Текст книги "Кровавое приданое"

С. Т. Гибсон
Кровавое приданое

Посвящается тем, кто бежал от любви, подобной смерти,

но все же попался в ее когти:

вы главные герои этой книги.

S.T. Gibson

A DOWRY OF BLOOD

Copyright © 2021 by S.T. Gibson

Перевод с английского Дарьи Ириновой

© Д. Иринова, перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Примечание автора

В этой книге затрагиваются непростые темы, и я хочу предоставить читателям выбор самим решать, хотят ли они ее читать, а потому составила список тем, содержащихся в ней.

В «Кровавом приданом» описывается:

– эмоциональное, вербальное и физическое насилие над половым партнером;

– газлайтинг[1]1
  Обесценивание слов, переживаний и поступков другого человека, в результате чего жертва начинает чувствовать себя беспомощной и неуверенной в себе.


[Закрыть];

– война, голод и чума;

– кровавые сцены;

– сцены секса по согласию;

– садомазохизм;

– селф-харм[2]2
  Несуицидальное самоповреждение.


[Закрыть];

– боди-хоррор[3]3
  Поджанр ужасов в кино и литературе. Типичные мотивы – гниение тела, мутации, превращения и эксперименты над ним.


[Закрыть];

– жестокость и убийства;

– употребление алкоголя;

– депрессивное и маниакальное поведение.

Также есть упоминания:

– сексуального насилия (над персонажами, не упоминаемыми в книге по имени);

– употребления наркотиков;

– утопления.

Часть первая

Я никогда не думала, что все закончится так, мой господин: что твоя кровь брызнет на мою ночную рубашку и ручейками потечет по полу нашей спальни. Но подобные нам живут долго. И в этом мире больше нет ужаса, который смог бы меня поразить. В какой-то момент даже собственная смерть начинает казаться в некотором смысле неизбежной.

Я знаю, ты любил нас всех – по-своему. Магдалену за ее великолепие, Алексея – за миловидность. Но я стала тебе невестой во время войны, стала твоей верной Констанцей, и ты любил меня за волю к жизни. Ты вкрадчивыми речами извлек из меня это упорство и раскрошил его в руках, оставил меня лежать на столе своей мастерской, словно иссушенную куклу, пока готовился к тому, чтобы меня починить.

Ты любовно наполнил меня своими наставлениями, зашил мои раны нитями своего любимого цвета, научил меня ходить, говорить и улыбаться так, чтобы тебе это нравилось. Сначала я была очень счастлива в роли твоей марионетки. Очень счастлива, что ты выбрал меня.

Я хочу сказать, что

Я пытаюсь объяснить

Даже к одиночеству со всеми его пустотой и холодом привыкаешь настолько, что мнишь его другом.

Я пытаюсь объяснить, почему я так поступила. Кажется, для меня это единственный способ выжить, и, надеюсь, мое стремление к жизни даже теперь вызвало бы у тебя гордость.

Боже. Гордость. Может быть, я больна, раз все еще думаю о тебе с нежностью после всей пролитой крови и нарушенных обещаний?

Не важно. Это единственный способ. Написать подробный пересказ нашей совместной жизни от ее трепетного начала и до жестокого конца. Боюсь, я сойду с ума, если не оставлю после себя каких-нибудь записей. Если я все запишу, то не смогу убедить себя, будто ничего не было. Не смогу сказать, что ты этого не желал, что все было лишь ужасным сном.

Ты научил нас не чувствовать вины, научил радоваться, когда мир призывает носить траур. А потому мы, твои невесты, поднимем бокалы за тебя и за твое наследие, мы будем черпать силы в любви, которую с тобой разделили. Мы не поддадимся отчаянию, пусть даже простирающееся перед нами будущее будет голодным и полным неизвестности. А я, со своей стороны, буду вести записи. Не для твоих и не для чьих-либо еще глаз, а для того, чтобы успокоить собственный разум.

Я опишу тебя таким, каким ты был на самом деле, – не изображением на древнем витраже, не горящим в нечестивом огне. Из-под моего пера ты выйдешь лишь мужчиной, в равной мере нежным и жестоким, и, возможно, тем самым я оправдаюсь перед тобой. Перед совестью, не дающей мне спать.

