Текст книги "Действующие лица"

***

Вообще никого, напрочь! Я не понимаю, что происходит. Это называется игра. Так, не называем, это мы не называем. Ради бога, идите. Слушайте что хотите, слушайте что хотите, хоть чего, новости, хоть чего хотите слушайте. Я хочу знать признаки, когда закончатся в Москве вот эти пробки, вот это, понимаете, ды-ды-ды-ды-ды-ды-ды, туда-сюда, туда-сюда, ночью, утром, круглые сутки люди не спят.

Связано! Она нестандартная. В какое-то время она появилась нестандартная. Она – летняя, я допускаю, но она появилась у всех, причем странным образом. Вы хорошо идете, хорошо. Боролась-боролась за здоровье мужчин, боролась, доборолась, поняла, что не тем путем, спросила, да, идете не тем путем, пошла другим путем, мне сказали – да, идете тем путем, начала бороться тем путем, отсылать в семьи, всё, сказали, хорошо, это правильный путь. Ничего. Полмесяца – никакого результата. Вы знаете, я что, не человек, что ли? Ну я же переживаю! А я не могу его сказать, вы же знаете, я не могу его сказать. Вы тоже знаете, вы все всё знаете. Все в Москве что-то знаете. Я не понимаю, почему нельзя договориться. Значит, мы так будем биться сто лет.

С чем? Ну, непонятно с чем. Понимаете, вот я и хочу, чтобы эта битва когда-то закончилась. Когда-то закончилась. Чтоб я когда-то почувствовала себя обычным, спокойным, нормальным человеком, чтоб я вышла в мир, чтоб я ни на кого не обращала внимания, чтоб я не видела вот этих машин – закрытых, открытых, туда-сюда, туда-сюда, черные, белые, открытые, вот он поехал – я за него боролась, я боролась именно за два стёклышка, только добилась – закрылись все. Но так не бывает, я тоже не дура, понимаете, я тоже не дура! Я же понимаю, что если я что-то сделала – и вдруг в ответ все эти стёкла закрылись – ну не просто так, не просто так! Я не могу каждого.

Понимаете, я уже каждого отключаю, каждого, каждого, каждого. У меня слов нету – каждому сказать, что надо беречь мужское здоровье. Сказать, что надо идти в семью и рожать детей, все мне показывают, да-да-да, приезжает машина, стоит, выходит мужчина вот в таком виде, я договорилась, вы знаете, неважно, выходит мужчина, открывает заднюю дверь, я тоже не дура, я понимаю, что задняя дверь что-то значит больше, чем передняя, я так сама себе кумекаю, стоит-стоит-стоит, вот в такой одежде, как у вас, в этих коротеньких, я понимаю, к чему идет речь. Через некоторое время он достает ребенка, я думаю – боже мой, слава богу! Ко мне спиной, долго-долго, думаю – слава богу, ну наконец-то они уйдут. То есть они возьмутся за, извините, за голову. Ну хоть это прекратится, понимаете, вот это насилие над мужским организмом – это прекратится.

Конкретно не будем объяснять, вы и сами всё знаете. Машина уезжает, всё хорошо, я ему хлопаю, уехал. На следующий день опять такое же, твою мать. Молодой человек, я не вам, я не вам, я уже просто не выдерживаю. Вот ходите в таком виде, ходили в шлепанцах – да, совсем плохо было, кроссовочки – уже лучше, штанишки опустили пониже – слава богу, хоть штанишки опустили, хоть кто-то, чего-то, продвижение. Но это такие единицы! Я же не могу к каждому подойти. Когда это закончится? Ребята, давайте это как-то заканчивать. Сегодня в полпервого ночи я не спала, я вышла и с ними поговорила. Я сделала ошибку – они все обиделись и закрылись, вот так. И опять всё по новой. Это идет чуть ли не с весны, я не могу с этим бороться. Как мне быть. Вот вы все стали ходить в наушниках. Либо вы меня не слышите… Просто так не может – вся Москва одеть наушники. Я не дура всё-таки, ну не настолько.

