Текст книги "Елка в подарок"

Сан-Антонио
ЕЛКА В ПОДАРОК

Лотереи, конкурсы, розыгрыши! Сначала вас охватывает бешеный азарт. А потом – полное разочарование. Квартира (машина, пылесос, набор зубочисток – нужное подчеркнуть) в большинстве случаев уплывает к неизвестному счастливчику. Впрочем, даже если вы выиграли, то радоваться еще рано…

Вот, например, коллега Сан-Антонио – Пинюш – выиграл в газетной лотерее домик с участком земли. Разумеется, что столь знаменательное событие в жизни Старой Развалины и его жены не могло обойтись без званого обеда. Все бы ничего, если бы Берюрье не решил одарить старинного друга красавицей-ёлкой. Причем, он настоятельно требовал, чтобы вечнозеленая громадина была посажена немедленно.

Но вечнобольному Пинюшу опять не повезло. Похоже, что вместо участка под шпинат и капусту он выиграл кладбище. Дважды Берю пытался выкопать яму для своего подарка. И оба раза его лопата натыкалась на труп двухгодичной давности. Можно ли спокойно обедать, не выяснив хотя бы имена усопших? А также имена тех, кто помог им перейти в столь плачевное состояние? Этим-то и занялся ваш друг Сан-А.

Вы все еще не оставили надежды выиграть приз и пытаетесь заполнить шесть клеток произвольными номерами от одного до шести? Однако выигрыша, а тем более его последствий, никто не гарантирует. Купите лучше книгу – источник знаний. Здесь вас точно не надуют.

* * *

Эти нескончаемые или ничем не заканчивающиеся приключения посвящаются Жану Редону и Симоне.

Сан-А

Хочу предупредить всех, кто страдает печеночными коликами, несварением желудка, желчностью, изнуряющими комплексами и просто разжижением мозгов!

Знайте же: сюжет этой книги высосан из пальца, о персонажах и говорить не приходится – они выдуманы. Впрочем, нет сомнения, что некоторые читатели, страдающие тугодумием, обнаружат сходство с моими героями. Но тут, извините, я ни при чем!

Часть первая
Которая, надеюсь, сможет убедить вас в том, что не стоит запускать руки туда, куда не ступала нога человека

Глава первая

В которой я потихоньку начну вводить вас в курс дела

Я только-только врубился в сенсационную статью о сексуальной жизни Робинзона Крузо – утверждавшую, между прочим, что, несмотря на свою набожность, он перестал соблюдать посты с прибытием на остров Пятницы, – как вдруг открывается дверь и в мой кабинет неслышной тенью просачивается тщедушная фигура старшего инспектора Пино.

Возникновение в кабинете Пино, ввиду заурядности данного события, нисколько не отвлекло меня от захватывающего чтива, и я со все возрастающим интересом углубляюсь в потрясающие подробности интимной жизни всеобщего любимца, как вдруг до моего слуха доносится звук, похожий на шипение испускающей дух шины.

– Не надо так сильно вздыхать, – советую я, не глядя на своего вечно страдающего от многочисленных недугов сотрудника, – а то бумаги разлетятся.

В ответ на подобные замечания Пинюш Развалина, дабы не уронить достоинства, обыкновенно пускается в нудные объяснения, провоцирующие, естественно, новые подковырки на его счет. Но на этот раз он остается безмолвным, как минута молчания во время конгресса глухонемых. Тогда я поднимаю на него глаза, вернее, в направлении, где, судя по вздоху, должен быть Пинюш, и с удивлением констатирую: в поле моего зрения нет абсолютно ничего, хотя бы отдаленно напоминающего человеческий силуэт. Мой старичок, хоть и полупрозрачен, подобно истонченному временем пергаменту, но все же, как ни крути, материален, а тут совсем исчез. Исчез напрочь. Испарился. Растворился без остатка!

Не веря своим глазам, я вскакиваю, огибаю стол и вижу Пино, растянувшегося на грязном полу. Его нос уткнулся в раскрытый номер “Средиземной утки” – газетенки, издающейся для тех французов, чей интеллектуальный уровень ниже… Впрочем, не будем об уровне, замнем для ясности. Старичок, не иначе, слетел с катушек. Уж не отдал ли богу душу? Что ж, с него станется, при его-то физическом состоянии.

