Текст книги "Простодурсен Лето и кое-что еще"

Ушла принцесса, всему конец. Поёт Утёнок – он молодец…

Простодурсен снял с себя промокшую одежду, она сохла у печки, а он шаг за шагом быстро превращался в принца. В волосы ему воткнули много-много жёлтых листиков понарошки и присыпали их мелкой белой мукой. На ногах у него были старые сапоги Сдобсена. Октава залила их глазурью и притопила в ней марципановые розочки пяти цветов. Потом она взяла огромную лиловую шаль и принялась наворачивать её на Простодурсена – на восьмом обороте он стал вылитым принцем. И долго крутился перед зеркалом с очень довольным видом. Затем Октава натёрла ему щёки давленой кудыкой, и на лице заиграл винно-багровый румянец.

Тут Простодурсен услышал, что кто-то вошёл в пекарню.

Этот кто-то шваркнул дверью. И стукнул кулаком по прилавку. И завопил:

– Есть кто живой? Или пекарня закрылась на всю зиму?

Это явился Пронырсен.

– Ой, – растерялся Ковригсен. – Покупатель пришёл. Могу я обслужить его в костюме?

– Мы все пойдём его обслужим, – сказала Октава.

– Ни за что! – твёрдо сказал Сдобсен. – Я не покажусь ему на глаза в таком виде.

– Король и принц несут принцессу! – распорядилась Октава.

И так они сделали, и таким манером явились пред очи Пронырсена, который всего лишь забежал в пекарню за сухарями.

– Я хотел взять… – начал было он, но тут губы у него сами собой сжались, и он не сразу сумел расцепить их. – Зачем? – выговорил он наконец. – Зачем вам столько пугал?

– Мы не пугала, – бодро ответил Утёнок, – мы театр.

– Если хочешь, присоединяйся, Пронырсен, – сказала Октава. – Можешь побыть троллем.

– Хм. Немало странного повидал я в нашем лесу, – хмыкнул Пронырсен. – Но чтоб дурака валяли в муке и пудре – это что-то новенькое.

– Хорошо бы и тебя довести до театра, – сказал Простодурсен. – Он отогревает душу и сердце.

– У-тю-тю, тортик ты мой ягодный! – загоготал в ответ Пронырсен. – Розочки-мимозочки, глазурька-мазурька!

Тут Сдобсен вырвался из рук Ковригсена и Простодурсена и проковылял несколько шагов.

– Он правду говорит! – громко сказал Сдобсен. – Вечно Октава дурит нам голову и пудрит мозги. С меня довольно!

Он решительно сбросил туфли и устремился в заднюю комнату.

– Насыпь-ка мне чёрствого хлеба, – велел Пронырсен. – Не такого старого, чтобы с плесенью, но и не настолько свежего, чтоб деньги за него драть.

Простодурсен скользнул по себе взглядом сверху вниз и медленно оглядел свои ноги. Только что он чувствовал себя настоящим принцем. И был этому рад. И собирался поцеловать лягушку, чтобы расколдовать принцессу. Это он тоже предвкушал. А теперь радость улетучилась. Если вдуматься, он и правда похож на торт. Особенно розочки в глазури на сапогах.

– Так, ладно, – сказал он. – Мы закончили?

– Закончили? – ахнула Октава. – Мы ещё не начинали!

– Минуточку, – вмешался Пронырсен. – Дайте я заберу свои сухари, пока у вас тут ещё хуже не стало. Фуф, до чего безделье доводит! Хорошо, вас птицы не видят, а то они обратно не прилетят.

– Птицы обожают театр! – звонко сказал Утёнок. – Мы поэтому и летаем на юг.

– Смотри-ка, – удивился Пронырсен, – желторотый тоже верещит.

– Вот твой хлеб.

– Не давать ему никакого хлеба! – закричала Октава. – Думает, он самый умный… Нагленький какой! Вот пусть сам себе сухари и печёт.

Но Ковригсен жил продажей хлеба. И хотя Пронырсен был незавидный покупатель и старался всё получить даром, всё же он был покупатель. И хоть он не любил театр, хлеб ему полагался всё равно.