Эмоциональная, да, я знаю. Я хотела их одеть, я хотела – но вы представляете, в моем возрасте воткнуть сюда эти? Меня не раздражают, меня беспокоят. То, что я сейчас эмоциональная – это не значит, что я возбужденная. Я эту версию много раз уже получала. Сейчас буквально в некотором ээээ пространстве я тоже получила эту версию. Живите своей жизнью, не обращайте ни на что внимания. Я могу не обращать внимания даже на мотоциклы, я могу не обращать внимания на те пять машин друг за другом, не обращать на внешний вид. Я хочу одно, я не договорила: я хочу понять, когда – я – могу – быть спокойной. Могу понять, что это игра, как она, я вычитала, игра престолов, не знаю, что это такое, но я поняла, что это да. Когда она закончится? Они когда-то опустят не опустят – это их дело, вы оденетесь не оденетесь – ваше, сумочки опустят не опустят – тоже. Допустим, я не буду на это обращать внимания. Где признак, что эта игра закончится, где признак? Вот это главное, что меня волнует.

Один раз, опять в очередной раз я тогда ошиблась, опять всё закрутилось по новой. Вот проехала мимо моего дома – такой праздник был, ой ребят, мало не показалось, честное слово! Я увидела совершенно нестандартное, в рамки разумного человека не влезает. Я увидела – едет две машины, ну машина какая, в смысле с прицепом, платформа, на ней стоит большая такая не конура, а как комната, большая такая – и почему-то две, не поняла, почему две. Одна за другой. Едут. Самое интересное, у одной комнатки с одной стороны стена отсутствует, и там такие стеллажи, стеллажи там, спальные места, то есть жилая комната практически. Когда повернули, я увидела, что у второй машины, такой же точно конурки, открытая другая стена, понимаете? И там точно такие же эти. Это повод – для радости! Истолковала именно это так, что я, ну допустим я, могу выйти из какой-то своей конурки в какой-то большой мир. Там был выход.

2014

Нигдетство

I

Отбиваешь от груди мячик: тебя зовут – Юра! Коля! Миша! Придурок! Леша! Валера! Сабжá! – на слове «сабжа» все вздрагивают. Мячик отбит на автомате. Теперь тебе выберут имя пообиднее.

Московские прятки от обычных отличаются тем, что ты поворачиваешься ко всем спиной, и тебя по ней кто-нибудь бьет. Теперь ты должен угадать, кто это сделал. «Я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я!» – кричат наперебой и тычут в себя большими пальцами. Кто-нибудь, например, помалкивает. Ты давно уже знаешь, что это для отвода глаз: скорее всего, не он. Ты делаешь предположение. Оказалось, как раз таки он: положите вещь, которую хотите спрятать, на видное место.

Теперь тебе нужно бежать вокруг дома – чем быстрее его обежишь, тем меньше времени останется им, чтобы спрятаться. Идешь шагом. Можно схалтурить: подглянуть из-за угла. Но если тебя слишком долго не будет, это вызовет подозрения. За домом грядки, объеденные вишни – аккуратно, не споткнись о водосточную трубу.

Из подвала пахнет сырой каменной пылью. Там сидит дядя Молодя, у него солидол и паяльник, у него водка в граненом стакане, тельняшка и голые девушки на стенах. Дядя давно уже дедушка, такая вот вечная володость. Он называет всех «суткин ты кот», для связки слов использует оборот «забодай тебя комар» и запрещает обносить виноградники.

Ты монах в синих штанах, на лбу шишка и мертвая мышь в кармане гниет, теперь никто никого не найдет, тебя послали по синей дорожке на одной ножке, ибо тебе позарез нужен цвет, которого нет в ассортименте, и ты прыгаешь нелепым циркулем, раздумывая о том, что вокруг юго-север.

Пока девчонки разрывают стебли одуванчиков на волокна и делают что-то вроде шиньонов, опуская их в дождевую воду и наблюдая, как те скручиваются в тугие спирали, ты с помощью увеличительного стекла фокусируешь солнечные лучи на муравейнике. Я, мы – ямы. Без номеров – бездна миров.

Ты сидишь на орешнике, выведенный из игры в выбивалы. Выше земли, я в домике. Христик толкает Нельку – скорее всего, не нарочно – она падает с качелей, и те догоняют ее сзади. Настик, брат Христика, в ужасе бежит за бабушкой. Море волнуется три, рекламная фигура на месте замри. Разбойников в наших краях больше нет, всех извели: казачья станица как-никак. Хозяин голубятни умер, и она опустела, – а ведь раньше он частенько показывал через сетку белого голубя или снесенное им яичко. И говорил, что корочки от болячек очень вкусны, если насобирать много и зажарить в масле.