В смятении бросаюсь к нему и переворачиваю на спину. Пино явно жив, ибо напряженно морщит лоб с налипшим окурком, открывает мутные глаза, а отвислые усы принимают форму буквы "О".

– Черт возьми, что с тобой, Пинюш? У тебя начался климакс? – встревоженно спрашиваю я, отрывая беднягу от пола без малейшего, труда, что неудивительно, учитывая его вес. Есть же, в конце концов, музыканты, играющие на тубе или геликоне на ходу.

Я укладываю цыплячью тушку Пино на кресло – единственное украшение моего кабинета, – великолепное сиденье которого вращается на манер суперсовременного биде. На деревянном подлокотнике ушлая рука Берюрье в запальчивости нацарапала: “Смерть дуракам!” Попадись этот глубокомысленный афоризм на глаза начальству, и дальнейшая карьера моего помощника окажется под сомнением, поскольку нельзя ответить однозначно на вопрос, кого он имел в виду.

Его Старческое Величество медленно приходит в себя.

– Пить… – лепечет оно.

Я опрометью кидаюсь к шкафу Берюрье, обнаруживаю, к счастью, вино и протягиваю бутылку Пинюшу. Старик делает приличный глоток и скашивает глаза на валяющуюся на полу газету.

– Может, доктора позвать? – спрашиваю я участливо, глядя, как вино слегка окрашивает его дряблые щеки.

Пино грустно качает головой, как китайский болванчик в трауре.

– Нет… Невероятно!

– Что невероятно? Что ты потерял сознание? Может, это от давления? Или ты вчера перебрал? Так ничего удивительного!

– Газета! – бормочет он с жаром.

– Что газета?

– На первой странице, читай.

Я поднимаю с полу газету и разглядываю набранные жирным шрифтом заголовки статей, густо замешанные на лингвистических упражнениях торговцев Общего рынка.

– Внизу! – выдыхает Пинюш.

Внизу, полосы красуется фотография актрисы века Фригид Мордо, чей бюст даже в полуприкрытом виде способен произвести потрясения в рядах консерваторов Великобритании и свести скулы улыбающимся красавчикам на рекламных афишах зубной пасты. А ее ягодицы! Величие рельефа! Гимн выпуклостям! Достаточно тридцати секунд непрерывного показа этих ягодиц крупным планом, и любой стадион можно брать голыми руками! Собственно, контракт от актрисы большего и не требует. Бешеный успех гарантирован. С ее приходом на экран женщины освободились от предрассудков, перестали стесняться в рентгеновских кабинетах и на пляжах. Отныне стало модным и престижным быть в форме и поддерживать свою красоту, используя многочисленные шампуни, кремы, лосьоны и тому подобную дребедень. И чем они дороже, тем лучше! Торговцы мылом, ваш час настал! Всемирная история гигиены делится на два периода: до Фригид Мордо и после! Раньше было необязательно мыть ноги, чтобы сниматься в кино, теперь необязательно сниматься в кино, чтобы вымыть все, вплоть до собственного самолета!

– Ты видел? – кряхтит, сипя внутренностями, Пинюш.

– Да, ее формы действительно впечатляют. Понимаю, почему ты хлопнулся в обморок. В твоем возрасте это может быть очень опасно. Тебе бы лучше почитать что-нибудь религиозное.

– О чем ты говоришь? – плаксиво кривится он. – Читай третью страницу!

Читаю и чувствую, что волосы у меня на башке встают дыбом.

Лауреатом нашего конкурса стал инспектор полиции господин Пино! Ему присуждается наш, главный приз – “Дом твоей мечты!”

Я мгновенно столбенею, как жена Лота, оглянувшаяся назад.

– Вот это да… Так ты, значит, сорвал приличный куш?! И твою физиономию теперь будут знать все от мала до велика! Еще бы, счастливчик года! А ты уверен, что ты – этот самый Пино?

