Текст книги "Война начинается за морем"

Поражает полное отсутствие всякой тени: небо закрыто плотной пеленой облаков. От этого местность делается похожей на дно глубочайшей пропасти, существующей, наверное, с начала времен. Кажется, что стоит только попасть сюда, как немедленно снизойдет на человека чувство небывалого умиротворения.

Если пройти дальше в парк, то можно увидеть наполовину скрытый буйно разросшейся зеленью большой дом из красного кирпича. Его окружает металлическая ограда, у калитки несут караул двое стражников с устаревшими ружьями.

Из-за раскидистого, не по сезону облетевшего дерева появляется девушка. Ее ноги босы, туфли с каблуками-шпильками она держит в руке. Проходя мимо застывших у входа стражников, она одаривает их лучезарной улыбкой. Один из них, самый молодой, бросает на нее долгий взгляд, не меняя, однако, выражения лица. Девушка останавливается, нарочито медленно надевает свои серебристые лодочки и произносит:

– До чего приятно ходить босиком, вы бы знали! Опавшие листья такие прохладные и мягкие…

Стражник открывает перед ней калитку.

Все окна в доме закрыты, шторы задернуты. В стеклах отражается темно-зеленая листва.

В бесконечных коридорах, куда почти не попадает дневной свет, девушке встречаются только одинаково одетые породистые старцы, прямо-таки пышущие здоровьем. В их похожей на униформу коричневой сбруе при такой жаре можно, чего доброго, заживо испечься.

Ни шороха, ни звука. Там, в самой глубине дома, по коридору направо, есть дверь, которая ведет в темный подвал. Из щели тянет сыростью. Кажется, что вот-вот оттуда раздастся чей-то ужасный вопль. Девушка останавливается на мгновение, а потом начинает подниматься по лестнице. Цоканье ее каблучков нарушает тишину. Навстречу спускаются еще несколько человек в униформе, кто-то из них обращается к девушке, но она не слышит. Хриплый голос будит эхо где-то под высоким потолком. «Что он мне сказал?» – думает девушка, но губы непроизвольно складываются в вежливое «да». Он произнес на иностранном языке: «Гнусная погодка, не правда ли?»

Она поднимается на второй этаж, по ее бедрам струйками стекает пот. Здесь, наверху, отвратительно пахнет чем-то затхлым. На лестничной площадке по стенам висят портреты: три женщины с немного обезьяньими лицами, в роскошных кружевах. Та, которая слева, смотрит куда-то вдаль, у двух других на губах играет легкая улыбка. Пальцы женщин унизаны кольцами; краски местами облупились. «Кого же она мне напоминает?» – каждый раз думает девушка, когда проходит мимо среднего портрета в аляповатой раме. Она быстро озирается и вытирает пот с бедер.

Вот и комната, куда она направляется.

Приоткрыв металлическую дверь, девушка видит кресло, а в нем застывшего в неудобной позе человека, который улыбается ей. Он тоже одет в коричневую форму, но выглядит гораздо моложе тех, что встречались ей в коридорах.

Мужчина слушает скрипичный концерт – на старом проигрывателе крутится пластинка. Девушка ступает по ковру, и с каждым шагом на нее накатывает новая волна звуков, трепетных, вибрирующих и затухающих где-то наверху, под потолочными балками. В центре комнаты установлен бильярд, рядом с ним – небольшой инкрустированный столик; на камине лежит раскрытый журнал, и на его развороте угадывается портрет английской королевы… Музыка заполняет все пространство комнаты, и звуки кажутся шершавыми, словно кошачий язык… Календарь в тусклой золотой оправе, часы показывают одиннадцать сорок три: утро подходит к концу. В выпуклом зеркале можно увидеть всю комнату разом. Девушка кладет руку на подлокотник и, не меняя выражения лица, обнимает мужчину.

– Ты опоздала. Я прямо как чувствовал, что ты не придешь вовремя.