Как, играя в крокодила, показать жестами загаданный тебе «график»? – надо просто очертить воротник, горделиво выпрямившись, и икнуть. Тили-тили-тесто, скандируют друзья, и оркестр играет Yesterday, поздравьте друг друга, мама торжественно крепится, ты движешься невпопад, и расписываешься неловко, и невесту целуешь как-то вскользь.

Гриб прилип, отлип, стоп.

II

– Поца, приколитесь, Котя сёдня трубу ебал. Котя, покажи как!

– Пошел ты.

– Ну покажи-и-и, покажи!

– Да вот так и ебал! – Рома вскочил с лавочки, схватился обеими руками за столб и подвигал тазом в его сторону. – Ах, ах, ах.

– Котя голубой, – засмеялась Снежана. – Он когда вырастет, женится на мужике и заставит его рожать.

Котька вспыхнул, губы его задергались, и, чтобы не разреветься, он плюнул в Снежану. Попал ей прямо на кроссовок.

– Дурак! – закричала Снежана и побежала к дому.

Котя долго смотрел, как ее желтая футболка мелькает в окошках подъезда. Третий этаж, четвертый… Сейчас приведет бабушку, и та начнет ругаться, объяснять, что Снежана девочка и ее нельзя обижать. И не поверит, если рассказать, что эта самая девочка только что наговорила тут.

Рома, Надя и Лёша, притихнув, болтали ногами и переглядывались улыбками.

– Вот тебе попадет сейчас, Котя, – сказала Надя. – Снежанкина бабушка такая злая.

– Давайте смотаемся?

– Давайте.

Когда заплаканная Снежана появилась с бабушкой, на синей лавочке, усыпанной лепестками облетающей вишни, никого уже не было.

III

– Вчера Галаголь опять выходила. Прикиньте, мы закричали ей: «Дважды два!», она повернулась и, как обычно, стала крестить воздух, а потом вдруг заорала: «Будьте прокляты, кто вас высрал!» – а Денис испугался, заплакал и убежал домой.

– Вообще-е-е. И чё, она теперь кричит «будьте прокляты»?

– Да, всем кричит. Совсем с ума сошла.

– Почему Галаголь?

– У нее фамилия такая. В первом подъезде живет. И в списке есть.

– Пойдемте посмотрим?

– Попёрли.

Список жильцов очень старый. Фамилии выведены краской кирпичного цвета. Напротив квартиры шесть написано: «Глаголь О. Ф.». Она тут живет давно. Тощая старуха, волосы бубликом. Написала заявление управдому, вокруг мусорников раскидали куски отравленного мяса, и почти все собаки подохли. И Чара, и Альфа, и Черныш, и даже Трахунья. Трахунью хоть и не любили (ее погладишь, а она тут же лапы на плечи кладет и трахать начинает, Котька трубу точно так же), все равно было жалко. А Тяпу мы сами выходили. И щенков ее выходили – кормили, в коробке держали, старые вещи из дома выносили, чтобы щенкам спать было удобно. Галаголь видели только издалека и очень редко, она почти не выходила из квартиры. Близко подходить было страшно.

– У нее, говорят, такой почерк красивый. Тетя Зоя видела заявление. И не скажешь, что она сумасшедшая.

– Тихо! Кто-то идет!

По лестнице спускалась сама Галаголь, на нее невозможно было смотреть от страха.

– Пошли вон отсюда! – рявкнула она.

Мы вылетели из подъезда и побежали кто куда, забыв прокричать «дважды два».

Сердце двора бешено колотилось.

IV

Борька загадочно и надменно смотрел на Саню.

– Ты чего?

– Дашь интервью? Я уже у всех взял.

– Интервью?

– Ага, – и Борька достал из кармана черный плеер.

– И что, записывает? – восхищённо сказал Саня.

– Записывает. Настоящий диктофон.

– Везуха. Тебе сегодня купили?

– Да. Ну что, отвечай на вопросы.

Борька нажал кнопку «Rec».

– Здравствуйте. Как вас зовут?

– Саша.

– Сколько вам лет?

– Восемь.

– Ваша любимая группа?

– Спайс Гёрлз.

Борька щелкнул кнопкой и расхохотался.