Поскольку в таких случаях полагается музыка, после произнесенной мной тирады вместо фанфар на столе начинает торжественно звонить телефон. На другом конце провода мадам Пино, в состоянии шока (или грогги, как говорят американские комментаторы боксерских матчей), требует своего законного супруга. Она не знает, что делать, – журналисты, и среди них, естественно, корреспонденты “Утки”, заполонили их малогабаритную квартирку.

– Сейчас он подойдет! – уверенно обещаю я.

Прежде чем дать возможность старику слиться по телефону со своей законной половиной, я любопытствую:

– А что это за конкурс такой?

– Нужно было придумать текст.

– Текст?

– Для рекламы новой лапши!

– Ха! Это в самый раз для тебя… И что же ты придумал?

– Да не очень помню… В тот вечер, когда посылал предложение в газету, я прилично набрался. Наверное, там написано, посмотри!

Действительно, посредине текста жирными буквами напечатано мощное по глубине мысли, краткое и строгое, как все гениальное, двустишие:

Один лишь вид лапши “Петит”

Разбудит страшный аппетит.

– Умри, лучше не скажешь! Старик, можешь спокойно почить – ты оставил свое послание человечеству. Какой урок будущим поколениям! Ты родился лапшой, всю жизнь был лапшой и останешься лапшой во веки веков!

– Дом! – бормочет он как заведенный. – Дом мой!

Мы сгибаемся над газетным листом, как два горбатых колдуна над зельем. На маленькой фотографии в рамке изображен главный приз. Это кокетливый домик в нормандском стиле, находящийся в Маньи-ан-Вексен, недалеко от побережья Атлантики. Короткая приписка дает пояснение: одна гостиная, две спальни, кухня, гараж и сад площадью двадцать пять квадратных метров. Господин Пинюш на старости лет вновь обретает веру в Деда Мороза.

* * *

Дело тем не кончилось. Более того: небольшое событие, произошедшее как бы вне рамок нашей профессиональной деятельности, послужило началом этого удивительного приключения. Приключения совершенно необычного, я бы сказал даже экстраординарного (кто не знает значения этого слова, пусть поинтересуется у своего лечащего врача). Но о развитии событий вы узнаете из дальнейшего повествования, если у вас хватит сил и терпения дойти со мной до конца.

Еще раз прочувствуйте, насколько слеп Его Величество Случай. Старший инспектор Пино возвращается со службы домой, имея единственное намерение скоротать вечерок в компании литра бургундского крепкого. Когда его взор уже основательно замутнен, ему на глаза попадается объявление в газете. Сквозь винные пары до него доходит, что речь идет о конкурсе. И тут Пинюша посещает мысль, как потом оказывается, всей его жизни, и он решает поделиться ею с человечеством. Взамен наклеенной на конверт скромной марки в пятьдесят сантимов он получает загородный дом! Признайтесь, в следующий раз и вы клюнете на заметку, приглашающую задаром покататься на лыжах на заснеженном Таити или позагорать на солнечных пляжах Гренландии!

* * *

Ровно через неделю, вечером, если быть точным, мы с маман сидим перед телевизором и вкушаем передачу под несколько абстрактным названием “Изысканное чтение”. Ведущий Пьер Болтуньон наводящими, как бы спонтанными вопросами предлагает будущему знаменитому писателю объяснить, почему режиссер, выплеснувший на экран его гениальное творение, показывает крупным планом ноги служанки в таком неожиданном, как ему кажется, ракурсе, а именно сверху. И будущая знаменитость, вместо того чтобы сказать, мол, его герой смотрит на ноги служанки сверху по той самой что ни на есть тривиальной причине, что девица лежит перед ним на постели, пускается в пространные объяснения. По его толкованию, режиссер поддался смелому импульсу души, крайняя эстетическая эгоцентричность которой обусловливает рваный ритм киноинтерпретации, а его условные рефлексы будто бы вытекают из бивалентной наследственности. И вовсе не кухаркины ноги сами по себе привлекают режиссера, а волосы на ее ногах, которые он обнаружил у актрисы во время съемок. Это, видите ли, всколыхнуло его память и, в частности, подняло на поверхность сознания неизгладимое впечатление об усах кормилицы, живущее в нем с грудного возраста.