Это мое последнее любовное письмо к тебе, хотя некоторые назвали бы его признанием. Полагаю, и то и другое в некотором смысле жестоко: записывать слова, которые обожгут собой воздух, если произнести их вслух.

Если ты все еще слышишь меня, где бы ты ни был, моя любовь, мой мучитель, услышь это.

У меня никогда не было намерения убивать тебя.

Во всяком случае, не в начале.

Ты пришел, когда мне уже нанесли смертельный удар и у меня из легких вырывались последние слабые вздохи. Пьяные голоса поющих захватчиков долетали ко мне по ветру, а я лежала в пропитанной кровью грязи, слишком измученная, чтобы позвать на помощь. Горло охрипло от дыма и крика, а тело обмякло, превратившись в покрытый синяками мешок раздробленных костей. Никогда до того я не испытывала подобной боли и никогда более не испытаю ее.

На войне нет места доблести, она груба и отвратительна. Немногих выживших в резне умерщвляет природа.

Когда-то я была чьей-то дочерью; деревенской девушкой с достаточно крепкими руками, чтобы помогать отцу в кузнице, и достаточно острым умом, чтобы подсказывать матери, что купить на рынке. Мои дни определяли небесный свет и повседневные заботы, в том числе еженедельная месса в нашей крошечной деревянной церкви. Мое существование было бедным на события, но счастливым, полным бабушкиных страшных сказок у очага и надежд на то, что однажды я стану хозяйкой в собственном доме.

Интересно, прельстился бы ты мной, найди ты меня такой: бойкой, любимой и живой?

Но ты, мой господин, нашел меня в одиночестве. Избитую настолько, что я стала лишь тенью себя прежней, на пороге смерти. Словно судьба подала меня тебе – банкет, перед которым невозможно устоять.

Ты бы заявил, что тебя привлекли мои перспективы, мой потенциал.

А я заявляю, что это была уязвимость.

Я услышала тебя еще до того, как увидела: звон твоей кольчуги и хруст обломков под твоими ногами. Бабушка всегда говорила, что подобные тебе, спускаясь на поля сражений, чтобы пировать павшими, не издают ни звука. Тебе полагалось быть сотканным из дыма ночным кошмаром, а не человеком из плоти и крови, который оставляет следы в грязи.

Когда ты опустился рядом со мной на колени, я вздрогнула, потратила последний остаток сил на то, чтобы отшатнуться. Твое лицо скрывала ночная мгла, но я все равно оскалила зубы. Я не знала тебя. Знала лишь, что выцарапала бы глаза любому, кто еще раз прикоснется ко мне, если бы меня не предали сведенные судорогой пальцы. Меня избили и оставили умирать, и все же забирать меня пришла не смерть.

– Столько ярости и злобы, – произнес ты, и твой голос пробежал по моему позвоночнику струйкой ледяной воды. Он приковал меня к месту, будто кролика, завороженного светом охотничьего фонаря. – Это хорошо. Жизнь может подвести, а вот злоба нет.

Ты взял мою руку холодными, как мрамор, пальцами и поднес ее ко рту. Нежно поцеловал запястье со стремительно затихающим пульсом.

Только тогда я увидела твое лицо – когда ты склонился надо мной, прикидывая, сколько мне еще осталось. Проницательные темные глаза, римский нос и сурово сжатые губы. На твоем лице не было ни тени худобы или болезни, ни одного детского шрама, побелевшего с возрастом. Лишь непроглядное бархатное совершенство, столь прекрасное, что на него было больно смотреть.

– Господи, – прохрипела я, давясь пузырьками крови. На глаза навернулись слезы то ли от ужаса, то ли от благоговения. Я с трудом понимала, с кем говорю. – Господи, помоги мне.

С пустого неба лились, разбиваясь о мои щеки, серые капли дождя. Я их почти не чувствовала. Я сжала пальцы в кулак, заставляя сердце биться дальше.

– Ты так отчаянно цепляешься за жизнь, – выдохнул ты, как будто наблюдал нечто священное, как будто я была чудом. – Я дам тебе имя Констанца. Моя стойкая Констанца.

Я вздрогнула: дождь превратился в ливень, его капли струились по моим волосам и попадали в рот, пока я хватала им воздух. Я знаю, что у меня было имя и до этого. Хорошее имя, теплое и полезное, как буханка черного хлеба, только что вынутая из печи. Но в ту секунду, когда ты назвал меня своей, та девушка исчезла.

