Текст книги "Один момент, одно утро"

11 ч. 35 мин

– Значит, мисс, вы одна из этих? Лесбиянка?

– Что?

Лу проводит беседу один на один с четырнадцатилетним Аароном, и хотя в своей работе она встречается с широким спектром тем – с наркотиками, отказом родителей от детей, нищетой, изнасилованиями, – вопрос застает ее врасплох. Она беседует с учениками, которых исключали из столь многих школ – ее мать по-прежнему настаивает на слове «выгоняли», – что им уже не найти места в государственной системе. И они продолжают образование в специальных заведениях, где царит гораздо более строгое отношение учителей к своим ученикам. С недавних пор Лу работает в таком заведении. В дополнение к урокам дети по желанию могут раз в неделю беседовать с ней. Она встречается всего с пятнадцатью учениками, и со всеми без исключения приходилось туго.

– Вы слышали, что я сказал, мисс.

Лу нравится, когда ее называют по имени, но Аарон не может избавиться от привычки обращаться к ней «мисс», как к начальству, – хотя выражает этим скорее вызов, чем уважение. У него тощие ноги, джинсы приспущены. Положив ногу на ногу и откинувшись на спинку стула с наигранной беспечностью, Аарон продолжает:

– Одна из этих – вы знаете, лесбиянок? Любите женщин? Содомитка? Да?

Личная жизнь – запретная тема для Аарона, и он прекрасно это знает. Он намеренно провоцирует Лу, и она не поддается на провокацию. Но она также знает, что этой области нельзя избегать полностью: как подросток, Аарон исследует собственную сексуальность. И Лу старается осторожно направить разговор в другое русло.

Он пододвигается на стуле, глядя на нее.

– Почему вы не хотите мне сказать? Стыдитесь?

Она не собирается втягиваться в этот разговор, но он ведет себя слишком вызывающе.

– Ты считаешь, Ааарон, этого нужно стыдиться?

Он с довольным видом откидывается на спинку.

– Получается, что да.

И снова Лу предпочитает не отвечать.

– Почему не хотите сказать мне, мисс?

Она проявляет твердость:

– Мы находимся здесь, чтобы разговаривать о тебе, Аарон, а не обо мне.

– Вы что же, думаете, что я буду с вами откровенен, если сами не хотите рассказывать о себе?

Резонно, думает Лу, но так дело не пойдет: Аарон использует эту тему, чтобы отвлечь внимание от себя. Не будь она его консультантом-психологом, она, может быть, и сказала бы ему о своей ориентации. Но это противоречит терапевтической динамике и вряд ли пойдет на пользу, особенно если он спрашивает главным образом лишь для того, чтобы удовлетворить свои вуайеристские потребности. Тем не менее поучительно, что он в настоящий момент привязался к этой теме; раньше он говорил только на отвлеченные темы, и Лу хорошо знакома была эта тактика уклонения. Про себя она улыбается, оценив эту увертку. Они оба уклоняются от нежелательных тем.

– Кайра тоже считает, что вы лесбиянка, – добавляет Аарон.

«Прекрасно, – думает Лу. – Значит, они меня обсуждают. Значит, вероятно, и другие ученики этим занимаются». Лу не хочет в дидактических беседах касаться своей сексуальности, и не только потому, что признание не соответствует ее роли, но и потому, что дети, с которыми она имеет дело, могут быть агрессивны, и некоторые крайне нетерпимы к другим, не таким, как они. Она сама об этом слышала – про насмешки над одним из учителей, которого сочли чересчур «шикарным», про запугивание слишком прилежных учеников, про жестокое издевательство над толстым воспитателем. У нее не было ни малейшего намерения подвергать такой угрозе свою личную жизнь. Она проработала в этой школе всего один семестр и не говорила директору и другим учителям о своей сексуальной ориентации. В конце концов, возмущенно думает Лу, какое им до этого дело?

Она твердо решила, что Аарон должен сосредоточиться на себе.

– Мы оба знаем, что пришли сюда обсуждать не Кайру или то, что Кайра думает обо мне, – говорит Лу и, помолчав, спрашивает: – Впрочем, мне интересно. Какая тебе разница, лесбиянка я или нет?

– Значит, все-таки лесбиянка, – удовлетворенно ухмыляется Аарон. – Я так и думал.