Ведущий заявляет, что именно так он и понял художественный прием авторов экранизации, и просит писателя уточнить, какими были в воображении романиста волоски на ногах служанки, темными или светлыми? Гость студии поясняет, что он всегда их видел каштановыми. Это прямо-таки воодушевляет ведущего Болтуньона, и он тут же цитирует фразу с двадцать восьмой страницы романа: “Она всегда обожала печеные каштаны”. Затем, не давая несчастному опомниться, прижимает его к стенке неожиданным вопросом, не было ли в подсознании автора некоего намека через каштаны на зрелость, он бы даже сказал спелость, молодой героини? И затравленный романист краснеет, сознавая, что полностью разоблачен вплоть до своих самых последних задних мыслей.

Короче говоря, мы с Фелицией мило проводим время, тупо глядя на экран, когда нашу идиллию нарушает телефонный звонок.

Мадам Пино, собственной персоной, приглашает нас в следующее воскресенье на новоселье в их новый, нежданно-негаданно свалившийся на голову загородный дом в Маньи-ан-Вексен. Я пытаюсь объяснить, что в воскресенье как раз матч века по регби между Францией и Шотландией, но она стоит насмерть, и я наконец сдаюсь.

Хочу вам сказать, дорогие мои, и поверьте мне на слово: если судьба зовет вас, пусть даже неблагозвучным голосом матушки Пино, лучше всего ответить: “Слушаюсь!”

Глава вторая

В которой говорится о том, что Фелиция берет с собой маленький сверток, а я – огромный мешок

Самое противное в жизни, доложу я вам, мои несообразительные читатели, – ее неумолимость. Она течет, постоянно приближая поставленные вам всевозможными обстоятельствами сроки. Возьмем, к примеру, сроки платежа. Когда вы ставите закорючку под распиской в получении ссуды, вас это не пугает. Но время неумолимо бежит вперед, не спрашивая вас, как вы к этому относитесь, и вот уже пора возвращать долги. Ах, как портится настроение, особенно когда отдавать нечем. Хоть волосы на себе рви, при условии, что они у вас еще остались. Сроки есть сроки – не отвертишься, будь то последний взнос за купленный вами и уже достаточно потрепанный автомобиль или приглашение на новоселье четы Пино. И как бы вы ни пытались этого избежать, но день “Д” и час “Ч” настают. Поняли, что я хочу сказать, твердолобые мои?

Из-за нехватки места в загородной резиденции, столь удачно снесенной “Средиземной уткой”, Пинюши устраивают свое новоселье в самом узком кругу.

На званом обеде присутствуют моя матушка Фелиция, я сам (это тот парень, который, как вы знаете, превращает головы девушек во флюгеры), а также супруги Берюрье.

Накануне великого события, то есть в субботу, а событие, как вы должны помнить, назначено на воскресенье (если я вас запутал своими логическими рассуждениями, подумайте, не пора ли нанести визит вашему психоаналитику), мне позвонил Толстяк Берю и уведомил, что его так называемый автомобиль как нельзя кстати сломался. Надо вам заметить, что Берю вообще большой знаток и любитель самодвижущихся (изредка они у него и вправду движутся) агрегатов. У моего помощника своего рода бзик что касается немецких и австрийских тележек, произведенных на свет до первой мировой войны. Блеск, уникальные машины! Есть, правда, один затык: если Толстяку необходима запчасть, он вынужден обращаться сначала в музей истории автомобильной техники и лишь потом в мастерскую, чтобы ее изготовили. Стоимость детали при этом намного превосходит стоимость всего самодвижущегося (в данном случае неподвижного) средства.