– Теперь я всем покажу эту кассету! Девчонки еще не знают.

Отмотал, включил.

«Сейчас мы возьмем интервью у самого главного сутенера нашего двора, – зазвучал глухой голос. – Здравствуйте! Как вас зовут? – Саша…»

– Урод! – Саша обиделся еще и потому, что у него нет диктофона, чтобы самому провернуть такую здоровскую акцию.

– Я еще у Лады взял.

«Сейчас мы возьмем интервью у самой главной проститутки нашего района. Как ваше имя? – Лада. – Сколько вам лет? – Девять. – Ваша любимая группа? – Бэкстрит Бойз…»

– Козел. Ладка, Надя, Снежана! Этот козел нас всех записал!.. – Саша так и не выдержал своего неучастия в этом.

Лада все рассказала маме. Кассету потом разбили, дали Борьке подзатыльник и заставили извиниться перед девочками.

V

– Вечером будет дискотека, моя мама вынесет магнитофон к подъезду. Удлинитель протянет через форточку.

– Ла-а-а-ада, это же клёво! – Надя вынула заколку из волос, тряхнула головой и снова стала собирать длинные темные волосы в хвост.

– Да, круто, – вразнобой стали повторять пацаны.

– А у тебя есть кассета: «Я-я-я-коко-джамбо-я-я-е»? – напел Котя.

– Есть конечно. Принесу. И «Макарена» есть.

– А Серёжа танцевать не умеет, – девчонки прыснули.

– Ой, можно подумать, вы умеете.

– Мы – умеем. А ты нет. Обоснуй, что мы не умеем.

– Не умеете!

– Да ты, наверное, на дискотеке ни разу не был.

– Ну и что.

– Ну и то. И вообще ты фуфло какое-то слушаешь, «Золотое Кольцо». Даже моя бабушка не слушает.

– Да как же.

– Да, да! – Рома снова вскочил и встал лицом к аудитории, чтобы его было лучше видно. – Он, приколитесь, когда бабки всякие старые собрались во дворе с гармошкой, подсел к ним и стал подпевать! Баба Валя там была, баба Дуся, дедушка Боря – все, короче.

– Ха-ха-ха, – заржали. – А ну спой нам!

Я напрягся.

– Спой, спой! – Лена самая старшая, ей почти одиннадцать. У нее светлые волосы и глаза медового цвета. Не темный мед, а желтый. В нее влюблены и Ромка, и Денис, и, возможно, я. О других обычно легче сказать.

– Спой какую-нибудь такую песню, – Лена смотрит на меня.

– Не буду.

Тогда Лена садится передо мной на корточки и смотрит в лицо снизу вверх. Деться некуда.

– Ну для меня спой. Это серьезное дело, народные песни. А что. Хватит ржать! – прикрикнула на остальных, и смешки потухли. – Спо-о-ой. Пожалуйста. Ничего смешного тут нет. Это мы всякое говно слушаем. «Руки вверх» там, Линду. Спой. Мы не будем смеяться.

Тишина. Все ждут.

– Ладно, – Лена встает, – раз не хочет человек петь, то не надо.

И я запел. Тихонько, на одной ноте – но запел. «…виновата ли я, что мой голос дрожал, когда пела я песню ему».

Дети смеялись так громко, как только могли, набирая побольше воздуха и демонстративно выкашливая смех.

Лена смеялась тоже.

VI

Басика будто бы только и делала, что сидела на краю дивана, никуда не смотря. Доподлинно неизвестно, настолько ли плохо она видела, как об этом рассказывала. Басика, спрашивал я, как ты видишь? Расплывчато, Сержик, отвечала она, и я вглядывался в мутную радужку глаза. У мамы с папой, которые видели лучше, в глазах и впрямь было больше ясности – не было этого разлохмаченного краешка радужки и пожелтевших, как творог, белков. Бабушке стоило больших усилий подняться с дивана. Ей было смертельно лень.

Выйдя на пенсию, она ни дня больше не проработала. Просто не желала никуда ходить, хотя могла работать в санатории, получать приличный оклад, в общем-то, особо себя не обременяя. Да ну, вот еще, рассудила она. Немощной Зоя Сергеевна не была, но ей хотелось наконец состариться и вздохнуть облегченно.

