Текст книги "Фигуры света"

– Я сегодня утром иду в приют. – Мама протягивает Мэй тост. – Алли, ты можешь пойти со мной. К сожалению, там недавно появилась девочка всего лишь на год старше тебя.

– А как же я? – спрашивает Мэй.

Папа опускает газету:

– Десять? Ей десять лет?

Мама кивает – и все, будто бы тут больше нечего сказать.

Папа встряхивает газету, складывает ее.

– И ты хочешь познакомить Алли с этим ребенком?

– Кэтрин нужна подруга. Женщины слишком уж с ней носятся.

– Тогда найди ей в друзья ровню. Алли такая подруга не нужна.

Мама выпрямляется.

– Алли нужно понять, в каком мире она живет. Ей нужно учиться приносить пользу.

– Ты слишком маленькая, – говорит Алли Мэй.

Мама впервые предложила взять Алли в приют.

– Как-нибудь потом, – говорит папа. – Она ведь может избрать и другую стезю, и через десять лет выбор у нее будет куда больше. А пока что она еще ребенок, вот пусть ребенком и остается. Мне пора в контору.

– Долг детей – учиться. – Это мамино любимое выражение, и еще: «Наш долг – научить детей». Тетя Мэри говорит, что мама с бабушкой любят это слово, «долг». – Я не позволю девочкам думать, будто все живут так, как они.

– А я не позволю им вместо игр таскаться по трущобам. Алли, ты никуда сегодня не пойдешь с мамой.

– Алетейя, ты сделаешь так, как я скажу. Пора тебе побывать в приюте.

Алли смотрит то на мать, то на отца. Каша у нее во рту вдруг стала такой густой, что ее никак нельзя проглотить.

Папа встает.

– Ну хорошо. Алетейя, ты хочешь пойти с мамой в грязное место, где живут плохие женщины, или остаться здесь, помочь Дженни и поиграть с Мэй?

Мама ставит кофейную чашку на стол.

– «Плохие женщины», Альфред? Вероятно, потому, что их покупают хорошие мужчины? И я, по-твоему, вожусь с грязью?

Алли не может вымолвить ни слова. Она разламывает языком кашу во рту и сглатывает комок за комком. Кажется, ее сейчас стошнит. Она смотрит на маму, которая не сводит взгляда с обрубков розовых кустов за окном.

– Ну?

Горло у нее сжимается. Последний комок никак не получается проглотить. Они оба на нее смотрят. Мама рассердится. Она вонзает ногти в ладонь.

– Пожалуйста, папа, я, наверное, сделаю, как велит мама.

Папа уходит. Хлопает входная дверь.

– Впрочем, я все-таки возьму вас обеих. – Мама подливает себе еще кофе из высокого серебряного кофейника. – Некоторые вещи увидеть никогда не рано.

* * *

В приют они идут пешком. Физические нагрузки – лучшее средство от нервических болезней, которыми часто страдают женщины, ведущие праздный образ жизни, а хорошие привычки нужно вырабатывать с юных лет. Холодно, зато над деревьями голубое небо. Алли старается наступать на мамину тень. Мостовая усыпана конскими каштанами в восковой бело-зеленой скорлупе.

– Поторопись, Мэй. Мы не каштаны собирать вышли.

Мэй пытается засунуть каштан в карман, но шипы мешают.

– Ай! – говорит она.

– Вот что бывает, когда мешкаешь и подбираешь с земли всякий мусор, – говорит мама. – Давай, живее.

Алли берет Мэй за руку, они семенят за мамой и, оставив позади большие дома и высокие деревья, сначала идут по улице, куда они с Дженни иногда ходят за покупками, а затем по совсем незнакомой Алли дороге.

– А это далеко от папиной конторы? – спрашивает она.

Папа однажды брал ее с собой на работу, и Обри поил ее чаем и угощал пирогом, потому что папа уходил поговорить с кем-то важным.

– Не так далеко, как ему хотелось бы, – отвечает мама.

Не надо было Алли вспоминать папу после того, что случилось за завтраком.

* * *

– У меня ноги устали, – бубнит Мэй.

– Тсс, – говорит Алли, хотя и ей уже кажется, что если они не остановятся, то она протрет дыру в ботинках.