Так вот недавно Берю приобрел экземпляр “рихард-штрауса” 1904 года выпуска. Любитель автораритетов хвастливо объявил нам, будто тачка как новая, с иголочки. В действительности же вышеупомянутая повозка напоминает машину лишь по той простой причине, что у нее четыре колеса и руль, к счастью установленные на положенном им месте, а не выданные Толстяку в придачу к железному ящику с заклепками, как это случалось раньше. Он выложил за старушку круглую сумму (кто скажет, что сумма квадратная, я тому плюну в лицо) в пятьсот старых франков, то есть пять новых, которые должен теперь выплачивать в рассрочку в течение полутора лет. Толстяк самолично красил свою развалюху целый месяц специальной белой краской для внешних деревянных покрытий. У этого чуда доисторической техники литые шины, ацетиленовые фары и брызговики, прикрученные к корпусу колючей проволокой, чтобы отпугивать шутников, имеющих обыкновение отрывать от машин все, что торчит. Машина – зверь, уверял нас Берю, заводится без ручки и без стартера, правда, при одном лишь условии: должна стоять под уклон не менее двадцати пяти градусов. Клаксон издает звуки, напоминающие рев коровы, которой приспичило срочно отелиться, а когда в редкие счастливые моменты движения Толстяку необходимо переключить передачу (обычно ударом ноги), скрежет стоит такой, будто с рельсов сошел поезд. Словом, как тонко подметил сам владелец, машина серьезная. Сев в нее, ощущаешь, что едешь! Вопрос лишь в том, приедешь ли? Итак, мне звонит Берю.

– Слушай, Сан-А, тебя не затруднит заехать за нами завтра утром?

– Что, твоя сенокосилка опять заартачилась?

– Да понимаешь, проблема: сегодня по дороге из Жуенвиля я потерял задний мост.

– И теперь ты, значит, безлошадный?

– Тачку починят только на следующей неделе. У меня есть механик, готовый обменять мой “рихард-штраус” на открытый “мартин-лютер”. Представляешь, задарма! Если б ты увидел эту тележку, старик, ты бы обделался от зависти – до чего хороша! Сиденья из чистой кожи! Набиты настоящим конским волосом! Это тебе не нынешняя губка… Фары из красной меди, колеса со спицами…

– У садовых тачек колеса тоже со спицами! – обрываю я вошедшего в раж приверженца автоантиквариата. – Ладно! Подъеду часам к одиннадцати…

– Слушай, у тебя на крыше есть багажник? – интересуется Берю.

– А что?

– Сообразил подарок для Пино, а он довольно громоздкий…

– Что же это такое? Дирижабль?

– Нет. Елка!

– Ты спутал, Толстяк, мы же едем не на Рождество.

– Ну и что? Я подарю ему живую елку, чтобы посадить в саду. Пинюш жаловался, что на его участке ни деревца!

* * *

Когда на следующее утро я подъезжаю к дому Берюрье, тротуар около его дома сильно смахивает на лесоповал где-нибудь в Северной Норвегии. Елочка, приготовленная Толстяком, длиной метров пять – корни лежат поперек улицы, а макушка скрывается за углом.

Супругов Берюрье провожает с плаксивой миной друг семьи, парикмахер Альфред. Мы здороваемся, грузим королеву лесов на багажник. Мадам Берю, запакованная, как рождественская индейка, в нежно-розовое облегающее платье, садится сзади рядом с маман, плюхнув увесистый зад прямо на коробку с пирожными, которые Фелиция приготовила с вечера для праздничного стола.

Церемония отъезда напоминает суету, предшествующую королевскому приему. Все непомерно воодушевлены и взбудоражены. Толстяк напялил на себя концертный вариант number one: черный костюм, практически новый, всего-то десятилетней давности, будто жеваный и страшно узкий, белую в принципе рубашку, галстук в шотландскую клетку и желтые ботинки. Атасный прикид! Он усаживается рядом со мной, снимает заляпанную шляпу с помятыми полями, водружает ее на колено и приглаживает редкие потные волосы, прилипшие к голове, как водоросли к панцирю черепахи.

– Хороший денек! – заявляет Берю, довольный собой, будто именно он был у истоков формирования сегодняшней атмосферы.

Никто не подхватывает его глубоко философское замечание, исходя из принципа полной и очевидной самодостаточности выраженной Толстяком мысли. Не услышав ответа, он решает продолжить монолог:

– В такую погоду я начинаю жалеть, что не стал моряком. Ох, как я был влюблен в море! Когда был мальчишкой, только и думал о парусных судах… Клянусь, я назубок знал все термины, паруса, мачты – все наперечет: большой галсбюст, клитвер, бимбомбамсель, бизань-кафель! Все держал в голове, подыми среди ночи – без запинки…

– Зато ты стал легавым! – ободряю я мечтателя милой улыбкой, которая так дополняет мой природный шарм.