Из задней комнаты вышел Сдобсен. От принцессы на нём ничего не осталось. Сдобсен как Сдобсен, только башмаков не хватает.

– Понятно, – грозно сказала Октава. – Своей головы нет, всё за этим черствяком повторяем?! Хочешь забрать свои башмаки, да? Отлично, а то они воняют – сил нет.

И она скинула с ног башмаки, так что они сначала стукнулись о потолок, а потом только шмякнулись на пол, грохнув два раза.

– Знаешь что, Октава, – насупился Сдобсен. – Никто не против того, что ты печёшься о температуре наших душ и сердец. Но у меня есть свои представления о чести. И я дорожу своим именем и репутацией. И… Неважно. Короче, я ухожу. Пойду домой посплю.

– Три ха-ха! – захохотал Пронырсен. – Айда, Сдобсен, пошли. А то глазом моргнуть не успеем, как они нам дурака наваляют по самую макушку.

И с этими словами Пронырсен и Сдобсен вышли в дождь. А в пекарне остались король с принцем и ведьма с лягушкой.

Ведьма захлюпала носом и пустила слезу.

– Дурачьё, – всхлипывала она. – Чёрствый хлеб и вонючие ботинки им нужны, а театр – нет!

– Ну, ну… – успокаивал её Ковригсен. – Сейчас что-нибудь придумаем.

– Ты полагаешь? – спросил его Простодурсен.

Ему понравилось быть принцем. И он хотел побыть им ещё. А если он и похож на тортик, то на самый вкусный парадный торт для хорошего праздника.

– Предлагаю закусить коврижками с соком, – сказал Ковригсен. – Заодно и обсудим.

Утёнок посматривал на своих друзей. Из них четверых он был самый маленький. Ему казалось, что у остальных очень большие лица. Только что эти лица излучали теплоту и радость. А теперь у всех троих глаза заволокло чёрными тучами. Особенно чернели и хмурились глаза Октавы – того и гляди гроза прольётся.

Утёнку вспомнилось, как он мёрз один-одинёшенек на подоконнике и ждал, когда Простодурсен вернётся из леса и споёт ему тёплую песенку.

– Дорогая ведьма Октава, – сказал он.

– Чего тебе, лягушка Утёнок?

– Я хочу спеть тебе тёплую песню.

– Правда?

– Да. Она как раз сама пришла мне в голову.

 
Замёрзли сердце и душа,
пришла холодная зима.
В дожде холодная вода,
и речка по ночам одна.
Театром будем греть сердца,
согреется моя душа.
Всё пройдёт.
Всё проходит всегда.
 

Вот так спел Утёнок.

– Какой ты уже большой! Молодец, – сказала ведьма Октава.

– Да, – согласился Утёнок. – Я молодец и выдумщик.

– Жаль, Сдобсен на тебя не похож.

– Не будем отчаиваться, – сказал Ковригсен.

– А я правда похож на торт? – спросил Простодурсен.

– Нет! – решительно замотал головой Утёнок. – Ты похож на принца.

– А Пронырсен говорит, что на торт.

– Пронырсен! – возмущённо запыхтела Октава. – Он чего только не говорит. Всё из зависти. И потому что он противный. Но плохо, что Сдобсен сбежал. Где нам теперь принцессу взять?

– Да… – протянул Ковригсен.

Они молча хрустели коврижками. Крошки сыпались на пол – под стол и под стулья. За окнами чернел вечер и сыпал дождь.

Простодурсен не очень понимал, зачем им нужна ещё и принцесса. Правда, он пока в театре не до конца разобрался. И его очень отвлекала банка золотой рыбки с ветками рябины и идеально ровными и круглыми бульками на дне. Чтобы не думать об искушении, Простодурсен заговорил о театре:

– От нас ничего не требуется, только походить туда-сюда – и всё, да? В спектакле, я имею в виду. Немножко походим – и кланяться.

– Нет! – тут же очнулась Октава. И стала рассказывать, как она придумала.

Сначала король рассердился, что принцесса непослушная. И пошёл просить ведьму наколдовать, чтобы принцесса вела себя за столом тихо, как мышка, и ела всё, что положили на тарелку, а вечером ложилась спать без скандалов и слёз. Но принцесса укусила ведьму за нос, и та очень разозлилась.