Он как будто удовлетворился этим, и Лу решает не подталкивать его. Но интуитивно понимает, что этим разговор не ограничится. Аарон наверняка будет снова ее провоцировать.

* * *

Позвонив юристу и Саймону на работу, Анна хочет позвонить еще кое-куда, прежде чем вернуться к Карен. Ей нужно сделать это поскорее, поскольку ее беспокоит, что Карен сидит одна. Ей нужно рассказать обо всем Стиву. Она уже дважды пыталась ему дозвониться, из поезда, но он не брал трубку, а это не такое дело, о котором можно написать сообщение. Однако на этот раз он ответил.

– Алло? – заспанным голосом буркнул Стив.

– Ах, наконец. Я тебе сто лет не могу дозвониться. Ты где был?

– Ой, извини, я спал.

Типично, думает Анна, взглянув на часы. Уже почти полдень. Она знает, что у Стива нет четкого расписания работы – он маляр, и у него бывают периоды простоя. Тем не менее сегодня понедельник, и ее раздражает, что он полдня провалялся. В обычных обстоятельствах, когда она сама встала полседьмого, это бы возмутило ее, но теперь то, что он проспал такую беду, нарушает ее планы потактичнее сообщить ему страшную новость.

– Мне нужно, чтобы ты проснулся.

– Да-да, я проснулся.

– Кое-что случилось.

– Да? Что?

– Это касается Саймона.

– Саймона, это который с Карен?

– Да.

– И что же он натворил?

– Он не натворил ничего. – Раздражение Анны нарастает.

Стив не очень дружил с Саймоном, но как нелепо со стороны Стива предположить, что Саймон что-то натворил. Она выпаливает новость, уже не думая о тактичности:

– Он умер.

– Что за шутки!

– Нет, Стив, я не шучу. – Она молчит, давая ему осознать произнесенные слова. – Умер в поезде. От сердечного приступа.

– О боже! – Стив, очевидно, понял по ее тону, что это серьезно. – Каким образом?

– Точно не знаю. Полагаю, обширный инфаркт. Кажется, его пытались реанимировать, но безрезультатно.

– Господи Иисусе! Бедная Карен!

– Ну да…

– Ты где сейчас?

– С ней.

– Значит, не пошла на работу?

Анна вздыхает, ее гнев отступает. Все равно в основном ее злость направлена на то, что случилось, и Стив тут ни при чем.

– На самом деле я поехала. Долго объяснять. Расскажу потом. Мне просто нужно, чтобы ты знал, вот и все.

– Ну да. Черт, очень жаль! Я немного шокирован. – Анна слышит шорох простыней, когда он садится на кровати. – Ты где находишься?

– В кафе в Кемптауне, напротив больницы.

– Что собираешься делать?

– Не знаю. Наверное, какое-то время побуду с Карен. Я ей нужна. Она в полном ступоре, можно понять.

– Конечно.

– Саймона перенесли в морг или куда-то вроде этого, так что мы через минуту туда пойдем.

– Ладно. М-м-м… а что с детьми?

– Они с няней.

– Они знают?

– Нет, еще нет. Пожалуй, мы сделаем это позже.

– Тебе нужно, чтобы я приехал?

Анна задумывается. Ей бы не помешала поддержка, но она не на сто процентов уверена, что Стив улучшит ситуацию. Когда речь идет о чувствах, Стив бывает немного неуклюж, – не всегда, но бывает, и она никогда не знает, как все получится. Он не знаком с Карен так же близко, как она. Плюс ко всему ей представляется, что сейчас Карен лучше быть не с парой, а с одной подругой.

– Нет-нет, пожалуй, лучше не надо.

– Я могу что-то сделать?

Она снова задумывается. Не так просто попросить о помощи.

– Сейчас ничего не могу придумать.

– Точно?

Она понимает, что он сделает все возможное. И совсем смягчается:

– Нет, не беспокойся. Я позвоню позже. Просто будь дома, когда я приду. – Ей не хочется, чтобы, когда она вернется, он оказался в пабе – в этом, по крайней мере, она уверена. – Может быть, приготовишь ужин?

– Конечно, приготовлю.

И тут на Анну накатывает волна чувств. Стив, может быть, не идеален, но он жив, и она благодарна судьбе за это. Нет, не просто благодарна, а рада своей удаче.