Скрипка начинает новую тему, и мелодия медленно вливается в эту мрачную комнату. Голубые шторы на окнах плотно задернуты. Цветы в горшках, чайные чашки, расписанные ракушками, тесак и копье, привезенные из тропических стран, голова оленя, огромная постель, на которую наброшена шкура белого медведя, флакон фиолетового цвета с какой-то микстурой, таблетки, шприц, шляпа с плюмажем, пара дорогих атласных перчаток, женский парик, сабельный клинок с отломанной рукоятью… Кажется, что звуки скрипки, вибрируя, отскакивают от всех этих предметов и только потом растворяются в тревожном взгляде мужчины.

– В городе, верно, праздник… Ты его так ждала…

– Я боюсь, что пойдет дождь. А ты как думаешь? Его ведь не отменят? Вряд ли праздник перенесут…

Девушка кривит ярко-красные губы и наливает в узкий бокал что-то розовое. Мужчина поднимается с видимым усилием. Он качает головой, потом проводит рукой по глазам и идет к окну. Он передвигается с большим трудом, отчего создается впечатление, что кости у него мягкие, как расплавленный воск.

– Да нет, полагаю, все будет в порядке. Не беспокойся, погода не испортится, – произносит он и слегка приоткрывает занавески.

– Ты что, пил с утра? – смеется девушка и подходит к нему.

– Я говорю про дождь…

Мужчина стучит о стену носком своего ботинка, и девушка почему-то вспоминает того белого жеребенка, которого она увидела однажды в зоопарке. Он погиб прямо на ее глазах, едва успев появиться на свет. Она никак не может забыть его трупик, что лежал бесформенной массой. Этот бледный человек в коричневой униформе очень его напоминает. Особенно своим вечно испуганным взглядом. «Нет, честное слово, я как-нибудь спрошу его, чего он так боится».

– Вчера ты сразу пошла домой?

– Что, о дожде все?

– Нельзя же говорить только об этом…

– Нуда… сразу.

Странно, но ей еще никогда не удавалось заглянуть в его глаза. Почти лысый череп, взгляд нервный, тревожный… он весь излучает беспокойство. Когда-нибудь она обязательно посмотрит ему в глаза… пусть даже в отражение в зеркале. «Правда, здесь слишком уж темно… Губы вот у него замечательные: мягкие, свежие, красиво очерченные…»

– С тобой ничего не случилось?

– А что должно было случиться?

– А дома что сказали?

– Да все уже спали.

– Про меня ничего не говорили?

– Да ничего особенного… ну, отец, правда. Как всегда, ты же знаешь. Он прямо ненавидит тебя. Кстати, я его понимаю.

Его лицо становится грустным, что означает крайнюю степень неприязни.

– Ах, нуда… отец. Подари-ка ты ему что-нибудь. Я дам денег.

– Вряд ли это его обрадует. Ему ни к чему подарки.

Девушка все больше и больше убеждается, что этот человек сумасшедший. Она ходит к нему уже полгода, и каждый раз он спрашивает ее об одном и том же. Вот и вчера он на полном серьезе говорил ей: «Подари ему что-нибудь, я дам денег».

– С отцом все в порядке, он ни в чем не нуждается. Конечно, лучше бы он работал… но теперь это невозможно. Ему ампутировали обе руки.

– Мне очень жаль, правда. Я уже предлагал тебе пригласить специалиста из Швейцарии. Швейцарские протезы самые лучшие.

– Хватит об отце, хорошо?

– Ладно. Только скажи ему, что я сделаю все возможное, чтобы он смог получить самые дорогие протезы.

Потом мужчина долго смотрит в окно.

Лето в самом разгаре, но окно никогда не открывается. Между рамами полно пыли, карниз усеян насекомыми, что разбились о стекло, привлеченные светом. Отсюда видны лишь верхушки деревьев: почти ровные, они напоминают зеленое поле. Парк простирается до самой сверкающей полоски моря, где виднеется чистое небо.

Мужчина никак не может отвести глаз от окна.

– Смотри, как они суетятся в преддверии праздника. Мне нужен мальчишка. Я бы хотел, чтобы ты мне помогла. Мне нужен мальчишка, который умел бы хорошо чистить ботинки. Ты не знаешь никого?

– Н-нет… ты какой-то странный, честное слово… Мне совсем не нравится то, что ты болтаешь.

– Да как же мне еще говорить? Я прошу тебя найти мне чистильщика обуви. Ты чем-то недовольна?

– А куда делся тот, что чистил обувь в последний раз?