Мама шагает впереди, спрятав руки в муфту, отчего создается впечатление, будто она несет что-то ценное. Лавки, мимо которых они проходят, совсем не такие, как те, что возле дома. Все здания ниже, будто окружающий их мир уменьшается в размерах. Вскоре улицы сделаются в самый раз для Алли, а затем и для Мэй – не больше домика для игр их подруги Элис, – а потом для Розамунды, большой куклы Алли, которую Обри подарил ей на Рождество, а потом и для феечек-с-пальчик, которые он дарил Мэй. Экипажи величиной с мышь будут хрустеть под мамиными ботинками. У этих лавок облупившиеся фасады, а окна очерчены толстым слоем копоти, который истончается к центру, будто дыхание на холодном стекле. Продают здесь вроде бы то же, что и везде: мясо, овощи, одежду, горячие пирожки. Здесь им чаще приходится через что-нибудь перешагивать, а в дверных проемах виднеются груды старого тряпья и грязной одежды. Она не видела ни деревьев, ни травы с тех самых пор, как они вышли из дома.

– Мне здесь не нравится, – говорит Мэй.

Мама останавливается:

– Что ты сказала, Мэй?

Мэй глядит себе под ноги, ковыряет пыльную мостовую носком ботинка.

– Ничего, мама.

– Тебе здесь не нравится. Как и тысячам живущих здесь детей. Они хотели бы жить в твоем доме, играть в твои игрушки, есть вкусную горячую еду, которую ешь ты. Они хотели бы спать в твоей чистенькой кровати, проснувшись, видеть розы на стенах и умываться в твоем красивом умывальнике.

У Мэй округляются глаза. Алли сжимает ее руку, воображая спутанные волосы на своей подушке, грязные пальцы, которые тянутся к Розамунде.

– А теперь пойдемте, и вы увидите, как этим детям живется.

Они снова шагают за ней. Мэй моргает, чтобы не расплакаться. Склонившись к ней, Алли шепчет:

– Она совсем как три медведя. «Кто спал в моей кровати?»

– Она ведь не пустит их к нам домой, правда?

– Папа ей не позволит, – отвечает Алли. – Обои с розами он сделал только для нас.

Г де-то в этих карликовых домишках прячутся дети, которые заслуживают всего, что папа делает для Алли и Мэй.

* * *

Когда приходит Обри, они как раз летят на шелковом ковре-самолете в Америку. Папа читал им про первопроходцев, которые преодолевают прерии, сотни и сотни миль, больше, чем Алли может себе представить, в крытых парусиной деревянных фургонах, запряженных лошадьми. Дети тоже путешествуют в этих фургонах и вместе с родителями ночуют под открытым звездным небом. Волки воют на луну, то и дело приключаются смерчи и ураганы, но первопроходцы все едут и едут на запад, где их ждут горные фермы и спускающиеся к морским берегам густые леса. Из маминого кабинета Алли и Мэй позаимствовали глобус, и теперь он стоит подле них на полу, пока они пересекают Атлантический океан. Когда Мэй видит внизу кита, выпускающего фонтан воды, а Алли удается разглядеть вдали побережье Новой Англии, начинает трезвонить дверной колокольчик. Папа отправился к клиентке, миссис Дэлби, у нее есть пруд с кувшинками, который когда-нибудь, может, увидят и девочки, а мама в своем приюте, так что некому велеть им спуститься и вежливо себя вести с гостями.

– А еще я вижу дельфинов! – кричит Мэй.

– Только не рядом с китами, – говорит Алли. – Некоторые киты едят дельфинов.

– Мои дельфины убегают, они прыгают, прыгают по волнам, я вижу!

– Не убегают, а уплывают.

Алли хочется есть. Мама, наверное, велела Дженни не подавать чай, пока она не вернется.

– Вообще-то этот кит не ест дельфинов. Это дружелюбный кит.

– Не надо, чтобы он был слишком дружелюбным. Я вижу китобойное судно.

У папы есть книжка про китобойные суда в Арктике. Алли толком ее не читала, но ей нравятся картинки.

– Мэй, ты хочешь есть?

– Нет, – отвечает Мэй. – Мой кит на самом дне моря, и там много китов, с которыми можно играть.

– С ковра-самолета самого дна не видно.

На лестнице раздаются шаги. Несут чай? Стук в дверь. Никто не стучится в детскую.

– Добрый день, – говорит Обри. – Можно войти?