– Я люблю тебя, милый, – говорит она.

– И я тебя тоже, зайка. Ты сама знаешь.

Это правда. Когда он в настроении и трезв, Стив один из самых заботливых мужчин, кого Анна знала.

* * *

Без пяти двенадцать, когда у Лу перемена, звонит ее мать. Мать знает, что у нее бывает несколько свободных минут между беседами, и имеет кошмарное обыкновение выбирать такой момент, чтобы занять все это время. К тому же звонит на стационарный телефон, так что Лу не может не взять трубку. Ведь это может оказаться кто-то из коллег, которые тоже знают, что она в это время свободна, и Лу обязана отвечать. Она терпеть не может этой маминой привычки, потому что ей нужно развеяться в свободное время, а мамины звонки, даже трехминутные, поглощают все ее внимание. Мать говорит быстро и – как кажется Лу – за сто восемьдесят секунд умудряется вызвать большую нервозность, чем любое другое человеческое существо. Сегодня голова у Лу особенно забита: она пытается осознать, что случилось утром в поезде. Хотя теперь черта с два что-нибудь получится.

– Дорогая, – говорит мама, – знаю, что поздновато спохватилась, но я звоню, чтобы узнать: не смогла бы ты приехать в выходные? Будут дядя Пэт и тетя Одри, и им бы очень хотелось тебя увидеть.

«Ой, только не это!» – думает Лу. Она любит тетю Одри, сестру матери, но дядю Пэта выносить почти так же трудно, как и маму. К тому же у нее свои планы на выходные.

Но мать тараторит дальше, не давая вставить ни слова:

– Ты знаешь, дядя Пэт в последнее время не совсем здоров…

Конечно, Лу знает, как она может не знать? Дядя Пэт страдает болезнью Крона[8]8
  Болезнь Крона – хроническое воспалительное заболевание, поражающее весь желудочно-кишечный тракт: от полости рта до анального отверстия. (Прим. ред.).


[Закрыть] почти с тех пор, как Лу его помнит, а недавно его состояние особенно ухудшилось. Она также знает, что мама пользуется дядиной болезнью, чтобы манипулировать дочерью, заставлять делать то, что ей нужно, но в своих манипуляциях мать напоминает паровой каток, который расплющивает все на своем пути.

– Ну, сейчас ему снова лучше, после того как пролежал несколько недель. Так что можешь представить, тете Одри отчаянно хочется куда-нибудь выйти. Она целую вечность просидела в этом маленьком бунгало…

Лу содрогается от этой жуткой мысли и сочувствует тете Одри.

– … и, конечно, я пригласила их к себе. Они придут, как только смогут, как только я освобожу для них комнату к выходным.

Мама Лу живет в деревне, в большом доме близ Хитчина, в котором сдает комнаты.

– Дело в том, что…

Лу собирается с духом, хотя уже знает, какая сейчас последует реплика. Ну, конечно:

– … я вряд ли справлюсь с ними обоими одна.

И она наносит еще один удар, чтобы убедиться, что Лу повержена и уже не встанет:

– С моим бедром мне трудно ходить по магазинам, показывать им окрестности, развлекать.

Ерунда, думает Лу. Когда она решает сдать комнаты, никакое бедро ее не останавливает. Готовить английский завтрак, стелить постели, храбриться – с незнакомыми это куда труднее, чем с дядей и тетей Лу. Странно: когда дело касается денег, мама со всем прекрасно справляется.

А из трубки льется:

– Вот я и подумала, что ты могла бы приехать – тебе ведь не так далеко, верно, дорогая? Хорошо бы ты приехала в четверг после работы. Ты можешь сесть на поезд из Хаммерсмита до Кингс-Кросса, а оттуда приехать сюда.

Если бы Лу не привыкла к подобному, она бы не поверила – мать действительно хочет заарканить не на два дня, а на целых три. «А как же моя сестра? – в ярости думает она. – Джорджия не может помочь?» Но Лу знает, что нет смысла спорить. У младшей сестры муж и дети, и мама никогда не просит у нее и четверти того, что требует от Лу.

– Мам, – наконец, говорит она, понимая, что пустой разговор подходит к концу, так как мать уже высказала свою настойчивую просьбу, скорее даже требование, – ты слишком поздно мне сообщила, у меня уже планы на выходные.

