Текст книги "Последний свидетель"

– Его смыло волной. И опомниться никто не успел, как оказался за бортом. Захлебнулся прежде, чем мы успели до него добраться, бедняга, – сказал Абель Джонсон, банковский служащий, работавший спасателем.

Едва он успел закончить фразу, как Грейс Марш оттолкнула его, бросилась к мужу.

– Господи, Кристи! Я думала, ты погиб. О боже, прямо не знаю, что бы я без тебя делала!..

– Все нормально, Грейс, – ответил ей муж и бережно опустил свою ношу на землю. Другого выхода просто не было, жена так и повисла на нем. – Ты не должна принимать все так близко к сердцу. Как ты вообще здесь оказалась?

– Сэр Питер привез. В своей машине.

– О… Спасибо вам, сэр. Вы так добры. Грейс всегда страшно волнуется, когда мы ночью выходим в море.

– Возможно, вам больше не следует делать этого, Кристофер. Найдите себе замену.

– Ну, уж и не знаю, что на это сказать, сэр. Это мой долг. Отец работал спасателем, и дед тоже.

Пока мужчины разговаривали, Грета не сводила глаз с утопленника. Синие джинсы, черная куртка из плотной ткани. В черной бороде проблескивала седина, волосы на голове кудрявые, густые, черные. То был крупный, сильный, всегда готовый сразиться с морем мужчина, и вот теперь он труп. Безжизненный предмет, от которого следует избавиться подобающим образом. Мясо для морга.

Голубые глаза утопленника словно остекленели. Смотрели в небо пустым, ничего не выражающим взглядом, капли дождя барабанили по лицу, но теперь ему было все равно. Руки безжизненно свисали по бокам. Пять часов тому назад эти же руки еще смахивали воду со лба и глаз. С голубых, всегда таких зорких глаз.

Жизнь и смерть. Жизнь может оборваться в один момент, вода врывается в легкие, и вот человек плавает лицом вниз. Вся его долгая многотрудная жизнь теперь была позади, и он лежал на песке, уже никому не нужный и не интересный, пока люди кругом толковали о погоде, а жена обнимала вернувшегося мужа.

Это почему-то поразило Грету больше всего: малое значение, которое придавалось смерти рыбака. Один из спасателей, сложив ладони лодочкой, пытался прикурить сигарету. Хозяин «Харбор Инн» шваброй сметал воду со ступеней перед входом в свое заведение, а мертвец лежал в грязи, всеми забытый.

Но вот Кристофер Марш бережно высвободился из объятий жены и вместе с еще одним спасателем поднял тело. Они устало понесли его по дорожке к конторе начальника порта.

Питер обернулся и взглянул на Грету. Она смотрела на море, в зеленых глазах застыло какое-то странное выражение. Сейчас она выглядела не только необычайно красивой, но загадочной. Он понятия не имел, о чем думала в этот момент его личная секретарша.

* * *

Было это в конце января 1999-го. Через какие-то четыре месяца в городе Флайт случится еще одна скоропостижная смерть, только на этот раз причиной ее станет убийство. Хладнокровное, преднамеренное убийство, о котором еще долго будут говорить не только в этих местах, но и по всей Англии. Благодаря этому убийству все узнают, где именно находится маленький сонный городок под названием Флайт. Жену сэра Питера, красавицу и аристократку леди Энн, застрелят в ее собственном доме два вооруженных грабителя, а сын в это время будет прятаться в шкафу, всего в десяти футах от места преступления.

ГЛАВА 5

Щелканье фотоаппаратов, беспорядочные возгласы и вопросы репортеров – все смолкло, как только за сэром Питером и леди Гретой затворились двери суда Олд-Бейли. Охранники безразлично наблюдали за тем, как оба они выложили на стойку содержимое своих карманов и прошли через металлодетектор. Затем поднялись на два пролета по широкой лестнице и вошли в огромное помещение. На миг Грете показалось, что находятся они в главном вестибюле одного из итальянских вокзалов времен Муссолини.