Мэй подбегает к нему, обнимает за ноги.

– Поиграй с нами.

– Останься к чаю, – говорит Алли.

– Это ковер-самолет. – Мэй берет его за руку и тянет за собой. – Мы летим в Америку, посмотреть на бизонов и первопроходцев.

Обри садится.

– Бизоны мне нравятся. И где вы сейчас?

Вслед за ним они пролетают побережье Лабрадора и Гудзонов залив, где трапперы сплавляются на каноэ по ледяным рекам и ровные струйки дыма из стоящих кругами вигвамов растворяются в морозном воздухе. Когда они снижаются над Новой Англией, время поворачивает вспять и склоны холмов усеяны яркими листьями, медными, как у буков в саду, красными, как у кленов в дендрарии, и коричневыми, которыми уже через пару недель покроются каштаны. Листья в саду скользкие и влажные, уже гниют, превращаясь в компост, которым мама в следующем году будет удобрять растения, а в голубом небе Новой Англии ярким белым светом сияет солнце, дети в школьных дворах играют в американские игры, и на крышах полощутся американские флаги. Если хотите, можем приземлиться, говорит Обри, и купить по миске чаудера и по порции тыквенного пирога. Чаудер – это такой суп, Мэй, а тыквенный пирог, по-моему, сладкий, и его готовят с чем-то вроде пряного соуса. Мама однажды сказала, что Обри слишком много думает о еде.

– Соус несладкий? – спрашивает Алли.

– Может, и сладкий. Ладно, летим дальше.

Сверившись с глобусом, они взмывают над подножиями Аллеганских гор, над фермами и садами, где сверкают красные яблоки. Чем выше они поднимаются, тем холоднее становится, и они жмутся к Обри, пристраивая ледяные ноги под его твидовым пиджаком. На горных вершинах лежит снег, а вот следы семейства медведей, которые, Алли, просто ищут место, чтобы впасть в спячку, и тут Дженни в столовой звонит в колокольчик. Наконец-то чай. Всего лишь хлеб с маслом и чайник слабого чая, потому что мама не ждала гостей, а Дженни не считает Обри за гостя, и они пьют чай из ложечек, как будто бы это чаудер, Обри складывает хлеб горкой, посыпает его сахаром и нарезает на порции, как тыквенный пирог, а затем вытаскивает блокнот, берет стоящую в столовой чернильницу и рисует пером бизона для Мэй, которая, как выясняется, представляла его себе больше похожим на крокодила, чем на быка. После того как Дженни убрала чайную посуду, Обри, вытащив из кармана спички, разводит огонь в камине; мама, говорит он, не захочет, чтобы они замерзли. За окнами темнеет, вспыхивают уличные фонари, высвечивая почерневшие после дождя, но еще цепляющиеся за ветки листья. Обри садится у огня в огромное папино кресло, Алли и Мэй залезают к нему на колени, и он рассказывает им историю про двух маленьких венецианок, которые каждое утро плывут в школу на гондоле, пробираясь сквозь туман, поднимающийся с зимнего Гранд-канала.

* * *

Мэй размазывает простоквашу по всей миске. Все, что тебе положили, надо доесть, зато выскребать еду с тарелки запрещается. Папа отодвигает свою порцию. Он не доел простоквашу, а к сливам даже не притронулся. Алли глотает. Одно хорошо, когда ешь простоквашу с фруктами, – она не застревает в горле.

– Девочки, у нас есть для вас новости, – говорит он.

Ложка Алли падает в простоквашу со звонким щелчком – будто шлепок по голой ноге. По папиному лицу не скажешь, что новости плохие. Может, они поедут с ним в Лондон на следующей неделе?

– Вы знаете, – говорит мама, – что вам обеим нужно научиться зарабатывать себе на жизнь. И еще вы знаете, что когда вы станете взрослыми, у женщин будет гораздо больше возможностей себя обеспечить.

– Да, мама.

– Мисс Джонсон и мисс Ли открывают новую школу для девочек, чтобы приучить хоть какое-то их число к самостоятельному труду. Школу, где девочки смогут изучать не только музыку и французский, но и латынь с математикой. И эта школа в Дидсбери. Вы сможете добираться туда пешком.