Она безвылазно сидела дома, я копошился рядом. Чем я был занят, не могу вспомнить. Но в памяти отложилось, будто бы все мое детство прошло там, на Октябрьской, у самой черты города, на странной высоте четвертого этажа, откуда все видно как-то по-особенному – вроде как смотришь деревьям в вырез груди. Да брось ты, сказала мне мама, придумаешь тоже. Мы тебя только на выходные туда отвозили, и то не всегда. И в садик ты ходил регулярно, сам подумай.

Убедительно вроде, но стойкие кадры из детства от трех до шести – это туевая аллея за домом, бабульки на лавочке и балкончик над трассой, стремительно уходящей в неизвестность за городскую границу, в сторону грозной синей Бештау. Балкончик был огорожен прутьями, и внутри было щекотно от страха, когда я свешивал ноги, чтобы выдувать разноцветные планетки мыльных пузырей или смотреть в светлую непостижимую высь океана, над которым летел мой космический кораблик, а мне, космическому капитанчику, приходилось высматривать островки с помощью подзорной трубы – какого-то сантехнического элемента из белой пластмассы. Но нет, приземлиться было негде, только белые перистые облака, как мыльная пена в ванной, как далекая морская рябь, восторженно-солнечный ужас.

У басики были бульдожьи щеки и длинные седые волосы, собранные в бублик. Однажды она их распустила, и я поразился, как много их, оказывается, – всю спину закрывают. Басика была полная и ласковая, только ласковость её совсем другая: угрюмая, не радушная, не приветливая, как, скажем, у бабушки Дениса. Резкие ноты появлялись в голосе, когда она говорила о моей маме. «Ольгу – не люблю! И Антона не люблю!» Не помню, спрашивал ли: а меня? – может быть, и сама отвечала: «А тебя люблю, Сержик», – и целовала в лоб.

Удивительное сходство с нами было обнаружено в книжке на иллюстрации к стихотворению Барто. Те же щеки, тот же бублик, а Сережа – в полосатом свитере точно как у меня. «Если вы по просеке, я вам расскажу, как гулял попросите жук, обычный жук». Когда мы все-таки выбирались погулять, было величайшим подвигом дойти до «вторых» туй, высаженных полукругом. Эта аллея была такой долгой, широкой, она вела куда-то в запретное, запредельное, и уговорить басику пройти еще десять шагов (а вдруг аллея кончится и начнется что-то другое?) было трудно, почти невозможно; приходилось возвращаться. Когда я взрослыми шагами прошел ее с другого конца за пять или шесть минут, я впервые почувствовал обратный рост деревьев.

Из давно проданной кому-то квартиры, так долго пустовавшей после бабушкиной смерти, всё уже выветрилось, и пыль стерли, и обои новые поклеили, и телевизор снесли на помойку. А сливы, от которых меня однажды вырвало, нельзя же есть в таких количествах; а вставная челюсть, овощной магазин с характерным запахом земли, окна роддома напротив, горевшие в темноте мертвенным люминесцентным светом, жуткий бабушкин храп «хрр-аш-аш», гоголь-моголь, яйцерезка, тертые яблоки с сахаром; а как вдруг тревога повисла в воздухе, когда взрослые стали чего-то недоговаривать, исчезать, оставлять меня с маминой подругой; а как потом, уже после похорон, басика открывает мне дверь, приглашает зайти, как ты вырос, говорит, и на лице синяки, и пахнет чем-то старческим, и надо куда-нибудь просыпаться, не прощаясь.

Шестое марта, 1992 или 1993 года, папа точно не помнит, – это так показательно, что и я не хочу уточнять; ничего кроме памяти, хоть и живу я в страхе что-то не успеть почувствовать до того, как кончится я и начнется кто-то другой, одна только память, зачем-то возвращающая меня в мои сны, в мои подъезды, в мое нигдетство.

2008, Санкт-Петербург

Малой и Малая

Виталик очень трогательно дзекал – по-белорусски. «Гдзе Малая, не видзел?» – спрашивал он, заспанный, помятый, опухший, когда я будил его на подкове с целью получить ту же самую информацию.

Малая работала. Прибивалась то к одному музыканту, то к другому, меняя места – то арка на Дворцовой, то Малая Садовая напротив Катькиного садика, где вода крутит мраморный шар. Иногда аскала просто так, но попрошайничать легче с песенным сопровождением. Можно еще просить «на струны музыкантам».