– Ах тот… Я выгнал его, предварительно хорошенько намылив шею. Ему повезло, иначе я его просто прибил бы. Оказался воришкой…

– Ты побил его?

– Он попытался стащить у меня ручку… Скажи, а твой ребенок не смог бы это делать?

– Ты прекрасно знаешь, что у меня нет детей.

– Прости, но я не уверен. Твое белье пахнет детским стиральным порошком… его употребляют, чтобы кожа оставалась нежной. Так у тебя нет ребенка?

– Ну и что с того, что мое белье пахнет детским порошком? Ты всю жизнь таскаешь эту форму, а говоришь словно модник какой…

– Вздор, вздор! У меня есть свитера и шерстяной пиджак имеется. Кстати, недавно, когда мы разговаривали по телефону, я слышал еще один голос. Детский голос… Кто-то произнес детским голосом что-то вроде «мама», потом «бисквит». Это твой ребенок?

– Слушай, у меня нет детей!

– Извини, но это не так. У тебя есть ребенок, причем даже двое: один ходит в школу, а другой еще совсем маленький. Вот старший-то и сказал тогда «бисквит», а ты стирала пеленки младшенького, вот отчего от тебя пахнет детским порошком. Я видел тебя: ты покупала куриную печенку в мясной лавке, а рядом с тобой был мальчик. Такой некрасивый – у него что-то с губами. Вот пусть он и будет чистить мне обувь!

– Да это не мой мальчишка.

– Да нет, твой. Не отрицай этого, пожалуйста. Я еще вот что могу рассказать: сегодня ты приготовила из этой печенки рагу. За столом твой ужасный мальчишка, у него заячья губа, раскапризничался, он заявил, что не будет это есть, что он совсем не любит печенку. Ты начала говорить, что печенка очень полезна, в ней полно витаминов, а потом ты стала силой заталкивать ему в рот кусок за куском.

– Ну все, хватит! Ладно, это мой!.. Ты этого добивался? Теперь доволен? Я не могу говорить о нем, мне душно… С-слушай, а давай потанцуем?

– Если тебе душно, я могу открыть окно. И вытри, пожалуйста, себе нос. Терпеть не могу, когда шмыгают. Возьми платок… Мне нравится этот мальчишка. Пришлешь его? Мне будет приятно смотреть, как он надраивает ботинки. Но только не в коридоре. Он прекрасно устроится и здесь, на медвежьей шкуре.

– Хватит об этом, прошу тебя! Если угодно, я найду тебе мальчишку.

– Как получилось, что у него заячья губа?

– Хорошо, я найду тебе мальчика.

– Нет, мне нужен именно твой. У него такие ужасные губы!

– Ну давай потанцуем!

– Ты не умеешь даже вальс правильно танцевать. Только и знаешь, что пируэты выкручивать…

С этими словами мужчина, пошатываясь, идет к проигрывателю. Когда он снимает тяжелую крышку, его губы трясутся.

Он переворачивает пластинку. Звуки скрипки снова наполняют комнату и вылетают через приоткрытое окно. Девушка старается поддержать своего трясущегося партнера; их телодвижения лишь отдаленно напоминают вальс. Два тура – и мужчина жалуется на головокружение. Он бормочет ей на ухо:

– Видишь окурок на балюстраде? Будь так добра, брось его в помойное ведро. Видишь ли, я сегодня выкурил у окна сигарету… а если дождь намочит окурок, то он начнет мерзко вонять.

– Ты сегодня поднялся ни свет ни заря? Скажи на милость, я и не знала, что ты настолько хорошо себя чувствуешь, чтобы курить с утра!

– Оставь, пожалуйста, этот тон. Это смешно. Женщины особенно развязны, пока мы воюем. Кстати, ты разговаривала с охраной. Я видел, как у тебя двигались губы. Они что-нибудь спрашивали?

– Я сказала им, как прекрасно ходить по опавшим листьям.

– Ну-ну. Ковер из палой листвы и шкура белого медведя… – шепчет мужчина, впившись глазами в сигарету, что дымится в пепельнице.

Он залпом выпивает свой стакан и заходится в кашле.

– Так ты сегодня рано встал? – повторяет девушка свой вопрос.