– Так Сдобсен должен был кусать тебя за нос? – спросил Простодурсен.

– Не сильно, – ответила Октава. – Как в театре кусаются. И тогда ведьма превратила принцессу в лягушку.

– В меня! В меня! – заверещал Утёнок.

– Король так огорчился, что заплакал, – продолжала Октава.

– Так ему и надо! – крякнул Утёнок.

– Да, – кивнула Октава. – А потом пришёл прекрасный принц, поцеловал лягушку, и принцесса расколдовалась. Он взял её в жёны и полцарства в придачу. А дальше пир на весь мир.

– Ура! – закричал Утёнок.

– Никакого «ура», – грустно сказала Октава. – Принцессы у нас нет, потому что Сдобсен ушёл.

– Да уж, – кивнул и Утёнок.

Ничего у них не придумывалось. Зато они ели коврижки и запивали большими глотками сока из кудыки. Лампочка висела на шерстяном шнурке и лила густой красивый свет на красный сок в стаканах.

Им очень хорошо так сиделось. В тепле и сухости. И уже почти сытости.

И всё шло к тому, чтобы вскоре разойтись по домам, лечь в свои кровати, уснуть и видеть сны до завтрашнего утра.

Мешал только театр этот. Пудра, марципаны, пуговицы из мармеладок, мука, шторы, мешки из-под муки и прочее, что они пустили в ход, наряжаясь. Да, театр пришёлся бы кстати осенним вечером в приречном домике. Но что толку мечтать об этом, когда их высочество принцесса побросала все свои красивые наряды и превратилась в зануду Сдобсена?

Утёнок заглядывал всем в лицо. Он тянул шею изо всех сил в надежде, что чьё-то лицо вдруг просияет улыбкой и кто-то скажет такое, от чего всё снова станет хорошо. Но снизу он видел только прилипшие к губам крошки и капли сока, стекавшие по подбородкам.

– Ёлки-палки-сухостой! – сказал он вдруг.

Слова вырвались так внезапно, что все вздрогнули.

– Что такое? – спросил Простодурсен.

– Очень глупо получилось, – сказал Утёнок.

– Ты прав, – согласился Ковригсен. – Уйти хлопнув дверью – обычно большая глупость.

– А нельзя вернуть Сдобсена?

– Вернуть его не так легко, – ответил Ковригсен.

– Тем более вернуть его во всей принцессиной красе, – вздохнул Простодурсен.

Назад к друзьям возвращается кто-то, дома сидеть одному неохота…

Бывает, что кто ушёл – возвращается. Может, забыл нужную вещь. Или передумал уходить. Особенно часто все возвращаются в тёмные и дождливые осенние вечера.

Компания, уже сытая-пресытая, всё ещё сидела за столом, когда на улице раздались шаги. Чьи-то старые мокрые башмаки шлёпали по раскисшей тропинке. А потом дверь распахнулась. И на пороге показался старина Сдобсен, до нитки промокший и с палкой.

– Снова добрый вечер, – сказал он.

– Добрый, – ответила Октава.

– Чудовищная погода для сушки белья, – сообщил Сдобсен.

– А у нас тут хорошо, – ответил Простодурсен. – Горячий сок и хрусткие коврижки.

– Понятно, – сказал Сдобсен. – У Ковригсена всегда в запасе что-нибудь вкусное.

– Ты посидел дома и высидел хорошее настроение? – решила сразу уточнить Октава.

На Сдобсене сухой нитки не было. Он вылил воду из башмаков, вновь натянул их и зашёл в пекарню.

С чем он пришёл, интересно? Хочет, чтобы с него натекла огромная лужа, или у него ещё и другие планы?

– Я тут сообразил одну вещь, – сказал он.

– Какую? – спросила Октава.

– В твоём театре кое-чего не хватает.

– Конечно. Ты же ушёл, вот нам принцессы и не хватает!

– Я думал о другом. Гораздо более важном. Что есть в любом театре. И с чем всегда считаются. По крайней мере, в загранице всё устроено именно так.