Это правда: прежде всего, по утрам в пятницу она играет в теннис, потом помогает в местной ночлежке для бездомных, а в субботу ее пригласили на день рождения.

– Правда? Так жаль. Ну что ж, если ты так занята… – Следует пауза, но можно догадаться, что мать разочарована.

– Дай подумать. Я посмотрю, что можно сделать.

Снова молчание. Лу знает, что мама ждет, когда она снова заговорит – искусная тактика, рассчитанная на то, чтобы добиться своего.

– Может быть, я смогу ненадолго заехать, – наконец, уступает Лу.

Вина, чувство вины! Лу в ярости. Она знала, что сдастся, она всегда сдается.

– Хорошо, дорогая, конечно, три дня было бы лучше. Ну, не буду настаивать.

«Как великодушно с твоей стороны!» – думает Лу.

И тут раздается стук в дверь. Следующий ученик.

– Слушай, мама, мне пора заканчивать разговор.

– Конечно, конечно, хорошо. Но, Лу…

– Что? – Она старается не выдать нетерпения.

– Ты вечером мне сообщишь? Просто, если ты не сможешь, мне придется отменить их визит. А будет нехорошо, если я сообщу им об этом слишком поздно.

«ПОШЛА ТЫ К ЧЕРТУ!» – думает Лу, но вслух произносит:

– Да, конечно, – и кладет трубку.

Она так зла и чувствует себя такой обиженной, что ее колотит. Такой матери – вечно что-то требующей, поглощенной собой, такой ограниченной – что же удивляться, что Лу никогда честно не говорила о своей сексуальной ориентации?

12 ч. 06 мин

Больница – лабиринт коридоров и палат, пристроек и временных помещений. Карен и Анна не в том состоянии духа, чтобы разобраться в указателях. Они направляются в палату экстренной помощи, но, когда добираются туда и спрашивают, им велят подождать. В конце концов, появляется дружелюбная медсестра.

– Кто-то из вас миссис Финнеган? – спрашивает она.

Карен кивает.

– Вашего мужа положили в смотровую комнату. Если хотите, я провожу вас туда.

– Пожалуйста, – говорит Анна.

Они следуют за дамой, энергично выстукивающей каблуками по застеленным линолеумом лестничным пролетам и бесконечным коридорам и в итоге оказываются у дверей с надписью «МОРГ». Все это кажется ужасным, бесчеловечным.

Медсестра звонит, и их впускают.

– Это миссис Финнеган, – говорит она человеку в белом халате.

– Мистер Финнеган в смотровой комнате, – говорит он. – Но подождите секунду. – Он открывает шкафчик и достает большой мусорный мешок. – Кто из вас миссис Финнеган?

– Я, – говорит Карен.

– Это личные вещи вашего супруга.

– О, спасибо.

Она заглядывает внутрь.

– Это в основном одежда. И его портфель.

– Хорошо.

– Если хотите, я провожу вас, – говорит медсестра и ведет их ко второй двери.

Она открывает ее, и они входят.

Саймон лежит на спине, сложив руки на белом хлопковом одеяле. Анна замечает, что на нем больничный халат. Свет проникает через окно, прикрытое жалюзи; рейки жалюзи повернуты так, чтобы можно было видеть, но освещение не слишком яркое.

– Пожалуйста, можете оставаться здесь, сколько хотите, миссис Финнеган, – говорит медсестра.

– Правда?

Анна удивлена. Она думала, что время будет ограничено.

– Да, – заверяет их медсестра. – Насколько я понимаю, смерть вашего мужа наступила внезапно?

Карен снова кивает.

– Некоторым помогает, если они какое-то время остаются у тела родственника. В самом деле, торопиться некуда. Можете оставаться несколько часов, если хотите.

– Спасибо, – благодарит Карен.

Медсестра оборачивается к Анне:

– Вы ее подруга?

– Да.

– Можно сказать вам пару слов за дверью?

– Конечно.

Они выходят в коридор.

– Лучше на какое-то время оставить миссис Финнеган с ее мужем одну, – тихо советует медсестра. – Иногда это помогает людям смириться со случившимся. Должно быть, для нее это ужасное, просто ужасное потрясение.