Какое-то время мужчина молчит, а потом бросает:

– У тебя манера задавать дурацкие вопросы. Его снова одолевают приступы мучительного кашля. Мелодия обрывается.

– Да, да, сегодня утром мне захотелось посмотреть на птиц. Совсем как в детстве. С тобой такое никогда не случается?.. Птицы меня всегда успокаивали.

Девушка замечает, что у него под ногтями запеклась кровь.

– Ну и как? Видел птичек?

– Они что-то клевали в ветвях. Меня они не впечатлили.

Как-то он ей признался, что уже был убит. Причем много раз. В углу его комнаты в стеклянном сосуде плавает что-то белое и студенистое. Мужчина утверждает, что это заспиртованные уши. Вообще-то слабо верится.

– Иногда они меня пугают. Нет, не те, что я видел утром… они просто прелесть. Есть еще и другие, ночные. Ты держишь меня за сумасшедшего, и, честно говоря, ты права: я сумасшедший. Разглядывая птиц, я попытался вспомнить первые минуты своей жизни и смертельно испугался. Испугался, как ребенок, и трясся потом весь день. У меня было такое ощущение, что я вот-вот буду раздавлен… Может быть, я не очень точно выражаюсь. Мне трудно подобрать нужные слова, наверное, такое вообще невозможно выразить словами. Нет, это не было похоже на груду металлолома, которая откровенно и честно расплющила бы меня в лепешку… это что-то такое подленькое, гаденькое – вроде матраса, который вознамерился тихо меня придушить. Или воздушного шара, но наполненного водой. Нет, лучше представь себе огромную и бесформенную чудо-кровать, ну, которую насыщают водой. И вот она медленно меня засасывает, вбирает в свое чрево. Обычно она появлялась рядом с каким-нибудь безобидным предметом: стулом, стаканом или муравьем, который полз у меня по руке; она могла появиться рядом с хрустальной люстрой на потолке (у родителей были шикарные люстры) или за словарем, за столбиком пепла отцовской сигареты, вернее, сигары. Отец курил только сигары… Эта кровать мерцала в зеркалах, я видел ее отражение в глазах сестры, матери или отца, а то и у нашего кота… она таилась там, выжидая удобного момента. Вот теперь вообрази себе это привидение, этот шар, который только и ждет, чтобы задушить меня. В конце концов я придумал ему имя. Я окрестил его Невидимой Ночной Птицей. Она появлялась каждую ночь и пугала меня. Чтобы отвязаться от этого наваждения, я стал уходить все дальше в воспоминания, в те времена, когда меня еще не существовало на свете. В прошлой жизни я, наверное, был собакой – вот к какому выводу я пришел. И не милой собачкой с острой мордочкой в опрятной конуре с мягкой подстилкой, а самым настоящим ублюдком, помесью всех мыслимых и немыслимых пород, такой собакой, глядя на которую невольно думаешь, что и человек тоже из этого племени. Мой хозяин работал или на бойне, или на мельнице, а может быть, и там и там. Я жил как обычная собака, принадлежащая семье средней руки. Кое-что я запомнил из той жизни: запах цветов, что росли в дальнем уголке нашего сада, вкус молока в плошке, которую мне приносила маленькая девочка, призывный лай других собак, доносящийся из знойного марева… Но от всего этого не осталось и следа. Правда, теперь я иногда чувствую запах кукурузной муки, которая забивает мне горло, отчего становится трудно дышать. Обычно это случается перед рвотой… Да, это точно запах муки, а еще иногда мне чудится тухлое мясо… знаешь, такой неповторимый аромат, и я даже слышу мычание забиваемого быка. А ведь я ни разу не был ни на мельнице, ни на бойне, я даже в кино этого не видел… Поэтому тут и сомнений быть не может: все это было в моей прошлой жизни, когда я был собакой. Есть еще одно воспоминание: над моей головой вьются мухи, а я лижу льющуюся на пол кровь. Но однажды мой хозяин умер, и я сразу стал никому не нужен. Хозяин… я никогда не забуду его доброты. Он давал мне листья салата-латука – это немного странно, ведь я был собакой, – может, поэтому теперь я тоже люблю латук. Он гладил меня и даже чесал там… между задними лапами. Это было чудесно… Ну и член же у меня был – больше, чем у любой из собак. И когда хозяин ласкал меня, он становился просто огромным, толщиной с человеческую руку. Хозяин обрызгивал его крепким ликером и поджигал… Потом, чтобы утешить меня, мне давали живую курицу. Я приканчивал ее и каждый раз вставлял ей сзади так, что у нее рвалось гузно. Да, смерть этого замечательного человека очень меня опечалила… Никто не захотел приютить меня. Зато меня вытащили на городскую площадь, завернули в намоченную рванину и принялись лупить палкой. Ужасно! Мокрая мерзость обволакивала меня не хуже того самого воздушного шара или матраса. Чей-то удар пришелся мне в голову, и, как ни странно, я почувствовал возбуждение: мой член напрягся и вновь стал как человеческая рука. Вероятно, была затронута какая-то особая точка в моем мозгу… ну, ты знаешь… иногда, после тяжелой травмы, люди превращаются в сексуальных маньяков, что-то в этом роде. А потом произошло такое, что заставляет меня вздрагивать и теперь. Мой пенис восстал и натянул ткань: можешь вообразить себе это жалкое зрелище. Тогда эти мерзавцы схватили меня, раздвинули задний проход и запихали туда – угадай что? – ядовитую ночную бабочку! А затем снова принялись охаживать меня палками. Бабочка билась внутри меня, и, стыдно признаться, я ощущал томительную сладость. Видишь ли, такие бабочки кусаются, и место укуса потом сильно зудит. И в свои последние секунды я почти лишился рассудка. Я умер, испустив такую мощную струю спермы, словно это была моча. Совсем как эти дойные коровы, которые позволяют себя доить, только когда им включают музыку. Эта история случилась задолго до того, как научились стерилизовать молоко; тогда пили и козье молоко, и верблюжье, и кроличье… В те времена мужчины дрались из-за женщин на шпагах… а я был собакой. После этого меня безостановочно преследует это видение… мокрая и тяжелая ткань… водяной матрас. Все мое существо было охвачено страхом, страх парализовал все мои способности – я даже не мог играть как все дети. Из-за мячика, волчка или куклы в любую секунду могло выглянуть привидение, наброситься на меня и раздавить. Н-да, такому детству не позавидуешь…