Похоже, такой поворот беседы вполне удовлетворяет его, и он с готовностью кивает головой. На этом повествование о детских переживаниях Берю заканчивается.

Тут я чувствую – а у меня сверхразвитый обонятельный нерв, – по машине распространяется приторно удушливый запах. Оглядевшись кругом и удостоверившись, что на горизонте нет ни одной свинофермы или скотобойни, я прихожу к единственно возможному выводу: флюиды испускает бледно-розовая мадам Берюрье. Она окатила себя духами настолько ядреными, что ест глаза.

– Это от вас так божественно несет, мадам? – культурно осведомляюсь я.

Бегемотиха Берю томно закатывает глаза и, сюсюкая, пускается в разглагольствования о том, как ее дружок цирюльник одарил ее целым набором всевозможных пробных духов. (Это те, на которых написано: “Не для продажи”. Незаменимая вещь для подарков родственникам и знакомым, поскольку ничего не стоит.) Она слила их все в один большой флакон, и получился, как ей кажется, изысканнейший букет запахов, которому мог бы позавидовать любой парфюмер.

– Прямо целый винегрет запахов! – соглашаюсь я.

Фелиция, чей взгляд я ловлю в зеркальце заднего вида, еле удерживается от смеха. Толстуха тихо колышется, вся во власти волнения, опасаясь, как бы не лопнуло платье. Вообще ее платье – это маленький шедевр. Глубочайшее декольте потрясло бы воображение самого Казановы, а при виде кружевной оборки устыдился бы своей бедности даже Людовик XIV. В том месте, где, по моим представлениям, должна быть талия, мадам перетянута ремнем шириной с пожарный шланг. На вопрос Толстухи, как она выглядит, моя любезная маман вежливо отвечает, что мадам Берюрье сегодня настоящая принцесса. Воодушевленная комплиментом Берта, хлопая ресницами как крыльями, тут же заявляет: “Да, да, у меня отличная портниха… Жена одного угольщика”. Видимо, этим и объясняется впечатление, что платье приехало из дома высокой моды под названием “Рур”… Толстуха добавляет, что если у Фелиции появится желание сшить себе что-нибудь эффектное, то она уж замолвит за нее словечко. Но Фелиция с присущим ей тактом отказывается – она, увы, уже не в том возрасте, когда можно позволить себе носить последнюю парижскую моду.

Одним словом, в машине царит полное согласие и взаимопонимание, как на дипломатической тусовке.

Когда мы проезжаем Понтуаз, Толстяк вдруг заявляет о своей жажде. Дамы соглашаются сделать небольшую остановку: настало время всем промочить горло, тем более что за этим занятием можно продолжить трескотню о шмотках.

Через пару километров нашим пересохшим глоткам предлагает свои услуги небольшой придорожный трактир. Берю болидом устремляется в дверь. Симпатичное заведение с обычными клетчатыми скатертями, медными украшениями, посудой по стенам и настоящей стойкой из фальшивого красного дерева.

Не теряя темпа, Берю подлетает к стойке и заказывает себе огромный бутерброд с сыром.

– Ты что, спятил! Мы же через четверть часа сядем за стол!

Толстяк пожимает плечами.

– Ну, когда еще сядем… – замечает он, заглатывая хлеб с сыром одним махом. – Да и неизвестно, чем нас сегодня будут кормить. Если судить по комплекции Пинюша, особых разносолов не жди, видно, его жена не очень-то сильна в кулинарии.

С некоторым замешательством я наблюдаю, как бутерброд длиной в полбатона бесследно исчезает в его широкой пасти.

– Тем, что ты сожрал за свою бренную жизнь, можно было бы прокормить с сотню детей-индусов, – пытаюсь я усовестить обжору.