«Мне предстоит путешествие поездом, – с горечью подумала она. – Именно мне, а не Питеру, и я никаким образом не смогу сойти с этого проклятого поезда. Идет он очень медленно, с остановками на каждой станции. Это по мере того, как свидетели будут давать показания, и все это время я не буду знать, чем закончится дело. Адвокаты, родственники, знакомые, репортеры, они будут входить и выходить, но в конце концов все сойдут с этого поезда. И я останусь в нем одна. Как было всегда. Одна. Совсем одна…»

– Как ты, дорогая? Что-то побледнела. Может, принести чего-нибудь?..

Она поймала на себе встревоженный взгляд Питера. И, словно очнувшись от сна, увидела, что стоит в центре огромного зала.

– Нет, ничего. Просто слабость. Вот и все. Находиться здесь – сущее испытание, верно?

– Да, унылое место. Все эти репортеры набрасываются на тебя, точно кровососы. Присядь на минутку. Скажи, когда соберешься с силами. Времени у нас еще предостаточно.

Они присели на одну из обитых кожей скамей, расставленных вдоль стен огромного помещения. На самих стенах – никаких украшений, не считая часов, которые остановились. Утренний свет просачивался в высокие окна сквозь пыльные сетчатые шторы.

Вокруг сновали люди. Судя по всему, барристеры. Длинные их мантии развевались на ветру, подошвы дорогих кожаных туфель постукивали по мраморному полу. Парики в стиле восемнадцатого века выглядели бы просто абсурдно, если б владельцы не носили их столь уверенно и привычно. Внезапно Грету охватило чувство полной беспомощности. Здесь она чужая. Как сможет она контролировать происходящее, если не знает правил? Она торопливо поднялась со скамьи. Если сидеть и ничего не делать, чувствуешь себя еще хуже.

– Пойдем. Надо еще найти комнату под номером девять. Ту, где нам назначил встречу Майлз.

Грета старалась подпустить в голос побольше уверенности, ощущения, которого ей так сейчас не хватало.

У лифтов собралась небольшая группа людей, Грета разглядела среди них квадратную фигуру сержанта Хернса, офицера, проводившего расследование. Тот тоже заметил ее и расплылся в улыбке, значение которой Грета так и не поняла. То ли он просто здоровался с ней, то ли выражал радость по поводу того, что видит наконец объект своего расследования в здании суда. Она не ответила, резко развернулась на каблуках и сказала мужу:

– Идем, Питер. Тут такая толчея. Давай поднимемся по лестнице.

Питер послушно последовал за женой. Он намеревался быть рядом с ней все время, хотя и знал: есть места, куда последовать за женой будет невозможно. Ведь на скамье подсудимых она будет одна. Одна будет давать показания, отвечать на вопросы. Одна, когда жюри присяжных объявит свой вердикт.

Он с напряженно-сосредоточенным видом потер морщинки на лбу, прикрыв лицо поднятой рукой.

* * *

В этот момент четырьмя этажами выше Майлз Ламберт, адвокат подсудимой, проходящей по делу «Ее величество королева против леди Греты Робинсон», покупал две чашки кофе в кафетерии, специально отведенном для барристеров. Одну чашку с молоком и двумя кусочками сахара для себя, вторую, чисто черного, без сахара, для своего оппонента. Джона Спарлинга, обвинителя.

Майлз Ламбер, шестидесяти шести лет от роду, был одинок. За сорок лет наряду с прочими успешными адвокатами он успел выпить море хорошего вина и съесть горы самой изысканной и вкусной еды, что отразилось на его внешности и комплекции. Лицо гладкое, цветущее, щеки розовые, круглое брюшко скрывает дорогой, пошитый на заказ костюм с жилетом и часами на золотой цепочке. Судебный этикет предписывал ему носить мантию-крылатку с туго накрахмаленным белым воротником в виде длинной ленты, но вне стен суда он был знаменит экстравагантными галстуками самых диких и разнообразных расцветок, а также платочками в тон, кокетливо торчащими из нагрудного кармана, ими он пользовался, чтоб вытирать пот со лба. И хотя в последние годы прозвище его поменялось с Грозного Ламберта на Грозного Старикана, в кругах, близких к юриспруденции, бытовало мнение, что, несмотря на свои шестьдесят шесть, Грозный Старикан находится в зените своей карьеры.

