такой шарф, которым хочется обмотаться и сидеть у камина с босыми ногами и бокалом вина.

Ближе к вечеру мне звякнул Пато. Ему двадцать три, и он очень крут даже по местным меркам. Долго жил в Штатах, папа у него владелец шахт, а девушка – известная модель. Мы рванули к ним – они живут совсем недалеко. Пили вино, слушали музыку. Пато целовался с Агнес. И эта модель (его девушка) расплакалась и убежала. Мы с ней потом покурили на улице, и я поехала домой.

Андрей уже спал. Он приготовил для меня мои любимые плюшки из миндальной муки с зелеными яблоками и изюмом, но так и не дождался. Съела совсем ничего. И выпила пиво.

Ночью мне приснилось, будто я, Джеймс и моя подруга Ленка пошли в «Sekirei», а потом в «Jicoo Floating». Это бары тут такие. Они пили, а я была за рулем. Говорили по-английски. И я бесилась. А Джеймс такой веселый был – душа компании. Потом мы довозили Ленку, и он пошел к ней смотреть кота и пить белое вино. А я осталась одна, трезвая, в авто, ночью, в Токио. Короче, тоска непонятная.

Утром проснулась в холодном поту. Поняла, что не подготовила домашку. Штука в том: на прошлом занятии я ужасно повздорила с профессором из-за того, что он нарочно коверкал имена японских студентов и в целом вел себя так, будто японцы – дерьмо. Ну я после урока и сказала ему о недопустимости подобного поведения. Особенно для человека с тупым американским юмором, не знающего ни одного языка, кроме английского.

Ближе к семи, наконец дописав свою хрень, я безуспешно старалась запихнуть зажигалку в разъем компьютера, думая, что это «флешка».

Забыла сережки дома, и вот с утра день разрушен. Бесит меня, когда в ушах нет моих бриллиантовых гвоздиков.

Хетаг, извини за то, что у нас ничего не получилось. Не грусти, пожалуйста, и будь собой…

«Будь собой». Бесконечно слышу эту фразу. А кем я был до этого? Адольфом Гитлером? Романом Павлюченко?