– И что это такое?

– Публика.

– Публика?

– Да. Зрители, которые смотрят спектакль и хлопают, когда он заканчивается.

– Правда, – задумчиво сказала Октава. – Сдобсен совершенно прав, а я об этом забыла.

– Так что я готов быть публикой, – сказал Сдобсен. – Это важная часть спектакля. А раз уж я кое-что в этом соображаю, то готов взяться за эту непростую работёнку.

– Просто смотреть – и всё? – изумился Простодурсен. – Не вижу смысла.

– На каждое представление должна приходить публика. Если никто не пришёл, театр закрывается.

– У нас тут не заграница, – объяснил Простодурсен.

– И нам нужна принцесса, – добавила Октава.

– Придумал! – закричал Утёнок. – Я же умный, вот и придумал.

– Что ты придумал? – спросил Простодурсен.

– Всё придумал, потому что я умный и голова всё время варит! Сдобсен уже прекрасная принцесса, но Пронырсен будет публикой!

– Пронырсен? Да он ни за что в театр не пойдёт, – сказал Сдобсен. – Он же сам сказал, когда заходил за сухарями. Он до сих пор хохочет над нами в темноте.

Все вскочили и бросились к двери слушать. Неужели Пронырсен правда всё ещё смеётся над ними?

Да, правда. Где-то очень далеко, перекрываемый шумом дождя и плеском реки, раздавался смех Пронырсена. Он шагал домой через лес с пакетом чёрствого хлеба и с этим смехом.

– Утёнок, похоже, прав, – сказала Октава. – Прекрасная идея. Если мы так насмешили Пронырсена, что он всё никак не отсмеётся, то лучшей публики нам не найти.

– Но, – сказал Сдобсен, – лучше ведь я буду…

– Конечно, лучше ты будешь принцессой. Ты блистательный и неотразимый. И ещё долгие годы только и разговоров будет, что о твоей замечательной роли в приречном театре.

– Пронырсен сграбастает сухари и сбежит, только его и видели, – предрёк Сдобсен.

– Необязательно, – ответил Ковригсен. – Если мы скажем, что в конце будет пир и торт, и хорошенько намажем его стул клеем, то…

– Он никогда не садится, – напомнил Сдобсен.

– С этим придётся ему помочь, – ответил Ковригсен.

– Но в загранице, – сказал Сдобсен, – публика сама рвётся в театр. Там все красиво одеваются, стоят в очереди да ещё платят деньги, чтобы посмотреть спектакль.

– Нам не стоит на них равняться. У нас всё по-другому, – объяснил Ковригсен. – Пронырсен ни за что не станет красиво одеваться, стоять на месте, тем более в очереди, и уж точно не заплатит ни гроша. Будем рады тому, что имеем.

– Но вдруг он страшно разозлится, – засомневался Простодурсен, – и озвереет?

– Искусство всегда требует жертв, – сказала Октава.

– То есть? – удивился Простодурсен. – Что это значит?

– Это значит, что наше дело – приклеить Пронырсена к стулу, и пусть ругается сколько хочет.

Несколько секунд было совершенно тихо. Гулко упали на пол две крошки. Громко чавкала вода в дырявых башмаках. Потом Сдобсен снова открыл рот.

– Можно мне взять коврижку? – спросил он.

– Угощайся чем хочешь, – ответил Ковригсен. – Ты будешь принцессой, тебе голодать не по чину.

– Ты прав, – протянул Сдобсен. – Дай мне тогда уж сока и марципанов, если у тебя есть.

– Ты хочешь играть принцессу? – спросила Октава.

– Я не хочу, – ответил Сдобсен, – но ради тебя сделаю это.

– Сдобсен, друг мой, от твоих слов у меня пламень в груди! – торжественно сказала Октава.

– Пф, – только и фыркнул в ответ Сдобсен.

Теперь у них снова была принцесса. Осталось повесить афишу у двери Пронырсена и погуще намазать стул клеем, а там, глядишь, всё устроится.