Впрочем, и музыкант без аскера практически вхолостую обычно работает. За весь вечер всего несколько человек остановятся, чтобы выудить из кармана лишнюю десятку. Тут фокус в том как раз, чтобы тормознуть, улыбнуться, в глаза заглянуть.

«…до-о-обрым прохо-о-о-ожим, а-а-а-а-а-а!» – старательно тянул я.

То и дело тетки со злостью бросали во всеуслышание: работать идите! – на что Таня со смущенным достоинством говорила: я работаю. Да и он, кивала на меня, после офиса. И правда, пение у Казанского помогало не сойти с ума от трудовых будней канцелярской крысы. Ну и живые деньги, конечно. До зарплаты частенько нужно как-нибудь дотянуть.

Обычно так и делаешь, когда тебе нужен напарник: начинаешь петь – кто-нибудь обязательно прибьется. Малая появилась в первый же вечер, правда не сразу – я к тому моменту уже успел утомиться безрезультатностью.

– Могу поаскать, – предложила. – Только аскерку у Малого нужно взять, а где он – я не знаю.

На голове у нее была замызганная некогда розовая кепка. Я вопросительно взглянул, сойдет, мол, за аскерку? – и Таня поспешила объяснить:

– Я с ней очень редко работаю. Она мне удачу приносит, когда на голове.

Кепка была украшена брошью в форме двуглавого орла.

Подождали. Малой не появлялся.

– Ладно, – сказала она, – поработаю с ней.

Сняла кепку и стала расчесывать немытые высветленные волосы.

Тане на вид было двадцать с лишним. Так и оказалось. Двадцать девять. И Виталику тоже двадцать с неопределенным лишним. Они ведь почти что без возраста.

«…все они в кожаных куртках,

все небольшого роста».

Ладненько вместе смотрелись. Одинаково грязные, одинаково боевые, агрессивные, бесхитростные. Малой и Малая. Приехали из Минска компанией. Человек пять или шесть в общей сложности. Таня работала единственная. Остальные только стреляли у нее на пиво или на блейзер.

– Мы ж не бомжи какие-то, – говорила Таня. – Когда ночуешь в парадняке, картона не всегда хватает. А мне на картоне нужно – как я работать буду, если испачкаюсь? К людям подходить будет совестно.

Попрошайничала она и впрямь азартно. Был смысл обменяться телефонами. Но какие нафиг телефоны.

– Позвонить некуда, к сожалению, – говорила Малая. – Мы пока что вписываемся, но завтра надо съезжать, а где дальше будем – неизвестно.

– У тсебя нельзя? – спрашивал Виталик. – Можем и на полу.

Я представлял себе, как в съемную квартиру на улице Партизана Германа вваливается толпа бродяг, и отрицательно мотал головой.

Примечательно, что им, этим неформалам, как они с гордостью себя называли, было, в общем, до лампочки, что я пою. Они из этого ничего не слушали, и только спустя какое-то время стали узнавать песни и радоваться им, одобрительно кивая. Хотя нет, одну песню Виталик прицельно просил, и я разучил ее заново.

«…мне не нравится город Москва,

мне нравится Ленинград.

Мы рано созревшие фрукты,

а значит нас раньше съедят».

Чехол распухал – внутри была охапка мятых купюр. Таня прятала их внутрь, чтобы сверху много денег не лежало, только мелочь оставляла – и опять бегом к прохожим с пустой кепкой. Убедительно выглядело.

Малой слонялся без дела. Томился. Наконец не выдерживал и начинал канючить:

– Мала-а-а-ая, ну дай дзенег!

– Отвали, сказала! Одна за всех впахиваю. Дрыхнешь все время, к вечеру только встаешь, – и легким тычком в живот заводила его бесенка.

– А кто это тут на меня бочку катсит, а? а? – кричал он и грубо, по-мужски хватал ее за задницу, кусал за шею, целовал.

Она визжала, отбивалась, царапала. Смеялась. Задыхалась от нежности. И в итоге отпускала его с сорока рублями. Он моментально исчезал.

– Вот такого люблю, – отряхивалась растрепанная Таня. – И он знает. Подходит, глаза такие. И даю. Сначала пиздюлей, потом на блейзер. Ну нет, не алкоголик. Какой же это алкоголик.