Блекло-голубые глаза Ламберта взирали на мир из-за полукружья очков в тонкой золотой оправе, и те, кто хорошо знал этого человека, говорили, что именно эти глаза – ключ к пониманию характера Майлза. Маленькие, но так и пронизывают насквозь, и, если внимательно присмотреться, можно заметить, что чем спокойней и задумчивей становятся эти глаза, тем веселей становится сам Майлз. Словно они, эти глаза, не имели никакого отношения к громкому неудержимому смеху и экстравагантным его жестам. Они смотрели отстраненно и внимательно, точно выискивали какую-то слабость, ждали удобного момента, чтоб воспользоваться ею.

Джон Спарлинг отличался от Майлза Ламберта кардинально и почти во всем, и это при том, что оба они были весьма успешными юристами, примерно одного и того же возраста да и одеты были почти одинаково. Спарлинг был высокого роста, в сравнении с ним Майлза можно было бы назвать просто коротышкой, он был тощ, а Ламберт толст. Очков он не носил, и большие серые его глаза холодно взирали на мир поверх длинного, с орлиной горбинкой носа. А вот рот, напротив, был маленький, с тонкими ровными губами, и говорил он медленно, тщательно обдумывая каждую фразу и вопрос. И еще всегда выдерживал паузу после того, как свидетель отвечал на этот самый вопрос, словно для того, чтоб дать жюри присяжных понять, какого мнения он об ответе. Ему явно нравилось напоминать жюри присяжных о том, что им следует забыть о жалости и сострадании и целиком сосредоточиться на поисках истины. Враги Спарлинга неустанно твердили, что самому ему не было в том необходимости, он еще в юном возрасте распрощался с такими чувствами, как жалость и сострадание.

Джон Спарлинг никогда никого не защищал, а Майлз Ламберт – не обвинял. Эти двое были полярной противоположностью буквально во всем, что, сколь ни покажется странным, ничуть не мешало им симпатизировать друг другу. Их даже можно было назвать почти друзьями, хотя вне здания суда они никогда не встречались. А в суде проводили долгие дни в отчаянных схватках, от исхода которых зависела человеческая жизнь и судьба.

Если бы Спарлинга можно было заставить дать себе оценку, он бы назвался инструментом правосудия. Им двигала самая искренняя вера в справедливость своих оценок и суждений, а также в то, что ни один человек на свете не сможет и не должен избежать последствий своих поступков. И менее всего – жена члена кабинета министров. Спарлинг с нетерпением ожидал этих слушаний на протяжении нескольких недель, но и его оппонент – тоже. Ибо для Майлза криминальное законодательство было не столько полем правосудия, сколько пространством борьбы. Все же имелось у этих двоих мужчин нечто общее. Оба они терпеть не могли проигрывать.

– Итак, Майлз, – начал Спарлинг, – вы заполучили Грэнджера. Должно быть, леди очень довольна этим обстоятельством. – И нижняя его губа слегка приподнялась, что, по всей видимости, означало улыбку.

– Я с ней пока что этого не обсуждал, – ответил Майлз Ламберт, энергично размешивая сахар в кофе. – Однако, правда, предпочитаю старину Грэнджера паре судей, что сидят на первом этаже и с легкостью выносят смертные приговоры. Тут защите хоть немного повезло. – Он с радостью добавил бы в кофе еще ложки четыре сахара, но доктора выставили ему строгие ограничения по части употребления и кофе, и сахара – два года тому назад Майлз перенес сердечный приступ. И еще они рекомендовали ему избегать стрессов, брать меньше дел, но последний совет был все равно что мертвому припарки.

– Полагаю, ваша клиентка ему понравится, – заметил Спарлинг. – Старина Грэнджер всегда был неравнодушен к дамам, верно?