Девушка слушает рассказ, прислонившись к окну. Она побалтывает остатками вина на дне своего бокала. «Ну вот, опять он за свое! Я уже наизусть эту историю выучила».

– Ну, не знаю… Ты мне показывал свою детскую фотографию, так, по-моему, вид у тебя там ничего, ты такой хорошенький, умненький… Нормальное детство.

Если смешать все краски, какие только можно, то получится невообразимая серая мура – вот такие глаза у этого мужчины.

– Да нет же. Фотография ничего не говорит. Посмотри на какой-нибудь предмет сквозь линзу или даже просто кусочек стекла – это будет уже что-то другое. Ты увидишь ложное изображение того предмета. Нет, я был жалким ребенком, страх был внутри меня. Конечно, я считал, что так не может продолжаться вечно. Однажды в интернате, куда отправил меня отец, устроили соревнования по фехтованию. Я ненавидел подобные развлечения и использовал любую возможность, чтобы уклониться от них. Но в тот раз мне не удалось смыться, и меня поставили в паре со здоровенным парнем, который, кажется, участвовал в отборочных состязаниях к Олимпиаде. Разумеется, он победил меня, но речь сейчас не об этом. Он изо всех сил нанес мне страшный удар в горло – в школе меня недолюбливали, друзей у меня не было. Ну так вот… я схватился за шею и упал в обморок. Но, перед тем как потерять сознание, я вдруг увидел ту сцену с собакой… ее агонию… Кажется, я закричал, закричал жалобно, потом я описался. Но в то же мгновение все мои страхи ушли, они материализовались в моем крике и этой струе мочи… С этого дня ни собака, ни Невидимая Ночная Птица больше не тревожили меня. Но это еще не все: пока я лежал, распростертый, на полу, чудом избежав смерти, мне было видение. Странное видение, скажу я. Я, новорожденный, спал в своей колыбельке, и вдруг передо мной возник человек. Его звали Вагнер. Нет, это был не тот Вагнер, не композитор… Он был родом из Германии, из Людвигсбурга. Его отец и мать были сумасшедшими. Сам же он, безудержно предаваясь всяким мерзостям вроде зоофилии или онанизма, испытывал серьезнейший комплекс неполноценности. Он считал, что все дети в его деревне знали о его пристрастиях и издевались над ним. Мало-помалу им овладела страсть к разрушению и убийству, и однажды он зарезал свою жену и четверых маленьких детей, пока они спали. Потом он поджег деревню, и в том огне погибло еще девять человек. Эй, ты слушаешь меня?