Однако Толстяк с апломбом и отрыжкой для усиления аргумента утверждает, что ему плевать на маленьких индусов, как на свой первый выпавший молочный зуб.

– А почему ты вдруг вспомнил об индусах? – отдуваясь, выдыхает он и снова косится на стойку.

– Они там, понимаешь, умирают с голоду!

– А какого черта они не сопротивляются? – рубит сплеча Толстяк, у которого свои взгляды на проведение социальных реформ.

– Не получается.

– Почему это? У других получается, а у них нет?

– Потому что очень голодны, Берю. Требуется по меньшей мере по тысяче двести калорий на брата в день, чтобы устроить революцию.

Устыдившись и признав наконец обоснованность моего горького упрека, он тихо замечает, что мы, мол, не в Ma-Трасе каком-нибудь живем, и вообще он сожалеет из-за невозможности предложить матрасцам тарелку с бутербродами, чтобы те не передохли с голода, и… быстро заказывает себе второй.

Отхватив немалый кусок, Толстяк вдруг застывает с набитым ртом и поправляет галстук, поскольку мимо нас проплывает официантка кафе. Девица одаривает меня горячим взором, но так как она косит на один глаз, Толстяку кажется, что взгляд адресован ему.

– Шик птичка, а?

– Ничего, слегка похожа на сову.

– Может быть, зато какая гузка! – причмокивает Берю.

Мне наконец удается направить его к машине. Губы Толстяка лоснятся от масла, а глаза – от прилива чувств.

– Повезло же этому старому хмырю Пино! – восклицает он. – Сорвать такой куш! Главный приз! Раз-два – и целый дом! Такое счастье, говорят, приваливает только рогоносцам! А он вроде бы нет…

Мадам Берюрье, поперхнувшись, закашливается.

* * *

Как бы то ни было, но в конце концов мы достигаем цели нашего путешествия. Оказывается, новые владения четы Пино находятся на отшибе, вдалеке от поселка, по дороге на Руан. Маленький мальчик – пастух, судя по длинной хворостине, и чертенок по обличью (плутовские глаза, всклокоченные волосы и чумазая физиономия) – показывает нам дорогу и полнейшее понимание ситуации.

– А-а, тот господин, который выиграл конкурс в газете? Это там, на холме, рядом с хутором, сразу за фермой, где искусственное осеменение.

Я благодарю юнца и жму на газ.

– Ушлый парнишка-то, – решает вдруг пошутить Берю, – из тех, кого голыми руками не возьмешь. Хитрец, держит все время руки на заднице.

Его супруга закатывает глаза, краснеет и шипит:

– Ты мерзкая скотина, дорогой!

И вот мы у новой усадьбы старшего инспектора Пино. Домик, конечно, выглядит менее презентабельно, чем на фотографии в газете, но все равно вполне прилично. Дом, поняли? Дареному коню…

К калитке прикреплен колокол, как на Нотр-Даме. Мы ударяем в него – так бьют склянки на корабле. Берю в восторге от этой затеи и намеревается грохнуть еще раз, но тут на зов набата появляется сам хозяин. Он одет с иголочки и потому выглядит как фермер-интеллигент. Попадись он вам на глаза в таком виде, вы непременно возымели бы желание взять его и поставить где-нибудь на тумбочке в гостиной, если, конечно, ваша гостиная выдержана в стиле “кантри”. Пинюш вырядился в джинсы, свитер и сапоги “прощай, молодость”, что в принципе находится в полном соответствии с возрастом и состоянием нижних конечностей новоявленного фермера.

Но в общем и целом Пино больше похож не на Пино, а скорее на его старшего сына, если бы у него таковой был. Старик тщательно выбрит, усы аккуратно подстрижены. Он отмылся и надушился по такому случаю, а на голове красуется бейсболка красного цвета с надписью “Привет с горы Сен-Мишель”. Торжественный, как жокей, выигравший главный приз в финальном заезде и только-только слезший со своего скакуна, счастливый домовладелец приветствует нас с радостным и гордым видом:

– Салют честной компании!