Его честь Грэнджер имел репутацию судьи справедливого, но склонного симпатизировать стороне защиты. И Майлз втайне радовался, что именно он будет вести заседание, и старался не показывать своего злорадства.

– Дело не в судье, – дипломатично заметил он. – Все решает жюри присяжных.

– Небось и на нескольких сочувствующих дамочек из состава жюри тоже надеетесь.

Майлз ответил широкой улыбкой. Однако в глубине души был несколько удивлен этим последним высказыванием. Как-то непохоже это было на Джона Спарлинга – столь цинично высказываться о судебном процессе. Должно быть, что-то его всерьез беспокоит. Не мешало бы выяснить, что именно.

– Вы проявляете какой-то нездоровый интерес к вопросам пола, Джон, – шутливым тоном произнес Майлз. – Выглядит несколько странно, особенно если учесть, что сейчас утро и четверг.

– Не смешите меня, Майлз. Лучше скажите, вы получили дополнительные показания?

Улыбка Майлза превратилась в ухмылку. Возвращение убийц на место преступления – вот что сейчас больше всего тревожило его оппонента. Что ж, ему это только на руку.

– Да. Получил их в пятницу вечером по факсу. Подписаны полицейским, ведущим расследование, вездесущим сержантом Хернсом. Ну и самим мальчиком, разумеется. Вашим главным свидетелем.

– Да. Он мой главный свидетель.

– Только свидетельства его ничем не подтверждены.

– Да будет вам, Майлз. Пускай у жюри сформируется свое мнение на этот счет.

– Да, конечно. Одна надежда на присяжных.

Спарлинг вновь изобразил некое подобие улыбки. Вообще сегодня он старался выказывать максимальную толерантность.

– Да, именно, – кивнул он. – Но я спрашивал вас вовсе не о присяжных.

– Нет, – согласился с ним Майлз. – Вы хотели поговорить об этих показаниях, не так ли? Хотя, убей бог, не пойму, зачем это вам. Я их получил. Вы – тоже. Вы сами вызвали этих свидетелей. Так что тут еще обсуждать?

– Последнее, чего мне хочется, так это вызывать мальчика. Хернс говорил, ему нужно время отойти от того, что произошло в среду.

– Если вообще произошло.

– Ладно, Майлз. Вы же понимаете, я тоже прочитал полицейский отчет.

– И никаких следов вторжения. Никто не видел, как к дому подъезжала машина. Никто не видел, как эта самая машина отъезжала.

– Но ведь произошло все вечером. Место там пустынное.

Голос Спарлинга звучал равнодушно, но это лишь раззадорило Майлза.

– Для суда у вас нет никаких доказательств. Признайте это, Джон.

– Признаю. Но сторона обвинения будет настаивать на том, что показания Томаса Робинсона правдивы, и оснований думать иначе просто нет.

– Может, и нет. Но готов побиться об заклад, вы могли бы обойтись и без этих последних его откровений. Лонни и Роузи. Интересно, с чего это вдруг он их выдумал. Должно быть, насмотрелся телевизора.

– Ничего он не выдумывал. Они действительно приезжали.

– Как же, как же. Очень убедительно.

Майлз допил кофе и нацепил на голову парик. На этот раз он получил от досудебной пикировки с Джоном Спарлингом еще больше удовольствия, чем обычно. Этот упрямый старый козел, обвинитель, скорее умрет, чем признается, что не слишком доволен делом, а он, Майлз, был готов побиться об заклад нешуточной суммой, что эти новые показания, поступившие в самом конце прошлой недели, изрядно подпортили настроение Спарлингу. Вообще исход всего дела и без того уже очень сильно зависел от не подтвержденных никакими доказательствами утверждений молодого Томаса. И последние события еще больше усложняли дело, а потому Майлз довольно похлопывал себя по животу.

Нет, разумеется, сторона обвинения скорее выигрывала от этих новых показаний. В субботу утром он виделся с леди Гретой и получил от нее уверения, что она не знает никого по имени Лонни или Роузи. И что ни единой душе на свете не рассказывала о существовании в доме «Четырех ветров» тайника.