Мужчина в военной форме слегка побагровел. Не обращая на него ни малейшего внимания, девушка смотрит в окно, откуда, едва слышный, доносится шум последних приготовлений к празднику. Она подливает себе еще вина. «Он еще хочет, чтоб я слушала! Да я сто раз слышала эти россказни! Лучше бы уж сразу взял да и трахнул меня без лишних разговоров».

– Да, я вся во внимании. И тогда этот господин Вагнер что-то тебе сказал?

– Совершенно верно. Он произнес одну только фразу и тотчас же исчез. Он сказал: «Если бы я мог родиться еще раз, я бы никогда не пошел на убийство…» Когда я пришел в этот мир, я походил на плюшевую обезьянку или на красный цветок… на гусеницу, извивающуюся на вишневой ветке. Короче, я находился в самом милом уголке дикой природы, я надеюсь, ты меня поймешь… а вокруг столпились все мои домашние – отец, мать, доктор, собаки и кошки. Все, что я мог, – переводить взгляд с одного на другого, ни на ком его не задерживая. По крайней мере, я мог орать, если у меня поднималась температура, мог подхватить смертельную болезнь – вот и все, что мог тогда сделать. Я был тогда как пупс, как мягкая игрушка: голый младенец, слабый, как червячок. Потом, уже в интернате, я медитировал ночи напролет: если уж мне не суждено родиться еще раз, стать таким же полупрозрачным, как новорожденный, то тогда я смогу превратиться в зеркало. Да, я решил, что стану зеркалом. Вот, смотри, я ведь не похож на тебя. И ты, к примеру, думаешь: «Вот передо мной стоит этот полковник, и секунд через десять я буду в его объятиях». А я стою прямо перед тобой, и когда ты подойдешь ко мне поближе, увидишь в моих зрачках свое собственное отражение, так ведь? А теперь представь себе, что мы находимся где-нибудь в другом месте, например, в Танзании, посреди бескрайней саванны, где трава выше человеческого роста… И что же? Ты не увидишь ничего, кроме своего собственного изображения!..

Однажды я убил одного старика. Это был хозяин апельсиновой плантации. У него на теле еще сохранился послеоперационный шрам. Я вонзил ему в живот кочергу. Но на самом деле все это сделал не я, а он сам; это была его собственная воля. Я всего лишь зеркало, я отражаю чужие действия и тем самым материализую их волю. Я все равно что неоновая вывеска в квартале красных фонарей или крупье в игорном доме… Вот сейчас ты стараешься понять, кто же я в действительности, составить, так сказать, мой портрет, а вместо этого только еще больше запутываешься в отражениях своего собственного «я», которое ошибочно принимаешь за меня. Попади мы с тобой сейчас… ну хоть на Марс, ты бы тотчас же увидела, что я испаряюсь, улетучиваюсь, что меня больше не существует…

Но девушка больше не слушает его. Она крутится под музыку так, что ее платье разлетается в стороны. Розовое вино она уже допила, и теперь в ее бокале что-то покрепче. Прежде чем проглотить, она некоторое время держит напиток во рту. От выпитого в ее груди поднимается теплая волна; ей кажется, что ее голова вот-вот отсоединится от шеи и самостоятельно поплывет по воздуху. Ее переполняет ощущение свежести.

«Зеркало! Уж не смешил бы! Идиотизм какой-то. Ну, собака еще туда-сюда… он даже малость похож на собачку. Но зеркало!..» От этой мысли она прыскает и тычет пальцем в мужчину. Она сбрасывает туфли и чешет между пальцами ног, к правой ее ступне прилип листочек.