День устал, пойду вздремну. Ночь повесила луну…

Простодурсен и Утёнок, очень довольные, возвращались под дождём домой. Ковригсен одолжил им старый зонт, а Утёнок вообще ехал в кармане пальто Простодурсена.

– Какой приятный дождик, – говорил Утёнок. – Завтра у нас и театр, и праздник. Сейчас лягу и буду смотреть сон про завтра.

– Я тоже дождь люблю, – подхватил Простодурсен. – Я люблю такую погоду, когда нужно топить печку.

Октавины костюмы они, конечно, сняли. Вообще-то Утёнок, которого перекрасили в лягушку кондитерским красителем, всё ещё был зеленоват, но Октава пообещала, что цвет со временем вылиняет.

Они зашли в свой выстывший дом. Оба сытые, на своё счастье; в миске-то по-прежнему пудингом и не пахло.

– Ну и холодрыга, – поёжился Утёнок. – Скорей расскажи мне историю погорячее.

– Я растоплю печку, – ответил Простодурсен.

– Расскажи мне о лете, – попросил Утёнок. – Как каждая былочка тянется к солнцу. И такая жара, что хочется лишь одного – сунуть голову в речку и охладиться. Ну рассказывай скорее!

Но Простодурсен уже чуть не с головой залез в печку. Он засунул трескучий валежник и сухие яблоневые ветки под сосновые поленья. Поднёс к растопке горящую спичку. Несколько слабых огоньков пыхнули и погасли.

– Рассказывай же, – сказал Утёнок.

– Помолчи минутку, – попросил Простодурсен. – Мне надо подуть.

– Зачем?

– Чтобы огонь раздуть.

– На свечку ты дуешь, когда гасишь.

– Но печка – это не свечка.

– Твои дрова только дымят.

– Да, потому что они мокрые.

– Надо сперва разложить их на просушку.

– Думаю, я всё-таки с ними справлюсь.

– Тогда расскажи пока о лете.

Простодурсен взял одно полешко и нащепал из него щепок. Пока он этим занимался, Утёнок объяснял, что нехорошо рубить дрова дома. В дому должно быть чисто, уютно и опрятно. Кроме того, когда малыш в вашем доме мёрзнет от холода, надо для начала тепло и горячо рассказать ему о лете.

Простодурсен молчал. Он был согласен почти со всем, что сказал Утёнок. Но ему хотелось лечь спать в натопленном доме. Всё-таки завтра ему быть принцем в театре. И не абы каким, а сказочным: он так поцелует лягушку, что она расколдуется. Не может такой принц всю ночь клацать зубами от холода.

В конце концов дрова загорелись. Правда, сам Простодурсен уже давно и согрелся, и распарился, пока рубил, щепал, раздувал и ворошил дрова. Но теперь в печке всё потрескивало, шумело и щёлкало как положено.

– Теперь быстро спать, – сказал Простодурсен, юркнул под одеяло и улёгся поудобнее.

– Отчего Пронырсен такой странный? – спросил Утёнок.

– Нет в нём ничего странного, – ответил Простодурсен.

– Есть. Он недобрый, сердитый и… странный.

– Он просто не любит театр, вот и всё. Теперь мы можем спать?

– Нет, мы не должны спать, мы должны радоваться завтрашнему спектаклю и пиру и вообще. А если мы заснём, то сразу всё забудем.

– Не волнуйся, я не забуду. Спокойной ночи.

– Ты должен мне рассказать, почему луна круглая.

– Это ты вчера спрашивал.

– Но ты не ответил.

– Не ответил, потому что не знаю. Я в таких сложных вещах не разбираюсь.

– А что-нибудь другое ты о луне знаешь?

– Нет.

– Почему?

– Потому что я никогда никого о луне не расспрашивал.

– Надо тебе расспросить.

– Зачем?

– Чтобы мне рассказать.

– Ты можешь и сам спросить, ты отлично умеешь задавать вопросы.

– Я всё время спрашиваю, а что толку? Почему ты лёг посреди кровати?

– Спокойной ночи. Давай спать.

– Печка погасла.

И пришлось Простодурсену вылезать из-под одеяла и снова раздувать огонь.