– Там вы сможете играть с другими девочками, – говорит папа. – А еще мисс Джонсон уговорила мистера Стотта продать ей свое поле, так что девочкам будет где побегать, поиграть, разбить садики. Вы ведь знаете, что у мамы много дел, и не только в приюте, и она больше не сможет учить вас дома.

– Я могу учиться сама. – Вытащить ложку из простокваши не так-то просто, и она выскакивает с неприличным звуком. – Я еще даже не начинала читать твои книжки, папа. Обри сможет учить нас.

– Вам уже пора ходить в школу, – говорит мама. – Там вас научат всему, что поможет вам стать полезными для общества, независимыми женщинами. И все, хватит об этом.

Мэй взглядывает на Алли. У нее слезы в глазах. Алли тычет ложкой в простоквашу.

– А разве Мэй не слишком мала для школы?

– Нет, – отвечает мама. – Иначе я бы ее туда не отправила. Так, Алетейя, хватит играть с едой. Вспомни детей, которых ты видела на прошлой неделе, и скажи спасибо, что эта еда у тебя есть.

* * *

В первый день в школу их отводит Дженни. Мама в приюте, папа у клиента. Идет дождь, новая юбка Алли забрызгана грязью.

– Как разведаем дорогу, будем ходить переулками, – говорит Дженни. – Там почище и потише. Но в первый день не хочется заблудиться и опоздать.

– Мы ведь можем просто пойти в парк. – Мэй прыгает через лужу, но совсем перепрыгнуть у нее не получается.

– Мэй, негодница, ты всю юбку себе грязью заляпала. Тебе повезло, что ты можешь ходить в школу и учиться. Подружишься там с другими девочками.

– А мне нравится играть с Алли. И еще мы дружим с Обри.

Алли вчера поняла, что они теперь будут реже видеться с Обри, который часто заходит днем, когда им надо быть в школе. Она надеется, что папа ему все рассказал, и еще что они, как говорит Дженни, почти всегда будут дома к четырем.

– А как же обед? – спрашивает она.

– Ваша мама говорит, что в школе есть кухарка. Наверное, будут вас там пудингами кормить.

Мэй подпрыгивает. Мама разрешает подавать на обед пудинги, только если папа дома. Растущим девочкам сладкое вредно, от этого у них портится аппетит и появляется склонность к сибаритству.

* * *

Школа – обычный дом, стоящий среди таких же обычных домов. Здания тут меньше, чем на их улице, хотя стиль тот же: красный кирпич, витражные стекла. Папа недавно начал придумывать узоры для витражей. У ворот школы Дженни останавливается, поправляет Мэй растрепавшуюся косу и велит Алли заново завязать шнурки, и чтобы в этот раз как следует. Затем они идут к двери по дорожке из плиток, усаженной поникшими обрубками подрезанных розовых кустов. Когда Дженни звонит в дверь, Мэй хватает Алли за руку и прячется у нее за спиной.

Дженни уходит, горничная в черном платье и белом фартуке забирает промокшие пальто, а их отводит в большую комнату. Половицы тут начищены до блеска, а на стенах, выкрашенных в цвет, который папа называет шалфейным, белые деревянные филенки и какие-то картинки в рамках, но у стоящей в дверях Алли толком не получается их рассмотреть. Мэй еще крепче вцепляется ей в юбку. В эркерном окне на бамбуковых опорах– лесенках стоят растения, и в комнате очень много девочек. Одиннадцать, двенадцать, тринадцать девочек. Они все разговаривали, но теперь разом смолкли и глядят на Мэй с Алли.

Алли глядит на них. Дверь за ними закрылась, не то она схватила бы Мэй в охапку и выскочила на улицу. К ним подходит взрослая девочка, одетая в ситцевое платье.

– Меня зовут Кейт Крэншоу. А вы, наверное, новенькие?

Алли кашляет. У нее что-то случилось с голосом.

– Я Алли, – пищит она. Пробует снова: – Алетейя Моберли. Это моя сестра Мэй. Мне девять лет, а ей шесть.

Кейт Крэншоу наклоняется к Мэй:

– Здравствуй, Мэй. Скоро ты со всеми здесь познакомишься. Ты у нас самая младшая, так что мы все будем за тобой приглядывать.

Мэй прижимается головой к руке Алли.

– Мы в первый раз в школе, – объясняет Алли. – Она стесняется.