– Знал бы ты, чего я хочу… – произносит она, сгибаясь от смеха. Потом она снимает платье и бросает его в собеседника. – Знаешь, что я тебе скажу?.. Ты не зеркало, ты – липучка… клейкая липучка, на которую ловят мух. И ты мучаешься оттого, что к тебе пристает всякая дрянь.

Эй, осторожно, не приклейся к моему платьицу! Ба, да ты доверху набит мертвечиной! Ах, что же случилось с моим лысиком?

Глаза у мужчины немедленно наливаются кровью.

– Ну-ка повтори, что ты сейчас сказала! Смотри мне, я последний раз предупреждаю! Я не любитель пьяных шуток… Когда-нибудь ты доиграешься! Хочешь, чтобы я тебя тоже убил?

– Ну конечно! Валяй, убей меня! Но зачем же только меня одну? Давай и отца, и детей… да хоть весь мир уничтожь! Зачем заставлять несчастного губастого высерка чистить тебе обувь, лучше убей его!

Где-то звонят церковные колокола: полдень. Звук, вначале густой и сильный, в комнате затухает, смягченный коврами и плотно задернутыми шторами.

– Ну и что же ты придумал на сегодня? Слушай, мне надоела вся эта ерунда. Я серьезно.

– Я все думаю об одной вещи…

Колокола играют праздничную мелодию. Девушка, нагая, задумчиво проводит пальцем по бедру. «Странная штука жизнь! Будь отец здоров, я бы сейчас работала телефонисткой. А сегодня пошла бы с детьми на праздник… Но интересно, как он про них узнал? Наверно, нанял кого-нибудь… Губы… губы… ах, если б можно было их вылечить!»

– Да, думаю об одной вещи, – повторяет мужчина.

И городские часы все продолжают бить, и их звон плывет над крышами домов. «Сколько же ударов?.. Я хочу, чтобы этот звук (и еще я не знаю что) проходил, просачивался, проникал повсюду: сквозь меня и этого полковника, сквозь клыки белого медведя и сквозь губы моего сына, повсюду…»

– Может, посмотрим на праздник?

– О нет, не стоит… Праздник… По мне, так лучше бы началась война!

Колокола пробивают спертый и влажный воздух, и звон достигает небес. Там, наверху, он постепенно замирает, слабеет, и ветер относит его отголоски за горизонт.

Колокола всегда возвещают о каком-то событии: будь то наступление дня, рождение, Новый год, праздник или час молитвы. Колокола успокаивают смятенные души…

Морской ветер шумит у меня в ушах, и этот шум чем-то напоминает отдаленные колокола.

– Этот звон тебе ни о чем не говорит, а? У меня такое ощущение, будто я должна вспомнить что-то давно забытое.

Только что она назвала мне свое имя. Ее зовут Фуини.

Фуини наконец отводит взгляд от города на горизонте и спрашивает, нет ли чего пожевать. У меня еще остался пирог с сыром, который дала мне мать перед отъездом.

– Вот, если хочешь… вроде еще ничего. Фуини уписывает пирог так, что за ушами трещит. Я тоже отламываю кусочек – жуткая гадость! Нет, не потому, что мама не умеет готовить, просто она почему-то считает, что на морском воздухе сладкое пойдет лучше.

Фуини вытерла рот, и ветер тотчас же унес салфетку.

– Мне это напоминает школу. Только школу…

– Разве в твоей деревне в полдень не звонили в колокол?

– Видишь ли, я уехал оттуда, как только окончил школу… Да, может быть… но все-таки это напоминает мне именно школу. У меня было много друзей… как подумаю о них – потом весь день сам не свой.

– А рисовал, когда был маленький?

А я и забыл уже. Ведь сюда-то я приехал именно за этим – вон холст натянул…

Солнце уже достигло наивысшей точки на небе. Цвет песка приобретает неестественный оранжевый оттенок.

– Ты, наверно, хорошо рисовал.

– Ничего не могу сказать… Да и теперь даже не знаю, чего сам стою.

– А меня нарисовать смог бы?

– Прямо сейчас? Жарко…

– Это точно.

– Да и к тому же слишком много света – у меня глаза заболят.

