Текст книги "Излом (сборник)"

Предисловие

Новая книга Саши Ирбе – исповедь, голос женской души, ее отчаяние и надежда найти гармонию в этом мире, в этой переломной эпохе, в этом огромном городе, где рушатся мечты, где незаметно стирается и погибает в человеке человеческое, где некогда родная для поэта стихия стиха ощущается враждебной, не дающей возможности устроить личное счастье. Трагизм ситуации обусловлен извечной женской жертвенностью во имя Любви и невозможностью убить в себе творческое начало. Многоплановый конфликт разворачивается между героиней и ее возлюбленным, приводя к разладу с миром:

 
Он мне твердил: «Ты не гляди! Не надо!
В окно часами. Некрасив закат!».
Но мне весь мир тогда казался адом.
Мир был построен мной из баррикад. –
 

между героиней и ее стихами, приводя к противостоянию себе самой:

 
И я от них пыталась отбиваться,
от воинства неведомых стихов.
И верите?! Я стала их бояться,
как у подъезда пьяных мужиков. –
 

между любимым героини и ее стихами, приводя к разрыву отношений:

 
Сражаться он пытался со стихами,
ругался с ними, плакал, ревновал!
Но все они в момент решили сами:
он мне не нужен
и не важен стал.
 

И вот, казалось бы, из частного, личного опыта перед нами встает общая социальная проблема – творчество и быт, – с до сих пор неразрешенными вопросами: быть или не быть женщине в литературе? Возможно ли обрести женское счастье, не изменяя своей творческой сути?

 
Смешно! Одна осталась со стихами.
Но кто бы знал, как мне дались стихи
с их хрупкими, чудными позвонками,
похожими на линии руки.
<…>.
В который раз забвенье ли… Похмелье…
И ночи бесприютно глубоки…
Мои стихи не радость –
заключенье
в их тонкие и злые
позвонки!
 

Но именно стихи оставляют героине возможность возрождения, не дают погубить душу в бесчеловечном мегаполисе, где она уже научилась ходить смеясь «мимо тех, кто с протянутою рукой не от лени своей, от несчастья – в грязь». Короткое название книги «Излом» емко по заключенным в ней смыслам – это и разрыв с любимым, и прощание с прежней собой, и с безумием города, и с уходящей эпохой, отраженной в наивных глазах отца, с которой героине тоже приходится прощаться, осознавая вину перед погибшими солдатами, по-настоящему любившими родную землю и сейчас дающими ей спасительную надежду.

Б. Н. Тарасов, доктор филологических наук, сопредседатель Правления Союза писателей России

Излом

В Москве

 
В этом городе,
обрученном
с самим собой,
пьющем колу и спрайт,
ближе к ночи – адреналин,
я запуталась в прах
со своей судьбой
среди сотен голов,
животов и спин!
Я лечу по бульварам,
гоню авто.
Дикой кажется
зелень земных широт.
Понимаю буквально –
творю не то!
И живу –
как на выдох –
наоборот.
 
 
В этом городе боль
от людских измен,
и не чувствуешь даже,
как воду пьешь.
В этом городе все
отдаешь взамен
лишь за то,
что ты попросту
в нем живешь.
 
 
И какая любовь?!
И покой
какой?!
Если вдруг научилась
ходить, смеясь,
мимо тех, кто с протянутою рукой
не от лени своей,
от несчастья – в грязь.
 
 
И какой тут поэт –
если даже кровь
и детей на снегу –
как обычный хлам!
Нас уже трепетать
не заставит вновь
никакой там Париж,
никакой Потсдам.
 
 
А ты смотришь уверенно и легко,
потому что мы оба с тобой
мертвы!
И пусть будет Москва
от нас далеко,
но останемся жертвами
мы
Москвы.
 

 
Приду на Патриаршие,
в руках блокнот крутя.
Начну стихи вынашивать,
как бледное дитя.
 
 
Потом пущу их ножками
по гулкой мостовой
гулять с детьми и кошками
вдоль глади вековой.
 

 
С Кавказа к нам катится лето.
В окне на Тверском – белый дым.
Мне профиль родного поэта
не кажется больше родным.
 
 
Глядит он с портрета весь в белом,
тараня лица белизной.
Как много он в жизни наделал
своей скоротечной, земной.
 
 
Но помнят – всего «Незнакомку»…
«Двенадцать» – тугое литье…
И слог его строгий и тонкий,
как жен половецких шитье.
 