Виталик возвращался с полторашкой химического пойла и первым делом предлагал мне. Видимо, считал, что я отказываюсь потому, что брезгую пить после них. Меня в первую очередь пугал сам напиток, хотя, по совести говоря, то, что я пил питерской зимой спустя всего полгода, не было сильно лучше. Но тогда я говорил, что не хочу, что надо работать, а пьяный в ноты не попадаю, но вечером – обязательно.

– Везет тсебе, – хрипел Малой. – Вечером, у себя, в одзиночку.

«…ты выходишь на кухню,

но вода здесь горька».

Малая упомянула младшую дочку.

– Чья дочка? – изумился я.

– Моя. Не рассказывала? Да, у меня две девочки – одной восемь, другой четыре.

– А кто смотрит за ними?

– Отец смотрит. Ну, мой бывший муж. Нет, они нормально, в Минске, одна в гимназии. Я ему, когда разводились, так и сказала: будешь зарабатывать, обеспечивать. А мне еще всю Россию объездить хочется. Я сразу говорила, что долго так не смогу, я же распиздяйка. А потом вот Малого встретила…

Странно, в тот момент мне казалось, что я всюду опоздал, и даже с гитарой на улицу выходить слишком поздно, а теперь мне кажется, что все было вовремя, и сегодня тоже ничего не упущено – даже больше объективных возможностей делать что хочется. Я спросил, чем они питаются, втайне завидуя всей этой романтике.

– Не-е-ет, – бойко отвечала Таня, – с едой вопрос давно решен. Вообще не платим. Около полуночи в барах у служебного входа выставляют пакеты. Пицца там, все такое. Нет, ну че, пицца – не говно же. Я вот сколько ем, ни разу ничем не болела. Зато какая вкусня-а-а-атина бывает, объедение просто. Мы панки, нам похуй. Мы еще года три будем в Питере тусоваться. Правда, на зиму уехать придется куда-нибудь. Здесь холодно, на улице не выжить.

Однажды место оказалось занято, а с другого нас согнали менты.

– Уходите, – говорят.

– Но ведь петь не запрещено, – пытаюсь возразить я. – Только попрошайничать запрещено.

Это я знаю из прошлогоднего арбатского опыта.

– А то мы не в курсе, что они будут делать, – говорят менты. – Зачехляй инструмент.

Что поделать, пошли искать дальше. Арка на Дворцовой занята всегда, можно было и не рассчитывать. Дотопали до стрелки Васильевского – туда, где спуск к невской воде и свадебные машины то и дело подъезжают-уезжают.

Было боязно и непривычно петь без ощущения стены за спиной, как это было возле Казанского. Было боязно и восхитительно. Свидетели загораживали от Тани женихов и невест, щедро давая крупные деньги. Виталику сунули в руки две бутылки шампанского, он просто обалдел. Слов не находил – такой напиток на халяву!

– Ну как тсебе, как? – спрашивал он меня. Специально отдельный стаканчик надыбал, не поленился. Уважает, надо же.

– Обычный шампунь, чё.

– Ну ты даешь – обычный! – заржал Виталик.

«…теперь я пью свой wine,

я ем свой cheese,

я качусь по наклонной —

не знаю, вверх или вниз».

– Что Сергей – это я поняла, но погоняло есть у тебя?

Таня далеко не первая, кто задавал мне этот вопрос, и я неизменно отвечал, даже объяснить пытался:

– Просто Сергей. Не хочу тут светиться, запоминаться, вливаться в тусовку.

Помню, что меня чуть позже больно уколола эта песня: «…еще не поздно сделать вид, что ты не с нами, еще не поздно отойти от нас подальше».

– Поняла. Тогда так и запишу: Сергей. В скобочках – музыкант. Может, удастся позвонить. Давай договоримся: если стрелку на пять забили, то обязательно ждем до шести. Сам понимаешь. Мне очень неудобно, что я тогда опоздала. Я пришла – а тебя уже нет, ты, наверное, не дождался. Так что ждем час, хорошо?

О том, что в тот день меня самого не было, я промолчал.

Ежедневно видел калек, копошащихся у Казанского. Безногий старик в бирюзовом берете воздушно-десантных войск то и дело проходил мимо нас на обмотанных тряпками и скотчем коленях. Таня наклонялась, обнимала его, приветливо улыбалась. Он поджимал губы, смущенно отводил глаза, пожимал плечами и полз дальше, оставляя за собой мокрые следы на асфальте.