– Пусть у тебя и стальная воля, ты долго не продержишься, – сказал ты, приникая ко мне. Ты заслонил собой небо, и вот уже я могла разглядеть лишь потертый металлический орден, приколотый к твоему застегнутому у горла плащу. Я никогда не видела такой красивой и такой древней одежды, как у тебя. – Они покалечили тебя. И сильно.

Я снова попыталась заговорить, но не смогла: грудь пронзила боль. Возможно, у меня было сломано ребро – или несколько ребер. Мне было все труднее втягивать в себя воздух. При каждом вдохе я слышала тошнотворный булькающий звук.

Наверное, жидкость в легких. Кровь.

– Боже, – прохрипела я, выдавливая из себя скупые слова. – Спаси меня. Прошу.

Я зажмурила глаза, и из них потекли слезы. Ты склонился, поцеловал мои веки, одно за другим.

– Я не могу спасти тебя, Констанца, – прошептал ты. – Но могу помочь.

– Прошу.

Что еще мне было сказать? Я не знала, о чем прошу, лишь умоляла не бросать меня одну в грязи, не дать мне утонуть в собственной крови. Оставил бы ты меня там, откажи я тебе? Или на мне уже стояла твоя метка и мое согласие было лишь небольшой формальностью?

Ты откинул в сторону мои мокрые волосы и обнажил белую шею.

– Будет больно, – пробормотал ты, выводя губами слова у меня на горле.

Я слепо вцепилась в тебя. Сердце бешено колотилось в груди, а мир в уголках глаз расплывался. Я ухватилась за первое, что нащупала: за твое предплечье. На твоем лице промелькнул испуг, но я крепко прижалась к тебе, притягивая ближе. Я не знала, что ты мне предлагаешь; знала лишь, что мысль, будто ты меня бросишь, приводила меня в ужас.

Ты вгляделся в мое лицо, будто только что меня впервые увидел.

– Такая сильная, – сказал ты, наклонив голову и рассматривая меня так, как смотрел бы ювелир на идеально ограненный бриллиант. – Держись крепче, Констанца. Если ты выживешь, то тебя больше никогда не коснется жало смерти.

Ты прижался ртом к моему горлу. Я почувствовала два укола – и жгучую боль, которая разлилась по шее и плечу. Я извивалась в твоих руках, но они были сильны и прижимали мои плечи к земле, будто тисками.

Мне не найти слов, чтобы описать, как мы черпаем силу из вен живых. Но я знала, что со мной происходит нечто невыразимо ужасное, нечто, что не могло произойти под неумолимым солнечным светом. У меня в голове промелькнул отрывок одной из бабушкиных историй.

Им, мороям, неведомо сострадание. Они знают лишь голод.

Я никогда не верила ее рассказам о мертвецах, выползавших из-под земли, чтобы напиться крови живых. До этого момента. В легких не осталось воздуха для крика. Моим единственным знаком протеста стали тихие слезы, текущие по щекам. Мое тело содрогалось в невыносимой агонии, пока ты пил меня всласть.

Горячая, будто наковальня кузнеца, боль пронзала мои вены до кончиков пальцев рук и ног. Ты подтолкнул меня к краю смерти, но не позволил соскользнуть вниз. Медленно, очень медленно выпивая меня досуха со сдержанностью, которой учатся не одно столетие.

Холодная, вялая, полностью опустошенная, я была уверена, что жизнь кончена. Но затем, лишь только прикрыв глаза, я почувствовала на губах влажную кожу. Я инстинктивно приоткрыла рот и закашлялась от жгучей едкой крови. Тогда в ней для меня не было ни сладости, ни полноты, ни утонченности. Я пробовала на вкус нечто красное, жгучее и греховное.

– Пей, – велел ты, прижимая кровоточащее запястье к моему рту. – Если не выпьешь, умрешь.

Я плотно сжала губы, хотя кровь уже текла по ним. Я давным-давно должна была умереть, но каким-то образом все еще жила, и по моим венам струилась новая сила.

– Заставить тебя я не могу, – бросил ты то ли с мольбой, то ли с раздражением. – Выбор за тобой.