 
Гляжу я с утра на поэта,
и кажется мне, ни к чему
и двор за решеткой, и лето,
что к дому бредет моему.
 
 
Какое просторное нечто –
его на портрете глаза.
Мне кажется жизнь бесконечной,
раз эти глаза – образа.
 
 
Я шума не слышу с Тверского.
Весь мир затихает в окне,
и, точно еще до раскола,
Москва оживает во мне:
 
 
домишки в старинной оправе,
сады-огороды, коза
на нынешнем бродит бульваре
и светит берез бирюза.
 
 
Во мне отзывается эхом
весь ворох случившихся дней.
Поэт наблюдает со смехом
за странностью дикой моей.
 
 
Его я закрою руками,
но жаль, не заметит никто,
как вдруг оживают здесь сами
с портретов поэты в пальто.
 
 
И дом проходя этот низкий
c Тверского, никто не поймет,
никто не заметит, как близко
здесь таинство в доме живет,
 
 
что манят прохладные стены,
в чугунной оградке скользя.
В несменных – в них есть перемены,
а значит – иначе
нельзя.
 

 
Мне точно разорвали пуповину
с моею тайной матерью – Москвой.
Любимые бульвары – нелюбимы,
а дом мой – будто попросту не мой.
 
 
Молчат-трещат несносные проспекты,
и Воробьевы навевают сон.
Мои неоспоримые аспекты
отныне спорны. И со всех сторон.
 
 
Не выношу проклятый лязг трамваев,
глухую лживость древних позолот.
Я только в отдаленьи оживаю,
а вместе с ними все во мне умрет!
 
 
И, как червонный камень всех надгробий,
окрашенный в притворно-белый цвет,
в моей Москве живут другие боги,
а Бога милосердного в ней нет.
 
 
И вы себе не смеете признаться,
что с каждым годом будете мертвей
в том городе, в котором так боятся
вполне простых, естественных людей,
 
 
в том городе, в котором восхищенье
лишь мертвечине, джинсам и авто,
в котором Бог, как будто привиденье,
бредет ночами и творит не то.
 
 
Где изо всех окошек неоткрытых,
из всех закрытых наглухо дверей
так много смотрит кем-то душ убитых,
как над домами светит фонарей!
 
 
Где все черно, что было раньше белым,
все белое, что черным там звалось.
Мне этот город бьет по самым нервам,
ночами жжет до криков и до слез!
 
 
Мне этот город – никуда не деться –
как чаша бесконечного вина!
В его вине давно погрязло сердце,
и заполняет тело
тишина.
 

 
Старый дуб помнит песенку эту,
что мы пели на пыльном Тверском.
Город плыл в ожиданьи рассвета
серебрящимся серым куском.
И влетали в него самолеты,
и въезжали в него поезда,
шли в него человечии роты –
привносили свои города.
В это время над миром летели
тройка ангелов, двойка чертей,
и они в этот город хотели
вселить близких по духу людей.
И они в этот город хотели
к струнам башен его снизойти,
чтоб в кремлевские синие ели
с неба новые души снести.
В это время бульварная стройка
разносила рычанье и мат
и на самой культурной помойке
рылось стадо культурных крысят.
В это время гроза начиналась
(только песенка наша неслась),
а у дуба душа разрывалась
и корявая ветка тряслась.
Повод к дубьей тоске неизвестен.
Может, вспомнил он те времена,
когда много признаний и песен
сохраняла в себе тишина,
когда мир по созвучиям оным
развивался… и вязы цвели…
когда плакал здесь Пушкин влюбленный,
восхищенный
своей Натали.
 

 
И не на кого опереться,
и не о чем поговорить!
Свое измученное сердце
могу любому подарить!
 
 
С утра шатаюсь по бульварам.
Мне больно от начала дня!
Я отдала бы сердце даром,
как ты толпе отдал меня.
 
 
В полузастывшем Камергерском,
на полусумрачной Тверской
я выбросить хотела б сердце
в контейнер мусорный пустой!
 
 
Но тащится, родное, рядом
и так тоскливо говорит:
«Прошу, любимая, не надо!
Не я болю – душа болит!».
 