Кейт Крэншоу обходит с ними всю комнату и рассказывает Алли, как зовут каждую девочку. Алли слушает вполуха. Почти все они выше ее. У Кейт и еще одной девочки волосы уже убраны в прически, юбки почти закрывают ботинки, а талии перетянуты гораздо туже, чем нравится маме. В камине горят угли, ширмы перед ним нет. Ей невыносимо жарко. Она прижимает к себе Мэй.

– Мы все ждем первого звонка, – говорит ей Кейт. – После него мы расходимся по классам. Вас, наверное, вызовет к себе мисс Джонсон. Она строгая, поэтому ведите себя хорошо.

Раздается звонок, громче, чем дома звонят к ужину, и девочки всей гурьбой выходят из комнаты. Алли идет за ними, держа за руку Мэй. Одни девочки поднимаются по лестнице, покрытой ковровой дорожкой, другие идут дальше по коридору.

– Пойдем с нами наверх, – говорит девочка ростом с Алли. – Внизу старшие остаются.

Они входят в комнату над той, куда их привели сначала, она тоже шалфейно-зеленая, с маленьким камином и тоже без ковров на полу. Перед квадратом из девяти парт, три на три, стоит заваленный книгами стол, за которым сидит женщина.

– Входите, девочки, рассаживайтесь и не шумите.

Ее темные волосы собраны в низкий узел на затылке, она одета в темно-синее шелковое платье с рюшами, которые мама сочла бы излишеством. Не забывай, что у бедных женщин нет ни теплой одежды, ни денег на уголь.

– Алетейя? – спрашивает женщина. – И Мэй? Подойдите ко мне, пожалуйста.

Алли приходится тащить Мэй за собой. Женщина улыбается.

– Меня зовут мисс Джонсон. Мы очень рады, что вы будете ходить в нашу школу, и надеемся, вам здесь понравится. Мэй, я понимаю, что тебе очень страшно, но если ты выпрямишься и перестанешь держаться за сестру, тебе сразу станет легче.

Она ждет. Мэй поднимает голову, но по-прежнему стоит зажмурившись и не выпускает руки Алли.

– Хорошо. Сейчас я раздам учебники, а потом мы с вами поговорим и решим, с чего начать.

Остальные девочки уселись за первые шесть парт. Мисс Джонсон дает каждой девочке по книге в голубом матерчатом переплете.

– Девочки, пожалуйста, внимательно прочтите четвертую главу. Алетейя и Мэй, идите сюда, в уголок, и мы с вами тихонько поговорим.

Мисс Джонсон дает Алли несколько примеров и просит решить их в уме. Сначала у нее получается, но она не умеет делить числа больше 144, потому что это самое большое число в таблице умножения, которую мама всегда велит ей повторять вслух во время прогулок. Мисс Джонсон дает Алли пьесу «Сон в летнюю ночь», которую им читал Обри, пока мама не сказала, что это неподобающее чтение, и просит ее прочесть одну из речей Титании, а потом объяснить смысл написанного. Она просит Алли прочесть стишок про королей и королев – с самого начала, а потом сказать ей, что она знает о каждом из них[6]6
  Имеется в виду мнемоническое викторианское стихотворение для запоминания английских королей и королев.


[Закрыть]. Алли знает про Альфреда и лепешки и про принцев в башне и помнит куда больше, чем ей казалось, про Реформацию и роспуск монастырей, потому что РДС часто говорит об этом, когда они с папой обсуждают витражи. Она немного знает про кавалеров и круглоголовых, но больше об их одежде, чем о том, из-за чего они воевали, и еще она знает про Французскую революцию, потому что Одри читал им отрывки из «Повести о двух городах», но мисс Джонсон говорит, что спрашивала ее о правителях Англии, а не Франции. Мисс Джонсон говорит, что задаст ей на дом сочинение. Она тоже дает Алли голубую книжку и велит ей садиться и читать четвертую главу, но тут Мэй хватает Алли за юбку и держит так крепко, что она не может уйти.

– Мэй, отпусти Алетейю, – говорит мисс Джонсон.

Алли пытается разжать пальцы Мэй, и Мэй начинает плакать.

– Мэй, сейчас же прекрати. Ты не в детской, и ты больше не маленькая.

Мэй хочет домой.

– Она робеет, – говорит Алли. – Мы с ней всегда были дома.

– Алетейя, если я захочу узнать твое мнение, я спрошу. Я велела тебе сесть.