Я неохотно приоткрыла рот и позволила твоей крови попасть внутрь, подобно молоку матери. Если единственный путь к спасению был столь мерзок, то так тому и быть.

В груди разгорелся, наполняя меня теплом и светом, пожар, который не описать словами. Это был очищающий огонь, который будто выжигал меня изнутри. Рваная рана на шее жгла, словно от ядовитого укуса, но боль в ноющих мышцах и сломанных костях притупилась, а потом, будто по волшебству, унялась.

И пришел голод. Сперва незаметно: в глубине моего сознания что-то вкрадчиво шевельнулось, рот наполнился теплой слюной.

Внезапно голод полностью овладел мной, и не было никакой надежды, что получится от него отмахнуться. Мне казалось, будто я неделями не брала в рот ни капли воды, будто я забыла даже сам вкус еды. Мне был нужен пульсирующий соленый нектар, струящийся с твоего запястья, еще, еще больше.

Я сжала твою руку ледяными пальцами и впилась зубами в кожу, высасывая кровь прямо из вен. Тогда у меня не было клыков для охоты, но я старалась как могла, даже когда ты вырвал запястье из моего влажного рта.

– Спокойнее, Констанца. Не теряй голову. Если выпьешь слишком много, тебе станет дурно.

– Прошу, – прохрипела я, едва ли осознавая, о чем именно просила. У меня кружилась голова, сердце бешено колотилось – считаные минуты назад я почти умерла, а теперь жизнь била из меня ключом. По правде сказать, мне действительно было немного дурно, но в то же время меня переполняла эйфория. Я должна была умереть, но не умерла. Со мной происходили ужасные вещи, и я сама совершила ужасное, но я была жива.

– Встань, мое темное чудо, – сказал ты, поднимаясь на ноги и протягивая мне руку. – Восстань и узри ночь.

На нетвердых ногах я поднялась – навстречу новой жизни, полной безумия и силы, от которой захватывало дух. Наша высохшая кровь, и твоя, и моя, коричневыми хлопьями покрывала мои пальцы и губы.

Ты провел ладонями по моим щекам, обхватил мое лицо и впился в него взглядом. Столь настойчивое внимание ошеломляло. Тогда я бы назвала его доказательством твоей любви, жгучей и всепоглощающей. Но, став мудрее, я поняла, что в тебе больше от одержимого ученого, чем от потерявшего голову любовника, и что, изучая кого-то, ты выискивал слабости, несовершенства, мелочи, которые мог бы заботливо исправить.

Ты наклонил мою голову и, прижав большой палец к языку, заглянул мне в рот. Во мне вспыхнуло желание укусить тебя, но я его подавила.

– Тебе нужно подровнять зубы, иначе они врастут, – заявил ты. – И поесть, как полагается.

– Я не голодна, – сказала я, но это была ложь. Просто после всего, что случилось со мной в тот день, я не чувствовала в себе нужды в пище: в черном хлебе, тушеной говядине и пиве. Я ощущала, что больше никогда ничего не съем, несмотря на голод, который грыз желудок, будто зверь в клетке.

– Ты научишься, маленькая Констанца, – произнес ты с нежной, покровительственной улыбкой на губах. – Я открою для тебя целые новые миры.

Ты поцеловал меня в лоб и убрал от лица мои грязные волосы.

– Я окажу тебе целых две услуги, – сказал ты. – Я заберу тебя из этой грязи и сделаю королевой. И помогу тебе свершить отмщение.

– Отмщение? – прошептала я – это слово резко кольнуло язык, будто током. Оно напоминало о Библии, об Апокалипсисе, было за пределами человеческого понимания. Но я перестала быть человеком – а ты не был им уже давно.

– Послушай, – сказал ты.

Я замолчала, вся превратившись в обострившийся слух. Послышался лязг доспехов и тихий говор людей: так далеко, что я ни за что не услышала бы их раньше, но достаточно близко, чтобы мы добрались до них за считаные минуты.

Ярость растеклась по моему животу, осветила лицо и придала мне сил, превратив конечности в железо. Мне вдруг захотелось уничтожить каждого, кто бил моего отца до тех пор, пока тот не перестал двигаться; каждого, кто стоял с факелами у нашего дома, пока мой брат молил пощадить детей внутри. Я хотела изувечить их, еще медленнее и мучительнее, чем они меня, хотела, чтобы они истекали кровью и молили о пощаде.