– Да, конечно. – Анна так и собиралась сделать. – М-м-м… Прежде чем вы уйдете, можно у вас кое-что спросить?

– Да, конечно.

– У моей подруги, у Карен, двое маленьких детей.

– О… – Медсестра сочувственно вздыхает.

– Я просто подумала: ну, что нам с ними делать? Как им сказать?

Медсестра глубоко вздыхает:

– По моему опыту, лучше не ограждать их уж слишком. Так что, если ваша подруга успеет принять случившееся, будет лучше, если вы посоветуете ей быть с детьми по возможности откровенной. Конечно, в разумных пределах, если они совсем маленькие.

– Как вы думаете, следует привести их попрощаться?

– Сколько им лет?

Анна задумывается и отвечает:

– Три и пять.

Медсестра отвечает не сразу:

– Это действительно тяжело, даже и не знаю, что вам посоветовать. Но лично я – а мы в кардиологии часто видим смерть, – я бы сказала, да, если они захотят прийти, приведите их. Хотя сегодня, позже, вероятно, тело мистера Финнегана придется перенести отсюда.

– Куда?

– Поскольку он умер внезапно, должно быть вскрытие.

– Когда это будет?

– Зависит от расписания, но как только сочтут удобным. Потом его тело передадут в похоронное бюро.

– А там будет возможность его увидеть?

– Да, конечно. И не беспокойтесь, мы в свое время можем все это объяснить миссис Финнеган. Доктор уже почти все ей рассказал, но людям в такой ситуации часто нужно повторять несколько раз.

– Понятно. И спасибо. – Анна улыбается. – Вы действительно очень помогли.

– Это моя работа, – говорит медсестра, и Анну поражает, какой приземленной кажется в сравнении с этой ее собственная работа.

* * *

Пока Анна за дверью разговаривает с медсестрой, Карен медленно подходит к столу, на котором лежит Саймон. Дождь на улице прошел, и день проясняется, так что свет, проникающий сквозь жалюзи, создает на одеяле полоски, которые дугами изгибаются на руках. На груди дуги большие и широкие, и на краткое мгновение Карен кажется, что одеяло поднимается и опускается, как будто Саймон дышит, еле заметно, как бывает во сне.

– Саймон? – шепчет она.

Но он не отвечает.

Она не может поверить, что он умер. Ей говорили, что он умер, но по-прежнему кажется, что он здесь. Она смотрит на его лицо, ища ответа. В нем что-то изменилось, но черты те же. Глаза закрыты, знакомые темные ресницы на фоне щек, брови нужно подровнять, такими они были и вчера вечером. Он чисто выбрит – все-таки еще достаточно рано, а к вечеру пробьется щетина. Кажется, так обычно происходит? Линия волос такая же, он гордится своими волосами – один из немногих предметов его тщеславия. Они густые, темные и блестящие, хотя и тронуты сединой. «Замечательные», – как-то раз она слышала, как он бормочет перед зеркалом, и несколько раз он хвастался перед ней, что у него волосы гуще, чем у младшего брата Алана, который сильно сдает. Тогда она улыбнулась про себя: ей показалось забавным, что зрелые мужчины соревнуются в наличии признаков молодости.

Она без вопросов и не задумываясь узнает широкую грудь Саймона, выпирающую под одеялом. И его руки, слегка веснушчатые и покрытые венами, и волоски на тыльной стороне кистей поблескивают на солнце, кисти по-прежнему большие и квадратные, гораздо сильнее, чем у нее.

И все же…

На нем больше нет рубашки, которую он гладил сегодня утром, когда она кормила детей завтраком. Нет запонок – их она подарила мужу два года назад на Рождество. Рубашку сняли и заменили зловещим голубоватым халатом. И обручальное кольцо тоже сняли; сам Саймон никогда его не снимал. Но на пальце остался след: Саймон в последние годы располнел, Карен это знает.

Боль от этих перемен ошеломляет ее, пугает. Карен чувствует, как учащается дыхание, а горло схватывает, как будто кто-то ее душит.

У кровати стоит стул, она быстро садится.

Так лучше.

Карен придвигает стул поближе, берет Саймона за руку. Как странно. Рука кажется во многом знакомой, да и лицо тоже. Но она холодная. Руки у Саймона никогда не были холодными, даже когда он мерз. У нее, Карен, было плохое кровообращение – пальцы на ногах и руках у нее часто мерзли. Но у Саймона они никогда не были холодными.