Алли выдергивает юбку из пальцев Мэй, уходит. Мэй ревет. Мисс Джонсон встает.

– Мэй, если так будет продолжаться и дальше, значит, ты еще маленькая и не готова к школе. Мне придется послать за твоей мамой и сказать ей, что ты не можешь вести себя как подобает ученице и чтобы она забрала тебя домой, пока ты не подрастешь. Мне кажется, твоей маме это не понравится. Так мне послать за ней или ты прекратишь рыдать как младенец?

Алли боится, что Мэй так хочется вернуться домой, что она и не подумает о том, как рассердится мама. Когда Мэй в прошлый раз не могла унять рыданий, мама на весь день завязала ей рот. Мэй закусывает губы. У нее по-прежнему вырываются удушенные всхлипы.

– Вот и отлично, – говорит мисс Джонсон. – А теперь сядь за парту и успокойся. Если ты, Мэй, сумеешь просидеть весь урок молча, мы с тобой поговорим, когда у остальных девочек будет перемена. Если же нет, я пошлю за твоей мамой. Ясно?

Мэй кивает и, пошатываясь, идет к парте. На Алли она не смотрит.

* * *

Алли пишет сочинение о роспуске монастырей и о том, как Генрих Восьмой вызволил английскую духовность из папистского рабства. Миссис Джонсон ставит ей 11/20, но внизу делает приписку «очень хорошо». Алли приходится десять раз написать слово Dissolution [7]7
  Dissolution – английский термин, обозначающий ликвидацию католических монастырей при Генрихе Восьмом.


[Закрыть] – четким почерком и с двумя S, но Кейт Крэншоу говорит, что 11/20 – это хорошая оценка и что Алли надо радоваться и не говорить об этом другим девочкам в классе, потому что им будет завидно. Над следующим сочинением Алли трудится еще усерднее. Голубые учебники называются «История Великобритании для мальчиков, том 4», и в них написано про царствование Елизаветы Первой и Якова Первого, про Пороховой заговор и Карла Первого. Мисс Джонсон просит девочек написать одно сочинение в поддержку Марии Стюарт и одно – в поддержку Елизаветы. Алли обсуждает это с Обри, а потом пишет свои сочинения, пока Обри пытается обучить Мэй таблице умножения, раскладывая стеклянные шарики на ковре-самолете. Смотри, говорит он, вот три шарика, и вот три шарика, и вот еще три шарика. Сколько всего шариков? Мэй считает сама. Девять. И это очень красивые шарики. Там внутри – огонечки, она сама видит. Да, говорит Обри, огонь отражается в стекле. А сколько тут наборов троек? Мэй смотрит на него. Девять, отвечает она. Обри снова раскладывает шарики. Сколько троек?

Алли знает, что Мария Стюарт была не права, но она ей нравится, а властная рыжая Елизавета не нравится. Марии жилось бы полегче, притворись она, что во всем согласна с Елизаветой, но она не хотела притворяться. Алли пишет, что Мария жила по совести. В камине вспыхивают желтые искры, кудрявые струйки дыма вспархивают с углей в трубу.

– Обри, – спрашивает она. – Обри, а если совесть велит тебе поступить плохо?

Обри поднимает взгляд от шариков. Мэй тотчас же начинает выкладывать их змейкой.

– Об этом, наверное, тебе лучше спросить маму. Но, по-моему, если ты знаешь, что поступаешь плохо, то это совсем не совесть велит тебе так поступить.

Алли рисует на промокашке скрипичный ключ. В школе их учат еще и музыке, хотя мама считает, что это пустая трата времени.

– А если ты думаешь, что права, а потом люди говорят, что ты поступила неправильно?

Обри пожимает плечами:

– Человеку свойственно ошибаться. А может, это как раз потом люди ошибаются.

Она откладывает карандаш.

– Как же что-то может быть сначала правильным, а потом неправильным?

Змейка Мэй теперь ползет по ковру, один горящий огнем шарик за другим.

– Потому что людям, которые живут в каком-нибудь определенном месте и в определенное время, кажутся правильными вещи, которые другим людям, живущим в другом месте и в другое время, кажутся неправильными. Наверное, римляне думали, что поступают правильно, когда распяли Христа. Что они борются с суевериями, как и Генрих Восьмой, который жег на кострах еретиков.