Никогда прежде я не была жестокой. Но ведь я никогда не видела столь мерзких деяний, что за них было нужно мстить. Я никогда не испытывала страданий, от которых разум свивается змеиным кольцом и готовится при первой же возможности броситься на врага. Я буду годами носить эту гадюку внутри, иногда выпуская ее наружу, чтобы разорвать на куски нечестивцев. Но тогда я еще не успела по-дружиться со своим внутренним змеем. Он казался мне странным вторженцем, пугающей тварью, требующей, чтобы ее накормили.

Ты приник губами к моему уху, пока я смотрела вдаль – туда, где наслаждались трапезой налетчики. Я до сих пор не понимаю, как они пожирали свой ужин, сидя всего в нескольких футах от выпотрошенных женщин и детей. Война – это точильный камень, который перемалывает все чувства, все человеческое.

– Они не услышат твоих шагов, – прошептал ты. – Я буду стоять чуть поодаль, прослежу, чтобы тебе не навредили и чтобы никто из них не сбежал.

Рот наполнился слюной, десны остро заныли. Желудок сжался от боли, будто я не ела две недели.

Мои опущенные вдоль тела трясущиеся руки сжались в крепкие кулаки.

Я почувствовала на коже твою улыбку, в твоем голосе прозвучало дикое удовольствие от охоты:

– Полей цветы своей матери их кровью.

Я кивнула, порывисто и горячо дыша.

– Да, мой господин.

Мой господин. Мой повелитель. Возлюбленный. Король. Мой дорогой. Мой защитник.

В те дни я давала тебе столько имен – моя чаша преданности была до краев полна титулами, достойными твоего положения. Я использовала и имя, которое дала тебе мать, но лишь в самые сокровенные моменты: когда утешала тебя в редкие минуты твоей слабости или клялась тебе как женщина, как жена.

Но я уже не жена, мой господин, да и не думаю, что ты хотя бы единожды разглядел во мне полноценную женщину. Я всегда была твоей ученицей. Подопытной. Дополнением – законным и миловидным.

Ты не позволил мне сохранить имя, а потому и я лишаю тебя твоего. В этом мире ты будешь тем, кем назову тебя я, и я называю тебя призраком, явившимся долгой ночью лихорадочным сном, от которого я наконец проснулась. Я говорю, что ты – дым, напоминающий о потухшем пламени, тающий в агонии под ранним весенним солнцем лед, доска с написанными мелом долгами, которую стирают начисто.

Я говорю, что у тебя нет имени.

Жажда крови влечет за собой затмение разума, которое трудно описать словами. Начиная с первых брызг на языке и до последнего предсмертного рывка жертвы под ладонями, оно постоянно растет, сливается в высшей точке в лихорадочный высокий вопль. Создания без воображения сравнивают это мгновение с кульминацией секса, но я считаю, что оно больше похоже на религиозный экстаз. Никогда я не чувствую себя более живой по-настоящему, в своей нежизни, чем в секунды, когда забираю жизнь другого человека.

Я не начинала с малого, не посасывала нежно кровь своего любовника, лежа в постели. Я бросилась в гущу налетчиков, будто фурия из легенд.

И я не просто убила их. Я разорвала их на куски.

Их было пятеро или шестеро. Мне было не счесть тех, кто напал на нас, – и я не потрудилась сосчитать тех, кого настигла сама. Они казались мне слитной массой, извивающейся и пульсирующей, сонмом насекомых, который лучше всего раздавить яростным движением моего сапога. До того как ты нашел меня, я не смогла бы отбиться и от одного из них, не говоря уже о шести. Но твоя кровь подарила мне силу – силу, обладать которой не имеет права ни один человек. Она изгнала мой страх и толкнула меня им навстречу, заставила искривить губы в рычании.

Один из них оглянулся через плечо и увидел меня. Половину его лица освещало пламя костра, на котором готовилась еда.

Он открыл рот, чтобы закричать. Я ухватилась пальцами за его верхнюю и нижнюю челюсти и разорвала их, не давая ему такого шанса.