Значит, они правы.

Она всматривается в его лицо. Дело не в том, что щеки побледнели: иногда они бывали серыми, у него не такой здоровый цвет лица, как у детей, но никогда у него не было такого лица. Кажется, что оно выглядит бессмысленным, каким-то съежившимся, как будто какой-то части не хватает, она исчезла. Ушла жизнь, и в нем нет души. Нелепо – а может быть, не так уж нелепо, – Карен вспоминает, как умер Чарли, их кот. Он был очень старым, и однажды залез под кухонный стол, туда, где чувствовал себя в безопасности. Когда она потом нашла его, то заметила, что тело его было прежним, а самого кота не было, он перестал быть похожим на Чарли – стал похож просто на дохлого, никчемного кота, его шерсть потускнела, пасть застыла и высохла. Как будто его душа, то, что делало его, собственно, Чарли, испарилась.

И то же она теперь видит в Саймоне – часть его исчезла.

– Саймон? – снова окликает она.

И снова он молчит.

– Куда ты ушел?

Молчание.

В памяти вспыхивает сцена в поезде. Тихий булькающий звук, когда его стошнило рядом, и «бух!», когда его голова ударилась о столик. Осознание, что произошло что-то страшное, когда он не ответил на ее крики; спешащие люди, медсестры…

И снова на нее накатывает страшный вал тревоги.

Она смотрит на его руку у себя в своей руке, надеясь, что эта рука даст ей опору. Эта рука поддерживала ее бессчетное число раз, гладила ее по голове, доводила до оргазма. Рука, которая писала записки, открытки ко дню рождения, рисовала бесконечные ландшафтные дизайны. Рука, которая подписывала чеки, держала молоток, пилила дрова и даже – хотя и не так часто, как хотелось бы, – развешивала выстиранное белье. Рука, которую она крепко сжимала – так крепко! – когда рожала, как будто это могло уменьшить боль. И рука, которая держала за ручку Молли, когда сама Карен держала ее за другую, лишь вчера, когда они вместе раскачивали ее над тротуаром, возвращаясь с берега моря. «Раз, два, три… Оп!» – слышит она голос Саймона. И ей до сих пор слышится громкий смех Молли, когда та взлетает в воздух, а потом приземляется маленькими ножками на мостовую. Он бы не уронил Молли, правда? Она такая маленькая. «Обними меня, как папа!» – одна из частых просьб дочери. И Люка тоже. Он, может быть, уже немного перерос для папиных объятий, и теперь им с Саймоном приходится самим просить его обнять их, но он все-таки ласковый мальчик, который больше всего на свете любит устраивать с отцом шутливую потасовку.

Нет, Карен не может поверить, что Саймон не вернется.

И тут дверь с легким щелчком отворяется. Несколько секунд ничего не происходит, и на несколько мгновений Карен кажется, что это он: что он услышал ее и вернулся. Ее сердце колотится, взлетает…

Но Саймон лежит на кровати рядом.

Она оборачивается к двери.

Это Анна.

Конечно, теперь Карен понимает причину паузы: у нее в руках два пластиковых стаканчика; ей пришлось сначала открыть дверь, потом взять их в руки и войти.

– Привет, – говорит она. – Я принесла нам чаю.

* * *

Чай – вот что сегодня нужно Лу к обеду. Этим утром у нее дел больше, чем обычно. В предыдущую неделю были каникулы, а обычно по утрам, перед тем как идти на работу, она пьет чай. Но сегодня не успела, и это первая возможность передохнуть и отвлечься. Дождалась, в конце концов, небольшого перерыва. Ей срочно нужно чего-нибудь теплого и утешительного, она даже положила в чай сахар – обычно она пьет сладкий чай, лишь когда заболевает. У Лу в кабинете психотерапии есть чайник. Холодильника нет, поэтому она каждое утро берет на школьной кухне пригоршню пакетиков сухого молока. В результате у чая довольно неприятное послевкусие, но это лучше, чем каждый раз, когда хочется чаю, тащиться в другой конец здания. Кроме того, она любит предлагать ученикам, когда они приходят на сеанс, чашку чая или кофе; она чувствует, что это помогает им расслабиться, довериться ей и дает почувствовать себя взрослыми и ответственными.