– И кстати, – говорит Мэй, – если бы Иисуса не убили, он бы нас не спас, да ведь? Так что его надо было распять, а значит, кто-то должен был его распять. Так что они вроде как поступили правильно. А чай скоро?

Алли и Обри смотрят на Мэй. Потом – друг на друга. Змейка Мэй, уже больше похожая на гусеницу, ползет дальше.

– Скоро, – отвечает Обри. – Я купил торт в кондитерской. Подумал, стоит вас угостить после школы. Мама ведь по средам поздно приходит, верно?

* * *

За сочинение Алли получает 12/20 и еще одно «очень хорошо». Мисс Джонсон просит ее составить букет для стола, за которым девочки каждый день обедают. Никаких пудингов, потому что взгляды мисс Джонсон на аппетит девочек схожи с мамиными, зато здесь на хлеб можно намазывать больше масла, чем дома, а вместо чая им иногда дают какао. Алли правильно решает все примеры и переходит к следующему разделу «Математики для мальчиков». Если для того, чтобы покрыть одну сторону крыши, нужно 2640 черепиц, а новых домов – 23, сколько черепиц нужно заказать строителю? В экспедицию отправились 12 мужчин, каждому нужно по три унции чая в неделю. Им предстоит проделать 437 миль, а в день они будут проходить по 11 миль. Сколько чая нужно купить? Каждая цифра, правильная или нет, на своем месте, цифры легко проверить, легко понять, где она ошиблась.

Она может посмотреть на накрытый к приходу гостей стол и высчитать количество приборов. Если каждая вилка весит по пол-унции, сколько фунтов серебра лежит на столе? Она пытается научить и Мэй: вот восемь ложек. Если разложить восемь ложек по четырем местам для гостей, сколько ложек будет у каждого гостя? Мэй смотрит на разложенные приборы и недоумевает, с чего бы кому-то за ужином понадобились две ложки. Мисс Джонсон не одобряет телесных наказаний для девочек, поэтому Мэй половину утренней перемены проводит в углу, лицом к стене, заложив руки за голову, пока мисс Джонсон, сидя у себя за столом, проверяет работы. Остальные девочки приберегают для Мэй печенья и первой пускают прыгать через скакалку. Сидел король на лавочке, считал свои булавочки. Алли запутывается ногами в скакалке еще до того, как начинают считать.

* * *

За окном еще темно. Алли отодвигает занавеску. Горят фонари, на дороге ни души. Ветер гнет оголившиеся деревья. Алли переворачивает подушку, снова ложится. Вчера ее отправили спать в одно время с Мэй – за то, что плакала. Ей исполняется десять, да еще и в субботу, когда после обеда уже выходной. После школы мама отведет ее в клуб Общества благоденствия, где она раздаст детям воскресные книжки[8]8
  Воскресные книжки (Sunday Books) – хрестоматии с рассказами нравственно-поучительного характера, которые в викторианскую эпоху полагалось читать детям по воскресеньям после церкви (вместо подвижных игр, которые в этот день не поощрялись).


[Закрыть], а потом к ним на чай придет бабушка. Тетя Мэри прислала ей подарки, и если Алли и Мэй будут себя хорошо вести – хорошо, с точки зрения бабушки, – то им разрешат остаться на первую часть ужина с Обри и РДС. Но если бабушка сделает им даже самое малюсенькое замечание, их отправят спать сразу после бабушкиного ухода, а испеченный ко дню рождения Алли пирог с розовой сахарной глазурью отдадут детям, которые умеют быть благодарными за ниспосланные им радости. Мама надеется, что ей не будет за них стыдно.

Папа поет «Какой замечательный праздник», когда приходит их будить, вместо песни про новый день. Дженни ставит возле ее чашки вазу с оранжерейным цветком и сорванными в саду веточками папоротника, и еще есть письмо, которое каждый раз ей пишет ко дню рождения мама.

– Прочти не торопясь, – говорит мама. – И завтра мы с тобой поговорим.

В прошлогоднем письме было сказано, что Алли – нервная, эмоциональная и легко поддается искушениям и что ей всегда надлежит следовать голосу разума и не позволять чувствам брать над собой верх. Мама ей поможет, Алли будет рано вставать, есть простую пищу и делать много физических упражнений. Алли смотрит на пухлое письмо в гладком конверте. Она надеется, что мама написала его до того, как вчера ее отругала.