Расправиться с остальными было невероятно легко. Я выкалывала глаза, ломала шеи и ребра, разрывала нежную плоть рук своими растущими клыками. Мои десны лопнули, и моя кровь смешивалась с кровью моих противников, которых я, одного за другим, пила. Только один, пошатываясь, попытался сбежать в темноту и угодил прямо в твои объятия. Ты быстрым, умелым ударом сломал ему ногу и отправил ковылять обратно ко мне, будто родитель, который разворачивает заводного солдатика, забредшего к выходу из игровой.

Наконец все было кончено, и я, тяжело дыша, стояла на нетвердых ногах среди тел. Я была довольна тем, что сделала. Не чувствуя в глубине сознания предательского сожаления, но и не ощущая себя действительно… сытой. Внутри все еще сидел голод, тихий, но отчетливый, несмотря на бурлящий от крови желудок, и я не чувствовала себя чистой и отстоявшей себя, как я на то надеялась. Ужасные воспоминания о том, как меня избивают, а моя семья сгорает заживо, не ушли – они были выжжены в моей памяти, хотя на теле и не осталось следов. Жажда мести, которую посеяли во мне эти люди, осталась со мной, она свернулась калачиком и погрузилась в беспокойный сон.

Я хватала ртом воздух, внутри клокотали рыдания. Я не знала, почему плачу, но бурно лила слезы, обрушившиеся на меня, как молодая гроза.

– Пойдем, – сказал ты, закутывая меня в плащ.

– Куда? – спросила я, уже ковыляя за тобой. Лежащие кучей вокруг все еще тлеющего костра выпитые мною тела выглядели отвратительно, но и вполовину не так ужасно, как то, что сотворили со всей моей деревней, с моей семьей.

Ты одарил меня слабой улыбкой, от которой мое сердце наполнилось радостью.

– Домой.

Твой дом наполовину лежал в руинах, его обнимали медленно ползущий вверх плющ и само время. Он укрылся вдалеке от деревни, высоко в скалистых горах, куда редко отваживались забираться простолюдины. Полуразрушенный и тусклый, он выглядел почти заброшенным. Но я видела лишь его великолепие. Изящные парапеты, дубовые двери и черные окна до потолка. Верхушки башен, казалось, пронзали серое небо, вызывая громы и дожди.

От взгляда на этот прекрасный дом, возвышающийся надо мной, будто желающий меня поглотить, я задрожала. К этому моменту опьянение кровью и отмщением прошло. В животе шевельнулся страх.

– Все, что ты видишь, в твоем распоряжении, – сказал ты, наклоняясь ко мне. Ты был таким высоким, что тебе пришлось наклониться, будто дереву на ветру, чтобы прошептать мне это на ухо.

И в ту секунду моя жизнь больше не принадлежала мне. Я чувствовала, как она ускользает от меня. Так ускользает девичество от женщин, которые, как это и полагается, вступают в брак в церкви и принимают чашу вина для причастия, а не жгущие огнем поцелуи на залитом кровью поле боя.

– Я…

Голос задрожал, как и колени. Ты, должно быть, почувствовал мою слабость. Как и всегда.

Ты подхватил меня на руки, будто я весила не больше ребенка, и перенес через порог. Ты держал меня так нежно, стараясь не сжимать слишком сильно, не оставлять синяков. Твоя нежность потрясла меня больше, чем твое чудесное появление в момент моей смерти. Думая об этом сейчас, я понимаю, что следовало бы подметить, насколько своевременным был твой приход. В нашем мире нет ангелов, которые присматривают за умирающими в их последние минуты, – есть лишь карманники и падальщики.

Хочется верить, что ты не просто играл свою роль. Хочется верить, что твоя доброта была не просто одной из хорошо отрепетированных арий обольщения, которые ты пел бесчисленное число раз для бесчисленных невест. Но я слишком долго любила тебя, чтобы вообразить, будто ты делал что-то без скрытого умысла.

Двери холла распахнулись передо мной голодной пастью. Когда мы переступили порог, вокруг расползлись холодные тени, и у меня перехватило дыхание от потускневшего убранства дома. Каждая деталь – от железных канделябров на стене до ярких ковров под ногами – поражала мой разум. До этого я жила очень простой жизнью, счастливой, но лишенной изящества. Единственным золотым предметом, который я видела в жизни, была сверкающая чаша, которую доставал из своего мешка священник, когда дважды в год приезжал из соседнего крупного города, чтобы нас причастить. Но теперь оно сверкало на меня из укромных уголков и с полок, придавая комнате дух святости.