– Пойду поищу свою клиентку, – сказал Майлз и поднялся. – Буду действовать в соответствии с ее указаниями, однако не думаю, что мы с ней будем возражать, если вы вызовете мальчика последним. Вообще-то не мешало бы убедиться, что он явится в суд. Одно дело давать показания полиции, и совсем другое – свидетельствовать перед жюри присяжных.

И не успел Джон Спарлинг придумать подходящий ответ, как Майлз, резко развернувшись и обдав его легким ветерком от взвихрившихся мантии и парика, вышел из комнаты.

Питер и Грета ждали в коридоре у двери в зал под номером 9. Рядом с ними томился адвокат Питера Патрик Салливан, красивый ирландец, немного похожий на актера Лайама Нисона. Патрик и Питер заканчивали один и тот же университет, и вполне естественно, что первый стал адвокатом второго, как только возникла в том нужда. Работы у Патрика становилось все больше по мере продвижения Питера по службе, и вот теперь дело Греты требовало от него полной отдачи.

Патрик не был адвокатом по уголовным делам, тем не менее он оказал Питеру и Грете огромную поддержку сразу же после того, как Грету подвергли первому аресту. При этом он производил впечатление человека, который целиком и полностью на их стороне и верит им безоговорочно, а именно в этом Питер отчаянно нуждался в те, самые трудные дни.

Грета, что само по себе нисколько не удивительно, целиком и полностью замкнулась в себе, когда полиция начала расследовать обвинения, выдвинутые против нее Томасом, и Патрику удалось вернуть ей хотя бы частично самообладание и уверенность. Позже, когда Грету отпустили под залог, Питер попросил Патрика найти самого лучшего барристера по уголовным делам. Старый друг преуспел и в этом, супруги остались чрезвычайно довольны его выбором. Все, с кем только ни говорил Питер, сходились во мнении, что равных Майлзу Ламберту в этом деле просто нет.

– Я напомнил Питеру, что он не может присутствовать на слушаниях, – сказал Патрик.

– Все правильно, – кивнул Майлз. – До тех пор, пока сам не выступит со свидетельскими показаниями. Но Патрик сказал, что он все время будет там, так что Грета в одиночестве не останется. Беспокоиться не о чем.

И он ободряюще улыбнулся. Они уже несколько раз проходили эту процедуру, но Майлз считал, что подобные напоминания лишними никогда не бывают. Прежде ему доводилось работать со свидетелями, которым запрещали давать показания на основании того, что они во время слушаний находились в зале суда.

– Как самочувствие, Грета? – заботливо осведомился он. Подвергнуться суду по обвинению в убийстве – нешуточное испытание для любого человека, и Майлз по опыту знал, что самое томительное и ужасное здесь – это ожидание.

– Да ничего, в целом неплохо, – ответила она. – Хотя, конечно, нелегко… Как только вышли из машины, почувствовала себя зверушкой в зоопарке. – Тут голос Греты слегка дрогнул, и Питер сжал ее руку в своей. Ему запрещено находиться рядом с женой во время заседания, сама мысль об этом казалась невыносимой.

– Понимаю, – протянул Майлз. – И сочувствую. Но постарайтесь теперь запомнить самое главное. Вам вовсе не обязательно говорить что-либо во время процесса, можете спокойно отмалчиваться хоть до середины следующей недели. Это самое раннее. А вероятней всего – до конца следующей недели. Сторона обвинения должна рассмотреть и выслушать много свидетельств, последним они вызывают Томаса. Мотивируют тем, что ему нужно время, чтобы прийти в себя после случившегося в среду.

– Да ничего там не случилось, – вмешался Питер. – Все те же его выдумки, как и прежде. Просто не может остановиться. Поставил себе целью разрушить наши жизни. А заодно – и свою.

– Ладно, Питер, не сейчас, – устало отмахнулась Грета. Тот факт, что Питер так разгневан на сына, служил ей некоторым утешением, но не хотелось, чтоб муж терял контроль над собой в столь ответственный момент.

– А это что, проблема? – спросила она Майлза. – Ну, что Томас выступает последним?