 
Какие милые словечки:
«душа» и «сердце» – смех и дрожь!
Сиреневые человечки…
Древнеязыческая ложь…
 

Мой аммиак

 
Ты не пишешь,
и я не пишу.
Просто ходим по серой Москве.
Ты не слышишь,
и я не грущу.
Только мусор один в голове.
 
 
Сигаретный занудливый дым
огибает кварталы Тверской.
Я – одна, мы – одни, ты – один,
и закат бестолковый такой.
 
 
До утра ты в кафе будешь пить,
до утра не сумею уснуть.
Как мне эту весну пережить,
чтоб к тебе не прийти на чуть-чуть?
 
 
Между делом. Глумясь и смеясь.
В разметавшемся белом пальто…
Как в себе заглушить эту страсть?..
Точно зная,
что ты мне –
никто.
 

 
Над нашим домом спят колокола,
и радуга висит над нашим домом,
а впрочем, нет ни дома, ни кола,
и мы с тобой лишь издали знакомы.
 
 
И наша жизнь, похожая на бред,
нам вряд ли даст когда-нибудь сродниться.
В тебе живут и музыка, и свет,
а мне твой свет отныне только снится.
 
 
И грубая картина бытия
становится все жестче и яснее:
во мне исчезла музыка твоя
и я тогда исчезла вместе с нею.
 

 
Ты веришь в мои впечатления,
веришь в мой город.
Ты в городе этом
шагаешь по сонным бульварам.
 
 
Меня оскорбляет твой взгляд,
убивает твой холод.
Мне хочется видеть тебя
потускневшим и старым.
 
 
Но ты разбиваешь шатер,
раздуваешь валторны,
и звук твоих песен
доносится в город мой сонный!
 
 
Да, звук твоих песен
меня разрывает на части!
Ты был мне известен
под словом единственным «счастье».
 
 
И я ненавижу
твои чернокрылые взоры.
Мне страшно глядеть
в твои омуты и коридоры.
 
 
И я презираю тебя –
презираю свой город!
В нем каждые окна скорбят
об утраченном «скоро».
 
 
В нем к вечеру вспыхнет пожар,
в нем не будет покоя!
Ты – мой аммиак, мой кинжал,
мое сердце пустое.
 

 
Какой простой и странный вечер!
Уже когда-то был такой.
Единственно – мне стало легче
с тобой сродниться,
как с тоской.
 
 
Теперь чудес не замечаю.
Зачем мне в мире чудеса?
Ты не смотри, что я скучаю,
что я – не та.
 
 
Что от твоей невольной власти
стремглав теперь не полечу.
Я знаю, в ней не будет счастья!
Я не хочу.
 
 
До боли легкое молчанье
и разговоры ни о чем!
Меня тобою примечанье –
касание плечом…
 
 
Мое тобою удивленье!
C десяток рук чужих
и глаз
вокруг устроили круженье –
сближенье нас.
 
 
Какой простой и странный вечер.
Уже когда-то был такой.
 
 
Твоя рука
мне давит плечи,
как шар земной!
 

 
Ты почему-то меня не любишь.
Странно-то как!.. Не поймешь же сразу!
Я бы хотела, чтоб все любили.
Все и повсюду! Без исключенья!
Чтобы домой ко мне приходили
вечером поздним и в воскресенье!
 
 
Чтобы я всех их поила чаем:
любящих сильно, давно любивших.
Я тебя просто не замечаю:
ты мой фантом из прошедших жизней!
 
 
Странно и весело, что не любишь!
Дико и празднично равнодушье!
Только таких-то и не забудешь.
Мало таких же, как ты, бездушных!
 

 
Нас с тобой не спасет одиночество
и чужая любовь не спасет.
Ты живешь теперь, как тебе хочется,
а вернее, как жизнь понесет.
 
 
Ничего не кляня и не празднуя,
пьешь с усмешкой
задумчивый день.
А дороги у нас теперь разные,
и от прошлой осталась лишь тень.
 
 
И хранит нас с тобой одиночество
на своих утомленных руках,
но, пройдя все земные пророчества,
мы с тобою живем в облаках.
 
 
И неважно, что здесь с нами станется
и чему здесь не велено быть…
Сердце с сердцем вовек не расстанется,
если память не в силах забыть.
 

Моим стихам

 
Меня спасают лишь стихи!
Смешно! Они меня спасают:
пальто мне утром надевают,
прощают все мои грехи.
 