– Как здесь прекрасно, – выдохнула я, подняв голову и проследив взглядом, как исчезают стропила в темноте сводчатого потолка.

– Здесь все твое, – сказал ты без колебаний. Не в ту ли секунду мы соединились браком, когда ты предложил мне разделить с тобой это разрушающееся королевство? Или это случилось, когда твоя кровь впервые брызнула мне в рот?

Ты поцеловал меня, спокойно и целомудренно, а потом опустил на пол. Подвел меня к каменной лестнице – наши шаги отдавались по дому эхом. Ты не забыл прихватить со стены пылающий факел и увел меня еще дальше во тьму. Уже тогда я видела в темноте лучше, чем когда-либо, но я все еще была слабее тебя. Мне все еще нужно было немного огня.

Комнаты проплывали мимо размытыми пятнами серого камня и гобеленов. Со временем все они станут мне знакомы, но в ту ночь я едва отличала их одну от другой. Казалось, дому не было ни конца ни края. Я никогда не бывала в таком большом здании, и мне казалось, что, кроме нас, там нет ни одной живой души.

Если таких, как мы, можно считать живыми.

– Ты живешь здесь один? – тихо спросила я. После меня на ковре оставался след из крови и грязи, и я гадала, кто его вытрет. – Где твои слуги?

– Сбежали или умерли, – бросил ты, ничего не объясняя. – Нам нужно привести тебя в порядок, не так ли?

Ты привел меня в маленькую комнату и начал методично зажигать свечи. Посреди комнаты стояли длинная неглубокая медная ванна и ведра для воды. На ковре валялись крошечные флакончики с маслами и духами – такие же, пожалуй, стояли бы в спальне королевы.

– Это для меня? – тихо спросила я. Мой голос дрожал, ноги ныли после долгой дороги и каждая жилка звенела от боли, медленно умирая и преображаясь для новой жизни. Моя жажда крови утихла, я едва держалась на ногах. Эта ночь уже казалась мне смутным исступленным сном.

– Конечно, – ответил ты мягко. – Ты всего этого заслуживаешь. Я наберу тебе воды.

Я сидела в изумлении, а ты наполнял ванну ведрами то горячей, то холодной воды, пока не добился идеальной температуры. Затем ты поднял меня на ноги и начал ловко расшнуровывать мое верхнее платье.

Я сдавленно вскрикнула и отпрянула. До этого я была послушной и безвольной, будто кукла, принимала каждое твое прикосновение, каждый поцелуй. Но тут к горлу подступил страх.

– Не надо, – закричала я. – Я не хочу… Меня еще никто не видел. Вот так.

Ты нахмурил лоб, может быть, от беспокойства, а может, от недоумения и раздражения, но все равно осторожно убрал руки от моей одежды.

– Я никогда не подниму на тебя руки, Констанца, – сказал ты тихо. – Никогда – ни в гневе, ни от вожделения.

Я кивнула, с трудом сглотнув.

– Спасибо. И за это, и за то, что помог справиться с этими чудовищами.

– Если бы ты попросила, я бы каждый день предоставлял по дюжине людей, чтобы накормить тебя. Я бы отыскал каждого мужчину, женщину и ребенка, которые хоть раз были грубы с тобой, и пригнал бы их к тебе на четвереньках, держа на коротком поводке.

– Спасибо, – ответила я тихо, будто молилась.

– Мне тебя оставить?

– Нет, – сказала я, сжав твою руку. – Останься. Пожалуйста. Просто… дай мне минутку.

Ты кивнул и быстро поклонился в пояс, а затем вежливо отвернулся, когда я расшнуровала и сняла платье. Одежда отяжелела от страданий и засохшей крови, и я отбрасывала ее в угол, один кусок ткани за другим. Я больше не хотела их видеть.

Затем я опустила дрожащую босую ногу в ванну, погрузилась в теплые, восхитительные объятия воды. Через несколько мгновений она из прозрачной превратилась в ярко-розовую, а затем покраснела, как ягоды боярышника, скрывая мою наготу. Вода обожгла мои открытые раны, но они уже заживали – быстрее, чем им было положено.

– Уже можно смотреть, – сказала я.