– Да нет, не думаю, – ответил тот. – Даже скорее напротив. Жюри присяжных убедится, как мало стоят все обвинения без этого последнего свидетеля.

– Да, да, понимаю.

Грета улыбнулась, но улыбка лишь подчеркивала напряженное выражение лица. «Выглядит она просто великолепно, – подумал Майлз. – И наверняка растрогает присяжных, пусть даже заранее настроенных против нее, когда поднесет маленький кружевной платочек, что наверняка хранится в сумочке, к глазам».

– Выходил пристав, – заметил Патрик, приблизившись к ним. – Нас приглашают в зал.

– Встретимся за ленчем, Грета, – сказал Питер, – я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю, – ответила Грета и направилась следом за адвокатами к распахнутым в зал дверям.

– Все будет в порядке, – добавил он. – Вот увидишь.

Но жена не ответила. Двери за ней затворились, он остался один.

ГЛАВА 6

Первое, что поразило Грету, когда она вошла в зал заседаний, это громкий гул голосов, который тут же стих при ее появлении. Скамьи по левую сторону были заняты теми же репортерами, что набросились на нее на улице. Не было от них никакого спасения, хотя она успела заметить, что микрофонов и камер при них нет.

Перед ее появлением зал суда был всего лишь еще одним помещением, и вот теперь Грета как бы знаменовала собой начало первого акта драмы, какого-то действа. Все вокруг было освещено ярким искусственным светом, что еще больше отделяло зал суда от всего остального мира. Окон не было, звуконепроницаемые стены лишены каких-либо украшений, если не считать довольно экстравагантного вида эмблемы со львом и единорогом за пустым пока что судейским креслом.

Майлз Ламберт резко остановился у скамьи подсудимых. Она являла собой темное деревянное нишеобразное углубление в дальней части зала, где и должна была находиться Грета до тех пор, пока ее не вызовут давать показания. Женщина-охранник с темными, коротко подстриженными волосами и желтовато-болезненным цветом лица приотворила низенькую резную дверцу и пропустила в нишу Грету. Щелкнул замок.

– Теперь Патрик проследит за всем… Может, вам что-то понадобится, – утешительным тоном произнес Майлз. – Бумага, ручки есть? Можете передать мне записку, если вдруг возникнет что-то важное. В чем лично я сомневаюсь, с утра мы вряд ли продвинемся дальше обычных заявлений со стороны обвинения. Так что беспокоиться вам особенно не о чем. Это еще не свидетельские показания.

Грета кивнула и прикусила нижнюю губу. Точно какой-то листок бумаги может ей помочь, когда все присутствующие, эти совершенно незнакомые ей люди, смотрят на нее и решают ее судьбу.

– Скоро появятся присяжные. Запомните, не надо смотреть прямо им в глаза. Они этого не любят. А вот вас пускай рассматривают сколько душе угодно. И еще вас ждет неприятная минута или две. Это когда представят снимки жертвы. Я не в силах помешать Спарлингу продемонстрировать их, но долго это не продлится. Об этом позаботится судья. С Грэнджером нам просто повезло. Могло быть значительно хуже.

Грета ответила слабой улыбкой. Она была благодарна Майлзу Ламберту за то, что он изо всех сил старается облегчить ее положение.

Охранница похлопала Грету по плечу, прервав тем самым их разговор.

– Вы должны подвергнуться досмотру. Таковы правила.

– Но разве я уже не прошла досмотр?

– Теперь я обязана обыскать вас лично. Проверить вашу сумочку.

– Хорошо, – устало кивнула Грета и протянула ей сумочку.

Но этого оказалось недостаточно.

– Здесь все чисто, – сказала женщина, ухватила Грету за руку и провела через маленькую боковую дверцу в специальную комнату для досмотра. Некогда белые стены сплошь покрывали непристойные надписи и рисунки, сделанные насильниками и убийцами, разъяренными печальной своей участью. «Странно, – подумала Грета, – что подобное место находится всего в нескольких ярдах от судьи, с такой царственной помпезностью восседающего на своем троне». Но ни эти граффити, ни запах застоялой мочи, исходившей из отгороженного низкими стенками туалета, где на унитазе даже не было сиденья, не слишком удручали Грету. Она повидала и не такие виды.