 
На кухне чай со мною пьют
и говорят про вдохновенье.
Зевну – они тотчас зевнут,
всплакну – они взовьются пеньем.
 
 
Мы с ними ходим на бульвар,
мы по бульвару долго ходим.
Мы ничего в нем не находим –
бульвар противен, сыр и стар.
 
 
Потом в кафешку забредем,
встречаем там друзей, знакомых
и долго с ними ни о чем
болтаем. Нам бы лишь не дома.
 
 
Друзья такие же, как мы,
здесь честно скажем: раз-дол-баи.
Они не любят тишины,
всю жизнь в кафешках прозябая.
 
 
Смеются, плачут ни о чем,
всегда о чем-то забывают.
Им лишь бы быть плечо с плечом.
А с кем?.. Не знают.
 
 
Как мы, они не любят быт,
не чистят чайники, кастрюли.
За это тысячи обид
им помнят люди.
 
 
А в полночь мы домой бредем:
стихи и я – всегда вдвоем,
по чашкам кофе разливаем
и рассуждаем ни о чем.
 
 
А за окном летает снег,
ему, представьте, дела нет,
как мы здесь тихо прозябаем
полсотни лет.
 
 
Спасибо вам, мои стихи,
что вы так празднично легки,
что так стремительны и нежны,
мои стихи.
 

 
Смешно! Одна осталась со стихами.
Но кто бы знал, как мне дались стихи
с их хрупкими, чудными позвонками,
похожими на линии руки.
 
 
В который раз его уносит поезд,
в который раз одна гляжу в окно.
Болит душа. Еще сильнее – совесть!
Но это мне не важно. Все равно.
 
 
А важно то, что сколько раз от счастья
смеялась: «Надо ж! Кончились стихи!».
Но вдруг они, как воинские части,
в меня входили и пожары жгли.
 
 
И я от них пыталась отбиваться,
от воинства неведомых стихов.
И верите?! Я стала их бояться,
как у подъезда пьяных мужиков.
 
 
Он мне твердил: «Ты не гляди! Не надо!
В окно часами. Некрасив закат!».
Но мне весь мир тогда казался адом.
Мир был построен мной из баррикад.
 
 
И сколько лет стихи мои молчали:
в засаде просидели, в тишине,
но вдруг нежданно ночью зазвучали
и комом в горле подошли ко мне.
 
 
Он тихо спал, не чувствуя вторженья,
но дело за ночь сделали стихи:
в Прощеное ушел он воскресенье, –
вошли – они,
спокойны и легки.
 
 
Сражаться он пытался со стихами,
ругался с ними, плакал, ревновал!
Но всё они в момент решили сами:
он мне не нужен
и не важен стал.
 
 
Всю жизнь мою разбили в одночасье,
весь быт перевернули в пух и прах.
Зачем им счастье? Им не нужно счастья!
Им важно, чтобы я жила в стихах.
 
 
В который раз забвенье ли… Похмелье…
И ночи бесприютно глубоки…
Мои стихи не радость –
заключенье
в их тонкие и злые
позвонки!
 

 
Поэзия не терпит суеты.
Поэзия не терпит отдаленья!
И ты срубаешь прежние мосты
И прежние теряешь увлеченья.
 
 
Лишь к ней, лишь к ней до одури спешишь!
Ей варишь суп из прошлых впечатлений!
Потом – садишься в угол и молчишь:
следишь за поворотом ее тени.
 
 
Промчится год – родятся два стиха,
быть может, три.
Теперь не в этом дело.
Поэзия, как облако, легка,
растает, если тронуть неумело.
 
 
И вот уже ты болен, ты молчишь,
и ни к чему тебе людские пляски.
Поэзия течет со ржавых крыш.
Поэзия меняет свои маски.
 
 
Ты стал подвластен мощному дождю.
Бежишь под дождь… И что тебе ангина?
Поэзия, как прежде, ни гугу,
ее молчанье – нож, вонзенный в спину.
 
 
Ее приход – отчаянье и боль,
такая боль, что никуда не деться,
но ты готов сыграть любую роль,
за эту боль отдать любое сердце.
 
 
Тебя одно пугает – пустота,
отсутствие ее великой тени,
открывшиеся к пропасти ступени,
где образ Блока,
Данте
и Христа.
 

Картинки из жизни

1

 
Очень долго шли недели,
проплывали дни.
И в глаза мои глядели
желтые огни.
 