Ожидая, когда закипит чайник, она осматривается вокруг и размышляет. За те несколько месяцев, что она проработала в этой школе, Лу попыталась создать собственное пространство – или, точнее, собственное пространство, наполненное ученикам. Многим ее посетителям трудно сидеть перед ней один на один, поэтому она завела для них разные игрушки и принадлежности, чтобы они могли играть во время разговора. К стене прислонен огромный, наполненный бобами бамбук – «дождевая флейта»: одному мальчику, похоже, было легче доверять свои секреты под ее мягкий стук, и во время сеанса он все время брал ее и вертел в руках. В углу большой пластмассовый ящик с пластилином: некоторым из тех, кто помладше – здесь дети учатся с одиннадцати лет, – легче расслабиться, когда они крутят и мнут его во время беседы. На стенах множество постеров: распечатки из Интернета, которые ей кажутся интересными, абстрактные узоры, на которых, она надеется, отдыхает глаз, иллюстрации «чудес света XX века» из одной воскресной газеты. И последнее по очереди, но не по важности – гигантская распечатка произведения поп-арта в рамке над диваном провозглашает черными буквами на белом фоне:

Я ЗНАЮ, КТО Я

«Интересно, тот мужчина, который умер сегодня утром, – как Анна его называла? Саймон? – он знал, кто он?» – думает Лу. Не то чтобы это было теперь действительно важно, знал или нет, но Лу чертовски уверена, что, пока ты жив, это важно. Она видит, сколько вреда приносят родители, которые не понимают, кто они такие, и это выражается в насилии и оскорблениях, что, в свою очередь, вызывает отклонения в их детях.

А что с женой того человека, с Карен? Какое влияние на эту сравнительно молодую женщину окажет столь внезапная утрата партнера? Лу верит, что частично люди определяют себя через своих любимых, и ее глубоко тронуло положение Карен, прежде всего ее переживания. Все эти чувства появились в ее душе после знакомства в такси с Анной. Такая внезапная смерть, сломавшая жизненные приоритеты и чувства живых: только что Карен пила кофе и была поглощена разговором с мужем – и вот она уже видит последние моменты его жизни. Лу не может прогнать образ Саймона, его упавшая голова с разинутым ртом стоит перед глазами. Понимал ли он, что происходит, что он умирает? Как страшно умереть вот так, без предупреждения, без возможности сказать, как он любил жену, не имея времени попрощаться. А если ему было страшно, то еще страшнее было Карен, оставшейся с тысячей вопросов, с миллионом невысказанных слов.

Чайник закипел. Лу рассеянно берет пакетики с чаем, кладет в кружку, заливает кипятком, размышляя, как эти события освещают ее собственную жизнь. Знает ли она, кто она такая? Знают ли другие? Постер напоминает ей о насмешках Аарона. Хотя она уполномочена вмешиваться в личную жизнь учеников, полностью ли она честна сама с собой, почему она не обо всем рассказывает другим сотрудникам школы? Она знает, что бывали моменты, когда она могла легко все рассказать, но предпочла не делать этого. И хотя быть белым пятном на карте в чем-то лучше, в этом есть множество преимуществ, должна ли она продолжать скрытничать с коллегами? Она относительно довольна тем, как обошлась с Аароном, но, может быть – хоть в какой-то степени, – он прав? В конце концов, как она может просить подростков рассказать о себе, если сама утаивает некоторые стороны своей жизни? Как она может предлагать им открыться, когда сама закрыта – «в чулане» – ото всех, с кем работает?

До сих пор ей было легко давать рациональные объяснения своей осмотрительности. Она просто хотела защитить себя от дискриминации или отторжения. И, опять же, ее идентичность, ее чувства должны больше касаться ее, а не ее коллег. А многие из них, похоже, свободно говорят о своих партнерах, и неизбежно их отношения всплывают наружу, пусть даже мимоходом.

Пожалуй, ей нужно поставить в известность хотя бы директора. Определенно, следует рассказать старшему преподавателю про насмешки Аарона. Что касается остальных коллег, это сложный вопрос. Тема кажется столь интимной, столь сложной, как огромный клубок колючей проволоки – невозможно распутать, не уколовшись.

Неудивительно, что теперь ей нужен сладкий чай.