– Но ведь ты сюда пришел рисовать?

– С утра тут было совсем другое дело.

– А когда будет попрохладнее?

– Ну, если тебе так хочется… кстати, возьми еще пирога. Я сладкий не люблю.

Она бормочет что-то вроде того, что уже сыта, и отламывает половину пирога. Потом, облизывая липкие от сахара пальцы, произносит:

– А твоя мама отлично готовит!

На ее губах белеют крошки. Мне хочется пригласить ее в ресторан. Но для начала она берет у меня полотенце и еще раз тщательно вытирается.

– В рестора-ан? Ты думаешь, туда пускают в майках?

– Ты уже сколько здесь?

– Со вчерашнего вечера. А ты?

– А я со вчерашнего утра. Наверняка ты видела меня… хотя вряд ли узнала на пляже.

Как и предполагалось, из ресторана нас в два счета выставил швейцар в галстуке-бабочке. Тем не менее в глубине зала я разглядел даму, все платье которой состояло из куска материи, обернутой вокруг ее груди. Но привратник не внял моим возражениям, а по поводу платья заметил, что это самый что ни на есть шикарный наряд. Тем более, продолжал он, в ресторан все равно нельзя входить с мокрыми волосами и желательно хотя бы надеть рубашку.

Делать было нечего – пришлось нам тащиться каждому в свой номер и, судорожно причесываясь, размышлять, что бы такое нацепить на себя.

Нам подали говядину с соусом карри и пиво. Пиво было местное, а на этикетке почему-то был изображен слон.

Причесанная и напомаженная Фуини принялась рассказывать мне о том, как умер ее котенок. Росла она без матери, отец-алкоголик, разумеется, бил ее чем ни попадя и в конце концов придушил ее любимого котеночка. На мой взгляд, такие истории не очень-то годятся для того, чтобы их рассказывать за обедом. На десерт мне принесли мороженое, а Фуини заказала банан с сиропом.

Зал был далеко не полон. Уставшие от безделья официанты суетились вокруг нас, как мухи, и вскоре их заботы сделались довольно обременительными. «Не угодно ли еще что-нибудь? Еще пива? Как вам приправа для салата? Фирменное блюдо! Не жесткое ли мясо?..» А отсутствие наплыва посетителей, как нам не преминули сообщить, объясняется исключительно тем, что «сейчас мертвый сезон, да-да!».

Кроме нас с Фуини в зале сидело одно старичье, главным образом пожилые дамы. Они были щедро посыпаны пудрой, а смеялись так, что слышно было на весь ресторан. Чем-то это напоминало испорченный громкоговоритель. «Они здесь явно надеются подцепить безусого кавалера», – сострил я, но Фуини даже не улыбнулась. Она-то прибыла сюда только с одной целью – хорошенько позагорать. Потом, мол, ни за что не заболеешь, даже насморка не поймаешь.

Официант принес кофе. Ресторан тонул в потоке солнечных лучей, а на море было просто невозможно смотреть без очков. Я почти ослеп, и мне почудилось, что лицо девушки изменилось.

– А тут неплохой кофе, – произнесла она; я согласно кивнул.

Рядом о чем-то негромко спорили пожилые супруги. Старичок курил сигару и то и дело побалтывал виски на дне своего стакана; его жена сидела прямо, положив руки на колени. Она выглядела заметно свежее мужа. Фуини поставила на стол чашку и вдруг спросила:

– А как насчет?..

В свое время я баловался травкой и кислоту случалось принимать. Был у меня знакомый музыкант… Девушка зашипела мне на ухо:

– Есть немного кокаина. Давай на пляже, а?

– А не лучше ли вечером?

– Не, на ночь мне не нравится. Спать потом не могу.

Ну, на пляже так на пляже…

Мы встали из-за столика и направились к выходу.

– Да не переживай, я не наводчица, – засмеялась барышня и заговорщицки подмигнула.

Вода в бассейне напоминала перекипевший бульон. Ветерок с моря обрывал лепестки растущих повсюду цветов, и они падали в воду. Их собирал худой служитель, облаченный в рваные шорты. Воспользовавшись тем, что народу в бассейне в этот час было немного, он вовсю орудовал большим сачком. Рубашка его промокла от пота.