 
И в глаза мои летели
белые снега.
Мы вдвоем с тобой хотели
летом на юга.
 
 
Гулко цокали трамваи
в полуночной мгле.
Мы с тобой всегда молчали,
когда шли ко мне.
 
 
Расставались у калитки.
Поцелуй, как взмах,
бесконечный, едкий, зыбкий,
рвался на губах.
 
 
Но прошли чудные ночи,
сдуру бьет капель.
Мне снега теперь не очень,
и фонарь – как зверь.
 
 
Непонятно, что случилось,
как произошло,
только, знаешь, разлюбилось,
с болью отошло.
 

2

 
Вечерком бредем весенним,
лужи-берега,
только мы с тобой не едем
летом на юга.
 
 
Нам вдвоем с тобою ехать
больше ни к чему.
Ты ведешь меня со смехом
к дому моему.
 
 
Снова синяя калитка,
серая луна.
Я теперь в твою улыбку
только влюблена.
 
 
Я теперь твоей улыбкой
только дорожу.
Мой смешной, чудной и зыбкий,
я с тобой – дружу.
 

 
Мой сын просил проехаться трамвае.
Трамвай скользил среди больничных стен,
перил, оград, скрывался за холмами
сокольничих лесов,
а я взамен
по парку предлагала прогуляться,
я возглашала: «Вот еще беда!.. –
Мой сын просил в трамвае покататься. –
Куда тебе?» – «Так просто! В никуда…»
 
 
Я утверждала: «Мы еще проедем!
Нас ждут теперь великие дела!..
Еще пирог рождественский не съеден!..
Там, дома, кот… И я бы поспала…»
 
 
Трамвай промчался, грозный и упрямый,
но мне сомненья были невдомек.
Я наслаждалась ролью взрослой мамы,
а рядом брел заплаканный сынок.
 
 
Банально… Но в Сокольниках по парку
опять бредем, а я почти пою:
«Трамвай… Давай прокатимся… Мне жарко…»
Мне сын в ответ: «Трамваев не люблю!»
 
 
И я смотрю с тоской на те трамваи,
как на свои вчерашние мечты,
которые случайно былью стали.
Но вот беда:
теперь они пусты.
 

 
Кот, который
гуляет по крышам
и по ночам
смотрит в окошки,
кот, которому
хочется кошки,
бродит по крышам.
 
 
Ловите этого тунеядца!
Бросайте его в колодец!
Пусть не мозолит глаза!
Раз он всего лишь
будущий самоубийца,
дьявольская слеза.
 
 
Кот, который все ночи
гуляет по крышам,
больше не слышит
ни времени, ни голосов.
 
 
Время цветов
для него завершилось
с падением Фив.
Он больше не идол,
бродящий
вдоль стенок дворцов.
Он больше не идол.
Теперь уж никто
не погладит его по усам,
причесавши пернастую шерстку.
Его не положат
в гробницу для фараона.
Его не очистят
от вещности и немоты.
 
 
Он больше не тот, –
он промозглый,
простывший, зеленый,
и хищною мордой
в столовые лазит котлы.
 
 
Что высшее счастье.
Еще он все так же по крышам.
Пока еще дышит,
хоть вовсе казалось: невмочь.
 
 
Не помнит, не знает,
не чует, не веет, не слышит.
И вряд ли ему
из вас кто-то сумеет помочь!
Он больше не идол…
 

 
Не влюбишься в меня, а я – в тебя,
и, дай-то Бог, останемся друзьями.
Не будет в доме верного гвоздя,
хранящего пальто под образами.
 
 
Ты по ночам не будешь водку пить,
звонками раздирая ночи стужу.
Как хорошо бывает не любить!
Дружить – порой ничуточки не хуже.
 
 
Ты, уезжая в стареньком авто
среди громад осеннего проспекта,
не ощущаешь плотью, что не то
сулят, нас раздирая, километры.
 
 
А что до флирта?.. Как прекрасен флирт,
когда в нем нет грядущих обвинений!
Чудесен пир, когда он только пир,
без всяких неизменных продолжений.
 

 
Еще вчера в Москву приехал поезд,
а в нем мой самый близкий человек –
мой папа; я с ним заново знакомлюсь, –
а вместе с ним приехал прежний век.
 
 
И век, и папа достают котомки,
соленую капустку, пироги…
В наш странный мир, нечаянный и ломкий,
они вошли как ломкости враги.
 