* * *

Алли и Мэй ведут себя плохо.

Как только Алли с мамой возвращаются из клуба – Алли даже пальто не успела снять, – как Дженни зовет вниз Мэй и отправляет их с Алли играть в саду, пока не пора будет умываться и переодеваться к чаю. Дженни хочет, чтобы все, что она вычистила, так и осталось чистым до самого прихода бабушки.

– Я наведу порядок у себя на столе, – говорит мама Дженни. – И нужно завесить картину на мольберте у мистера Моберли.

Алли кажется, что у мамы на столе всегда порядок, уж точно лучше, чем на столе в детской, за которым Алли и Мэй учат уроки и где Мэй сегодня утром пришлось убираться. Папа рисует картину маслом про святую даму – она связана, и под одеждой у нее все болит. Алли и самой не хочется на нее смотреть, хоть папа и говорит, что самое интересное в том, что на картине не видно главного, того, что происходит. Это картина о том, чего нельзя разглядеть, но мама, скорее всего, права, и бабушка все отлично разглядит.

Дождь идет с тех самых пор, как рассвело. Трава чавкает под ногами, а галоши есть только у Алли.

– Может, вернемся и попросим мои? – Мэй стоит на гравиевой дорожке, тычет ботинком хлюпающую траву.

Алли взглядывает на парадную дверь, на их с Мэй мокрые следы на выложенных красной плиткой ступенях.

– Они, наверное, рассердятся. И потом, к чаю мы ведь все равно переобуемся. Просто постарайся не ходить по траве.

Она оглядывается. Только у рододендронов еще есть листья, где капли дождя собираются будто ртуть, которую ей показывал папа, когда разбился термометр. Ветер исхлестал кирпичные стены косыми темными струями дождя, с оранжереи свисает усеянный мелкими брызгами клематис. Возле бука прыгает сорока. Мама говорит, что это все глупые суеверия, но Алли все равно выискивает взглядом еще одну сороку, чтобы вышло к радости[9]9
  Считалось, что увидеть одну сороку – к печали, две – к радости.
  Первые строки известного детского стишка.


[Закрыть]. Может быть, эту сороку надо просто запомнить и посчитать ее потом, когда попадется другая сорока, – как числа в арифметике, которые можно держать в уме. У нее в уме будут сороки.

Мэй тянет ее за руку, к которой липнет сырая перчатка.

– Пойдем лис поищем. И там будет посуше.

Мэй раньше боялась лис. Ей часто снилось, что в саду живут лисы, которые по ночам пробираются в дом и, пока все спят, стучат когтями по половицам и щелкают острыми зубами. Лисы Мэй прятались под кроватью, чтобы наброситься на нее, стоит ей пошевелиться или заговорить. Обри узнал об этом, когда читал им басни Эзопа и сидевшая у него на коленях Мэй застыла от ужаса при упоминании лисицы, поэтому на следующий день он рассказал им о семействе лис, которые и вправду живут под рододендронами. Мистер Лис выходил из дома по ночам, но не затем, чтобы забираться в чужие дома, а чтобы добывать еду для миссис Лисицы и маленьких лисят. Лисиное семейство жило здесь еще до того, как построили дома, еще когда здесь был лес, где водилось полным– полно всякой живности. Но теперь ему приходится ходить далеко-далеко, до самых городских окраин, а миссис Лисице тем временем нелегко приходится с четырьмя лисятами, которые совсем не умеют тихонько играть в норе, а вечно выскакивают на лужайку, чтобы резвиться под луной. Лисы думали перебраться в горы – да, в те самые горы, по которым папа с Обри гуляли прошлым летом, – там чище воздух и у лисят будет больше простора для игр, а мистеру Лису не придется каждый день так далеко ходить. После этого лисы перестали приходить по ночам к Мэй, а летом она соорудила под кустами шалаш для лисят, чтобы им было где играть, но теперь уже давно про них не вспоминала. Рододендроны разрослись, и Алли, пробираясь под свисающими ветвями, оцарапала щеку и испачкала рукава о мокрую кору. Даже Мэй приходится нагнуться, зато трава здесь только чуть-чуть пружинит от сырости, а дождь почти не просачивается сквозь листву. Алли пробует выпрямиться, и за шиворот льется струйка воды.