Когда пламя затрещало во второй раз, Утёнок уже спал. Он лежал поперёк кровати. Простодурсен пристроился с краешка. Он нежно погладил Утёнка по головёнке. Переживает малыш. Завтра ему быть лягушкой и превращаться в принцессу.

Простодурсен расправил одеяло, чтобы укрыть себя и Утёнка. Это оказалось нелегко: Утёнок всё время с головой исчезал под одеялом. А передвинуть его Простодурсен боялся. Неровён час, проснётся – и опять начнутся вопросы о луне.

Кое-как Простодурсен справился. Правда, лежал он криво, в странной позе, и одна рука свисала.

В голову пришли мысли об Октаве. Как ловко она придумывает замечательные вещи. Театр. И что принцем будет Простодурсен.

Ему только не нравилась идея приклеить Пронырсена к стулу. Даже слушать – и то противно. Но они, наверно, к утру её позабудут.

«Почему всё-таки луна круглая?» – подумал Простодурсен и заснул.

Октава сидела на кровати и шила длинный нос. Она готовила сюрприз – хотела поразить всех завтра настоящим ведьмовским длинным носом. В печке весело горел ровный жёлтый огонь. Октава ещё в начале лета нарубила на дрова четыре берёзы и сложила поленницу у стены с солнечной стороны дома, так что её дрова всё лето прожаривались на солнцепёке. Под руку себе она поставила мисочку с солёными орешками и понарошкой в сахаре.

Сдобсен сидел у себя на кухне и смотрел на домик Октавы. В окнах у неё всё ещё горел свет, и Сдобсен ждал, пока окна погаснут, чтобы он мог лечь спать. Такой уж он был, Сдобсен. Любил засыпать одновременно со своей соседкой.

На столе перед ним лежала раскрытая книга. Он взял её у Ковригсена давным-давно. «Заграница» – значилось на обложке. Но сегодня у Сдобсена не было сил на чтение. Он думал о завтрашнем празднике – его обещали после этого глупого спектакля. Вдруг Ковригсен даже торт испечёт? Может, он сейчас как раз взбивает крем, лепит марципаны и посыпает пудрой?

У Октавы погас свет.

– Ну наконец-то, – проворчал Сдобсен и залез под одеяло.

Наверху в своей пекарне у подножия горы сидел Ковригсен с карандашом и бумагой. Тесто на утро он уже намешал и теперь хотел посочинять. У него уже было начало отличного стихотворения.

 
Лист на дереве дрожит.
Лодка на боку лежит.
Осень в небе дребезжит.
 

Но дальше дело не шло. Ковригсен слишком устал и был квёлый. Он отложил карандаш, зевнул и лёг спать рядом с чаном теста.

А ещё выше в предгорье, сразу за первым еловым лесом, Пронырсен в своей норе размачивал сухари в сливовом варенье и поёживался. В норе было холодновато. Хоть Пронырсен и заготовил четыре большие поленницы дров, но он их экономил. И печь не топил. Ему нравилось копить. Нравилось смотреть, как поленница прирастает и – полено за поленом – становится выше и шире. А вот тратить накопленное он не любил. Никакой радости не получал, только горевал, что столько труда и усилий прямо на глазах вылетает в трубу.

Он никак не мог уразуметь, отчего бессмысленное дуракаваляние так радует Октаву и всю компанию. Вот ведь придумали – наряжаться в тряпьё и мазать друг дружку глазурью и зелёной краской. Неужели им совсем нечем заняться? Неужели дел нет? Скоро начнётся зима, потом наступит Рождество, но и после него зима будет тянуться страшно долго, потому что весна – барышня занятая и всегда заставляет себя ждать.

Пронырсен вышел пройтись по тёмному лесу. Забрался на старую берёзу посмотреть, не горит ли свет в каком окне. Нет, во всей Приречной стране было темно. Он слез с берёзы и пошёл к себе. Залез в кровать, закрыл глаза и стал думать о приятном – сколько дров он сегодня не сжёг.

А ночь вступила в свои права. Совы вылетели на охоту. Река текла в море. Дятел спал на ветке в чаще ельника. Поднималось тесто Ковригсена. Сны пришли ко всем, кто заснул.