– Обоссался, – задумчиво шептала вслед Таня. – Ненавижу этих цыган. Они инвалидов сюда привозят, береты им выдают, а вечером увозят.

Какая-то женщина догнала старика и сунула ему сторублевку. Дед спрятал ее в карман.

– Видишь, – говорила Таня, – эти деньги они у него отберут. Они в водку им что-то подмешивают, чтобы вырубить, ну и крышу над головой дают, вот и все. Я ему всегда полчекушки оставляю. Это он заслужил. Однажды я с ним два часа разговаривала. С ним уже много лет никто не говорил.

Появившись в условленное время, Тани на месте я не нашел. Мне сказали, что она уехала на Богословское кладбище. Пятнадцатое, да, вспомнил я. Уважительная причина. В воздухе стояла морось, и я почувствовал, что сезон окончился.

Точное такое же чувство испытывал я годом раньше, двадцать девятого, когда мне сообщили о Пашкиной смерти и петь стало незачем. Я тогда нашел опустевший сквер около Баррикадной и почувствовал, что слишком легко оделся. Малая тоже говорила, что они могут в любой момент сорваться и уехать. «Только я обязательно позвоню!» – божилась она. Куда там. Дни стояли хмурые и холодные. Гитару брать больше не хотелось. Я был уверен, что они уже уехали.

Пятого сентября было солнечно. На газонах сидели яркие молодые ребята с дредами, небо клубилось, Невский гудел и смеялся. Я ждал чьего-то звонка, ходил вдоль Грибанала и вдыхал загазованный воздух.

– Таня?! – я очень удивился, увидев знакомый рюкзак с прикрепленным к нему оранжевым мышонком. Она повернула ко мне серое лицо.

– Солнышко прости что не позвонила нет не уехали. Сразу как наступили холода там в общем в общем Малой умер. В поле заснул не сумели спасти теперь я одна понимаешь. Мне очень очень тяжело очень. Долго рассказывать умер двадцать девятого августа деньги нужны похоронить а потом может быть обратно в Минск хотя. Ты придешь завтра с гитарой придешь? Я тебя умоляю деньги нужны я позвоню телефон кажется был если у Малого не остался. Придешь я на подкове буду в одиннадцать в двенадцать в час буду ждать да не орите вы я с человеком разговариваю мне надо идти завтра завтра пожалуйста.

Непостижимо. Как это так – был человек и нету? Как это осознать? Что болеет, поломался – это понять еще можно, а как это – непоправимо опустеть? Вот же, блин, и лета не пережили, хотя опасались только зимы.

«…я пойман в поле голым».

Танина косичка была отстрижена. Она пятилась и кричала: завтра! Хотела уточнить, но ее тянули и торопили куда-то. Разумеется, я приехал на следующий день. Не знал, чем можно серьезно помочь, но мне хотелось поработать с ней последний раз. И отдать ей все деньги. Так задумал. Я дождался. Ждал терпеливо – не час и не два.

«…с неба Господь глядит,

что на земле смердит,

без сожаленья отправляя в печь.

Старый лопух засох,

папа от водки сдох,

последний пух некому поджечь».

Было такое отчаянное настроение, когда поешь с улыбкой и особым нажимом на пространство. И для Пашки я так пел, пока он в коме лежал, как будто это как-то могло помочь, да еще и на расстоянии. И письма писал ему в ящик, который больше никто не откроет. Сейчас это кажется глупым и немножко позерским, но тогда не казалось. Он, кстати, тоже двадцать девятого августа умер, только годом раньше.

Таня вылила на асфальт стакан медовухи и бросила вверх горстку мелочи. Сходу изобрела поминальный ритуал. Играли мы долго, до сумерек. Наконец я сказал, что выдохся. И мне еще в банк нужно было успеть зачем-то. Каких-то реквизитов не хватало для перечисления зарплаты.

– Тебе деньги очень нужны? – спросила она.

Получается, она рассчитывала на мою часть, и моя задумка не была для нее неожиданностью. Я ответил, чтоб не делила, выгребала все. Сказал, что приехал только из-за нее. Она помолчала и сказала спасибо. Я хотел сказать «царствие небесное», но получилось как-то смазанно и невыразительно, как часто бывает со словами, которым сам не очень веришь.