Сняв картуз, Пинюш жмет наши протянутые пятерни. Дамы, повизгивая от восторга, чмокают его в щеки, и наступает вожделенный момент вручения подарков. Я сую Пино бутылку виски, а маман, помимо бисквитных пирожных, потерявших форму от соседства с задом мадам Берю, передает хозяйке вазу, расписанную под китайский фарфор.

Толстяк, сопя, тащит свою елку. При виде подарка старик Пинюш слегка меняется в лице, и есть отчего: эта громадина займет его микроскопический палисадник целиком, затемнив весь дом. Однако, как вежливый человек, Пино старается изо всех сил не подать виду и подавить свои эмоции на корню.

Нас проводят по дому. Дом не новый, но в приличном состоянии.

– Здесь гостиная, – уверяет хозяин.

Комната большая, светлая, мебели кот наплакал: несколько складных стульев и кухонный стол. Остальные комнаты еще только предстоит обставить.

В спальне супругов, кроме коврика и деревянного топчана, ничего, в другой и вовсе пусто. На кухне газовая плитка с баллоном, шланг для полива и на столике немного посуды. Все! Но пахнет хорошо. Мадам Берюрье плотоядно улыбается в предвкушении обильной трапезы, в то время как ее племенной бычок как бы невзначай приподнимает крышки кастрюль и сковородок, стоящих на плите. Привычка, доведенная до автоматизма, – проверить, что там внутри.

Его супруга, досконально зная замашки благоверного, говорит с укоризной:

– Дорогой, опять ты за свое! Какой же ты невоспитанный!

Толстяк поворачивается к своей половине и с горящими глазами доверительно сообщает:

– Рагу из белого мяса курицы… с белым вином… и рис.

Лицо дамы в розовом принимает серьезно-озабоченное выражение, не без налета, однако, раздражения, вызванного непредвиденной скромностью предстоящего угощения. Она, между прочим, ждала настоящего новоселья – жрать так жрать! Ей виделось по целому индюку на брата в качестве легкой закуски и по бараньей ножке на горячее.

– Мы можем садиться за стол! – приглашает мадам Пино.

– Но сначала, – решительно выскакивает с инициативой Толстяк, – надо посадить елку! А иначе после жратвы ни черта не согнешься…

Пинюш слабо сопротивляется, лелея в душе надежду, что эта проклятая елка успеет сдохнуть за время обеда, но куда бедняге тягаться с Толстяком! Если тому что-нибудь втемяшится в голову, тут уж ничем не выбьешь, хоть кол на голове теши.

Смирившись, мы одалживаем кирку и лопату у соседей и, покружив на пятачке участка, решаем, что наиболее подходящим местом для посадки елового богатыря будет один из углов палисадника. Тут у самого забора, густо увитого диким виноградом, раньше, похоже, были грядки и земля рыхлая.

– Я специально привез тебе елку, – объясняет Берю, – ведь она круглый год зеленая.

Он бросает пиджак на землю, засучивает рукава, жирно плюет на ладони, хватается за черенок лопаты и с жаром принимается за работу. В предвкушении обильной еды он копает землю, как экскаватор.

Чтобы как-то посодействовать общему трудовому подъему, я по мере накопления выброшенной из ямы земли отбрасываю ее подальше в сторону. Господин Берю – прирожденный землекоп, можно сказать, зарыл в землю свой талант. Надо видеть, как быстро он погружается вниз! Не человек, а буровая установка!

Для поддержания ритма новоявленный землекоп поет, если так можно выразиться. Душераздирающий романс “О, как я жаден на женские ласки” напоминает что-то среднее между “Марсельезой” и вальсом Штрауса. Оглушительный рев будоражит дальних соседей. Ему устало отвечают опустошенные от семени быки и накачанные ненатуральным путем коровы с находящейся поблизости станции искусственного осеменения. Мощное звучание, по сравнению с которым миланская “Ла Скала” так, жалобное попискивание. Вдруг Толстяк обрывает концерт и резко выпрямляется.

– Ха, смотри-ка, Пинюш, у тебя на участке известняк.

Тот стоит на куче выброшенной из ямы земли и переминается с ноги на ногу, то и дело задирая голову вверх, как бы прикидывая, на какую высоту взмоет вечнозеленый подарок Берю.