Нет, не это, лестница в дальнем углу. При одном взгляде на нее по спине пробежали мурашки. С того места, где она стояла, были видны лишь три первые ступеньки, но и их оказалось достаточно, чтобы понять: лестница ведет не вверх, а вниз. В клетки-камеры, расположенные внизу, откуда уже не было выхода. Одного слова, всего лишь одного слова присяжных достаточно, чтоб охранники свели ее вниз по этим ступенькам, поддерживая под локотки. В этот миг Грете показалось: ей дали шанс увидеть собственную смерть до того, как это произойдет в действительности. Сама мысль показалась настолько чудовищной, что ей стало дурно. Голова закружилась, и она опустилась на длинную скамью, привинченную к полу.

– А ну давай поднимай задницу, – проворчала охранница, и в голосе ее звучало раздражение. – Успеешь еще насидеться, целый день впереди. А теперь мне надо тебя обыскать. Таковы правила.

Грета так вся и сжалась, когда женщина начала обхлопывать руками все ее тело. Плечи, груди, живот, бедра; при каждом прикосновении Грета вздрагивала, со всей ясностью ощущая, что эту систему ей не перебороть. Слишком уж она безлика, эта система. Во время обыска она не сводила глаз с побеленного потолка, не позволяла глазам снова вернуться к началу той страшной лестницы в углу.

– Ладно, все в порядке, – сказала женщина и распахнула боковую дверцу, ведущую к скамье подсудимых.

Вернувшись в зал, Грета глубоко вздохнула. Потом достала платочек и поднесла его к носу. Запах духов «Шанель» живо напомнил ей изящный интерьер гостиной дома, канделябры и богатые гобелены на стенах. Огромным усилием воли она отогнала от себя страшное видение: три ступеньки лестницы, ведущей вниз. Затем открыла глаза, провела ладонью по безупречно уложенным черным волосам. Уселась на свое место и начала оглядываться.

Репортеры о чем-то оживленно болтали, прямо перед ней сидевшие за длинными столами барристеры раскладывали толстые папки и книги по законодательству. Слева от Майлза расположился высокий аристократической внешности мужчина в парике, он сидел и слушал, что говорят ему офицер полиции и детектив сержант Хернс.

«Довольно странная парочка», – подумала Грета. Хернс, в скверном дешевом костюме и галстуке «селедкой», чуть ли не на цыпочки привставал, нашептывая что-то на ухо своему собеседнику. Тот же сидел, слегка склонившись влево, и позволял Грете видеть лишь свой профиль – длинное узкое лицо, орлиный нос. Должно быть, тот самый Джон Спарлинг, о котором говорил Майлз. Главный представитель обвинения.

Как обычно, Хернс возбужденно размахивал при разговоре грубыми руками с короткими, словно обрубленными пальцами. Грета хорошо запомнила эту его раздражающую и совершенно плебейскую привычку еще со времени самого первого допроса.

– Чтоб все между нами было ясно с самого начала, мадам, – сказал он тогда, – хочу довести до вашего сведения, полиция считает, что именно вы стоите за всем этим заговором.

– Прямо как eminence grise[1]1
  Eminence grise (фр.) – серый кардинал.


[Закрыть], мистер Хернс? – насмешливо заметила она.

– И не пудрите мне мозги этими вашими иностранными словечками, мадам, – огрызнулся детектив. Он всегда обращался к ней только так, «мадам», никогда не называл Гретой или миссис Грэхем. Возможно, так выучили его в полицейском колледже, где он проходил специальный курс допроса для подающих надежды детективов.

– Обвинение очень серьезное, мадам, – добавил он. – Хозяйка дома мертва, и все указывает на вас.

– А я хочу довести до вашего сведения, что вы начитались детективов, – парировала она.