 
Развесили повсюду полотенца,
наладили свой быт и свой уклад.
И век, и папа, точно два младенца,
на нас глазами светлыми глядят.
 
 
В гремящее с экрана верят слово,
в какую-то там силу доброты
и в человека, честного, простого,
пускай вокруг все снобы и скоты.
 
 
И век, и папа искренне мечтают
вернуться в детство, весь изъездить мир,
и, знаете, они не замечают,
что время их изношено до дыр.
 
 
Что никуда уже и не поедут,
не убегут от блеклой суеты,
и, слава Богу, мир им не поведал,
что детские не сбудутся мечты.
 
 
Наивными глядят они глазами –
и век, и папа – страшно мне за них!
И жалко мне, что так светло, как сами,
не научили жить детей своих!
 

 
Ты поранил мой стих,
точно тихую птичку поранил,
точно кромку ножа
в ее тело внезапно ввернул.
 
 
Ты меня без всего,
а вернее, без птицы оставил,
ты поступка не понял,
а просто лениво уснул.
 
 
Здесь лежит она впредь.
Никогда от дождя не проснется!
От сомнений моих
не взовьется стремительно ввысь!
 
 
Ты не спросишь меня,
как мне ночью сегодня живется.
Не заметишь беду
и не вскрикнешь в тревоге:
«Очнись!».
 
 
Крепко-крепко ты спишь –
крепко спит моя милая птичка.
В белой прорве листа
лишь слегка размахнула крыло.
 
 
Не узнаешь теперь:
ястреб, перепел или синичка, –
впрочем, это неважно,
вернее – уже все равно.
 
 
Я сижу над листом,
знай, мне ночи сегодня не надо.
Эта ночь в пустоту,
как слова твои были пусты.
 
 
Ты, убивший мой стих
одним словом, единственным
взглядом,
между мной и тобой
все сильнее разводишь мосты.
 
 
Я сама этой ночью
подобие раненой птицы:
бесконечно тиха –
что с обрыва упавшая вниз.
 
 
Как тебе хорошо,
как легко тебе, миленький, спится!
Только будь осторожен –
от всхлипов моих
не проснись.
 

 
Какая странная судьба:
глядишь в меня, не удивляясь.
И я ресниц твоих касаюсь
случайным приближеньем лба.
 
 
Ты все изведал, все узнал.
Тебя резвят людские страсти!
Ты – мой негаданный причал,
мое нечаянное счастье.
 
 
В тебя, как в омут гулких снов,
как в гул дождя,
как в стук трамвая,
впадаю, – мне не надо слов, –
про все на свете забывая.
 
 
А если выйти захочу из снов –
желанье бесполезно:
там, за плечами, холод, бездна
и жизнь, что мне не по плечу.
 
 
Там, за плечами, – пустота,
непонимание с другими,
мне было дико, больно с ними,
я в них сама была не та.
 
 
Чудесное перерожденье –
сиянье белого листа…
Твое земное пробужденье –
моя земная чистота.
 

 
Что ты скажешь мне, сыне,
когда вдруг зайду за рубеж,
когда вены в крови
перестанут, как в пище, нуждаться,
когда я вдруг одна
пожелаю навеки остаться
в очертании белых,
похожих на айсберг
одежд?..
 
 
Что ты скажешь мне, сыне,
когда вдруг уйду в никуда?
Будут лживы года,
но они возымеют значенье.
И, как дым, поплывут,
поползут надо мной города,
все «Прощай!..» и «Прости!..»
под гортанное птичее пенье.
 
 
Ничего не оставлю:
ни плача, ни всхлипа, ни лжи.
Только эти стихи.
(В них сама не смогу разобраться.)
Как уйти захочу,
я прошу, ты меня не держи!
Мне больнее всего не уйти –
мне страшнее остаться.
 
 
Здесь меня окружают
беззвучность,
бездушность и фальшь.
Как у Блока когда-то:
в округе все вымерли звуки.
Я не знаю, куда и зачем
мне теперь идти даль –
ше.
Мне тяжек рассвет,
неприятны все взгляды и руки.
 
 
Это странно: все взгляды и руки
теперь не нужны.
Все, что было, – пустое,
не стоит того, чтоб остаться.
И чем время короче,
тем будут прекраснее дни.
и чем жизнь быстротечней,
тем радостней ей
наслаждаться.