Ты опустился рядом со мной на колени и поднес к губам мое запястье.

– Все так же прекрасна, – сказал ты.

Ты купал меня, будто я была твоей дочерью, смывал кровь с моих волос. Я вся пропиталась запахом агонии моих обидчиков и терпеливо ждала, пока ты вычешешь из волос каждую колючку.

– Откинь голову назад.

Я сделала, как ты и приказал, и по волосам потекла вода. В то время я всегда слушалась твоих приказов.

До этого я не видела ванны изящнее грубо отесанного деревянного корыта. Блестящая латунь холодила кожу. Я закрыла глаза и отпустила себя, потерялась в нежных прикосновениях твоих рук и тупой пульсирующей боли, покидающей тело. Мне казалось, что я парю над своим телом, наблюдаю, как ты водишь по моим волосам длинными ногтями. Меня так и тянуло ускользнуть навсегда.

– Вернись ко мне, Констанца, – сказал ты, повернув к себе мой подбородок. – Останься здесь.

Ты с уже привычной настойчивостью целовал меня в губы, пока я не растаяла под твоими прикосновениями и не приоткрыла их. Когда я, внезапно осмелев, заключила тебя в объятия, вода потекла с меня ручьями. Ты провел руками по моей гладкой коже и издал звук, похожий на всхлип агонии. И тогда я поняла, что ради этих крошечных моментов твоей слабости я дойду до самого ада и обратно. В конце концов, что может быть прекраснее, чем изнывающий от желания монстр?

– Давай оботрем тебя, пока ты не простыла, – прошептал ты, хотя сам все еще тянулся ко мне для поцелуя. Ты прошелся губами по линии моего подбородка, по изгибу шеи.

Я все еще неловко сидела в ванне, когда ты достал тяжелый домашний халат, поднял его и повернул голову. Я встала и дала себя укутать, выжать воду из моих волос, один драгоценный дюйм за другим. Окровавленное платье мы оставили на полу. С той ночи я его ни разу не видела. Я часто гадала, не сжег ли ты его вместе с последними крупицами данного мне родителями имени. Как бы там ни было, ты заключил меня в объятия, прижал к себе так крепко, будто я могла исчезнуть, не сделай ты этого.

– Пойдем к тебе в комнату, – сказала я, сжимая под пальцами твою одежду. Просить о таком было неприлично, но ты и сам одним махом нарушил очень много запретов из моей прошлой жизни. Какие слова можно было назвать опрометчивыми после грехов, которые мы с тобой уже совершили?

– Я приготовил твои собственные покои, – мягко ответил ты, как всегда, величавый, вышагивающий по тобой же подготовленной сцене, без запинки произнося свои реплики.

При мысли о даже одном мгновении ночи, проведенном без тебя, по моим щекам потекли слезы. Тишина казалась мне крадущейся ко мне болезнью, и она заражала мой мозг образами ужасов, которые я пережила этой ночью. Я не хотела снова видеть обугленное лицо отца, вспоминать крики налетчиков. Я хотела лишь покоя.

– Я не хочу оставаться одна. Прошу тебя.

Ты кивнул, распахивая передо мной дверь.

– Чего бы ни пожелала моя жена, будет ей даровано. Пусть между нами не будет секретов, Констанца. Не будет стен.

Я не помню в подробностях, какой была твоя комната в ту, первую ночь, лишь мягкие очертания абсолютной тьмы, тяжелого дамаска и резного дерева, манящие меня к себе. Тогда они напоминали мне утробу матери, мягкую и полную тепла. Теперь я помню только могилу, в которой мы проводили ночи нашей нежизни.

Ты дал мне ночную рубашку из тонкого мягкого льна и принял меня в свою постель. Я прижалась к тебе всем телом – в доме стояла мертвая тишина, которую прерывало лишь мое дыхание и медленное, ровное биение твоего сердца. Слишком медленное, будто ты просто изображал процесс, в котором твое тело уже давно не нуждалось. Я все никак не могла подобраться к тебе достаточно близко, чтобы стряхнуть со своей кожи оцепенение. Мне нужны были прикосновения, нужны были объятия, в которых я почувствую себя настоящей. Я боялась, что разум соскользнет в ужасные воспоминания о моей сожженной заживо семье. Или, что пугало меня еще больше, в непроглядное, пустое ничто.