В таком духе это все и продолжалось. Час за часом в душном помещении полицейского участка в Ипсвиче. Что ж, одно утешает: сегодня здесь не станут прокручивать все эти бесконечные записи допросов. Майлз сумел договориться со стороной обвинения, что перед жюри присяжных будет зачитан лишь обобщенный отчет.

Грета заставила себя вернуться в настоящее. Хернс закончил говорить со Спарлингом, последний снова занялся своими бумагами, разложенными на столе. Потом вдруг поднял голову, и на какой-то миг глаза их встретились. Прочесть выражение его взгляда Грета оказалась не в силах. Странный то был взгляд, какой-то отстраненный и одновременно понимающий, холодный и проницательный. Она даже вздрогнула слегка.

В дверь справа от судейского кресла раздался стук. И все присутствующие дружно поднялись на ноги. Дверь отворилась, впереди шел пристав, за ним следовал его честь судья Грэнджер. Совсем старик, до выхода на пенсию ему оставался год или два, однако выправка у него была безупречная, спина прямая, поступь бодрая. Парик низко надвинут на лоб, из-под него торчат седые кустистые брови. Лицо морщинистое, щеки запавшие, а вот ясные серые глаза смотрят бодро и молодо. Казалось, они принадлежат какому-то другому, гораздо более молодому мужчине, так и стреляют по всему залу, вбирая и замечая разом всех и вся, пока он, подбирая полы черной мантии, неспешно усаживался в кресло с высокой спинкой. В зале послышался легкий шелест и скрип – это все присутствующие, в том числе и Грета, снова уселись на свои места. Впрочем, сидеть ей пришлось совсем недолго.

На ноги поднялась секретарь суда, тоже в парике и мантии.

– Подсудимая, прошу встать.

Грета поднялась.

– Ваше имя леди Грета Робинсон?

– Да.

Грета старалась произнести это одно-единственное слово громко и уверенно, но подвел голос. Даже ей он показался робким и еле слышным. Нет, совсем не так хотела она ответить. Не мешало бы вспомнить, чему учил ее преподаватель дикции, перед тем как она перебралась на юг Англии. «Проекция», так, кажется, это называлось. Но в ту пору ее больше заботил акцент, надо было сменить северный говор другим, с более протяжными гласными «а» и «о», словом, начать говорить, как подобает представителям британского правящего класса.

Впрочем, ее ответ судья все-таки расслышал. Даже одарил подобием улыбки и дал понять взмахом руки, что она может сесть.

– Присаживайтесь, леди Робинсон. Садитесь. – Голос у него оказался на удивление высоким, почти женским, и впечатление это усиливалось вежливым тоном. Грубость и громкость, нет, эти качества не входили в арсенал судьи Грэнджера.

– А теперь мистер Спарлинг. Представитель обвинения медленно поднялся на ноги.

– Да, ваша честь?

– Что там у нас с залогом?

– Отпущена под залог при условии, что будет находиться по месту жительства и отмечаться, ваша честь.

– Отмечаться, мистер Спарлинг?

– Да. По средам и субботам в полицейском участке Челси.

– Что ж, не думаю, что мы должны настаивать на продолжении выполнения всех этих условий, раз процесс начался. Первого, оставаться по месту жительства, будет достаточно.

– Слушаюсь, ваша честь.

– Так, теперь еще один вопрос, который бы хотелось поднять до начала слушаний. Я видел эти фотографии.

– Фотографии дома, ваша честь? – спросил Спарлинг. – Или жертвы?

– Жертвы. Их, если не ошибаюсь, пять. И на них отчетливо видны эти ужасные раны. Так вот, не вижу никакой необходимости показывать их сыну леди Энн. Выводы, сделанные медицинской экспертизой, достаточно однозначны. Смерть наступила в результате двух огнестрельных ранений, одно в плечо, второе – в голову, причем второй выстрел был сделан с близкого расстояния.

– Все верно, ваша честь, – сказал Спарлинг. – Фотографии будут предъявлены жюри присяжных после того, как я выступлю с предварительным обвинением, и приставу вовсе не обязательно показывать их Томасу Робинсону. Тем более что по обоюдному согласию сторон он будет вызван последним.