Текст книги "Поэзия перевода. Избранные переводы Ханоха Дашевского"

 
Не сгинуть слезе моей тяжкой – мы с нею
Всегда неразлучны. Слезу ту скрываю
Я в недрах души, и храню и лелею,
И в муках рожденья из глаз изливаю.
 
 
Один я, один этой ночью бессонной,
К их чёрствым сердцам со словами укора;
Страдаю от боли, шепчу исступлённо:
Народ погибающий, племя позора…
 
 
И дни и недели слезу очищая,
Скоблю её в сердце до слоя седьмого;
И высохшим сердце моё оставляя,
Слеза моя кровью пролиться готова.
 
 
И эту слезу исторгаю я в муке,
Увидев весь срам глухоты их постылой:
Проклятие вам, ибо есть у вас руки,
И можете с горем померяться силой!
 
 
Верны мои слёзы, сам Бог это знает:
Весь сгусток страданья те слёзы вместили;
И с каждой слезой, что из глаз вытекает,
Частицу души хороню я в могиле.
 
 
Но есть у меня и слеза роковая,
Зачатая гневом, рождённая в боли;
Не спит и не дремлет она, разрывая
Отчаяньем душу: Где помощь?! Доколе?!
 
 
Как гной на костях, в моём прячется теле,
Как тайный мой грех, не даёт мне покоя;
Смущает мой день, гонит сон от постели,
Как смертная тень – всюду рядом со мною.
 
 
И всё же я верю: пророк ещё встанет!
Он землю слезою великой омоет.
И громом рыданье небесное грянет,
И мир содрогнётся, и в ужасе взвоет!
 

 
Обними мои плечи, ко мне приникая,
Предвечерней порою.
И окно в необъятный простор, дорогая,
Распахнём мы с тобою.
 
 
И лишь вспыхнет сиянье волшебной зарницы
И откроется взорам,
Мы к нему устремимся, как вольные птицы
К заповедным озёрам.
 
 
Полетим и исчезнем за багряной грядою,
Словно голубь с голубкой,
Где-то в пурпурном блеске, рядом с яркой звездою
Ослепительно-хрупкой.
 
 
То миры наших грёз, золотые долины
Далеко во Вселенной;
Из-за них наша жизнь стала игом чужбины,
Стала вечной геенной.
 
 
Те миры нас манили, как во мраке изгнанья
Свет отчизны желанной;
И мерцали для нас, словно в знак состраданья,
Тусклой ночью туманной.
 
 
И печально мы вянем, как ростки, чьё цветенье
Надломила неволя;
И всё ищем далёкой звезды отраженье
Среди чуждого поля.
 

 
Посеял я вопль, и глаза мне
Засыпало прахом посева.
О, брат! Догорающий уголь
Остался от пламени гнева.
 
 
О, брат! Угасает тот светоч,
Что был мне источником зренья;
И где-то во мраке мерцают
Последние искры горенья.
 
 
И стал мой родник, словно язва:
Сочится он каплями гноя;
А плоть, исходящая кровью,
Коптит, остывая и ноя.
 

 
Всё ещё шелестят стебли роз прошлогодних, и к сердцу
Твоему приникают.
Но взгляни, дорогая! Снова листья весеннего сада
Под лучами сверкают.
 
 
Снова вскопаны клумбы. Подожди, скоро запах цветенья
Разнесётся по саду;
Не пройдёт и весна – будет в розах весь сад, и побеги
Обовьют всю ограду.
 
 
И садовник придёт, и ряды за рядами деревья
Обойдёт, подстригая;
И зачахшие было, распрямятся стволы их, и снова
Оживут, дорогая.
 
 
Слышишь, ветер приносит, словно чудный бальзам благовонный,
Аромат насаждений;
Так сады зацветают, и звенят каждой новою ветвью,
Сок черпая весенний.
 
 
А под вечер придёт дочь садовника, ножниц отцовских
Все следы подбирая;
И уже этой ночью на костре прошлогодние стебли
Пеплом станут, сгорая.
 

 
В полночь дочери Лилит нитью лунного света
Полотно расшивают,
И одним покрывалом свинопасов убогих
И царей укрывают.
 
 
В летний вечер погожий, наполняющий парки
И людьми и цветеньем,
Вышел из дому некто, чтоб грешить понемногу,
Но с большим вожделеньем.
 
 
Нетерпением полон, поднимает глаза он,
А молитва простая:
Чтобы вспыхнули звёзды, там, на тропах небесных,
Жриц любви призывая.
 
 
Вот в саду зазвучала разудалая песня,
И весь сад встрепенулся;
Промелькнул меж деревьев край чёрной вуали,
Белый фартук взметнулся.
 
 
И как сводницы звёзды: намекают, мигают
Их глаза золотые;
И проходит дух блуда, поля овевая,
И объяв мостовые.
 
 
И доносится смех от реки, от балконов,
От оград, что далече;
И повсюду на окнах опускаются шторы,
И погашены свечи.
 
 
Тише! Сыт до отвала терпким запахом плоти,
И от похоти пьяный,
Мир лежит, задыхаясь от смрада, и тонет
В мутных струях дурмана.
 
 
В полночь дочери Лилит нитью лунного света
Полотно расшивают,
И одним покрывалом свинопасов убогих
И царей укрывают.
 

 
Мезуза[24]24
  Футляр со священным текстом на косяке двери.


[Закрыть] висит у дверей ваших криво,
В пустыне сердец ваших демоны пляшут,
К тщете увлекают вас радостью лживой,
На празднестве буйном знамёнами машут.
 
 
Неведомо вам, что таится в пустыне
Отчаянье – сторож, невидимый взору.
Хранитель отвергнутой вами святыни
Метлой он прогонит глумливую свору.
 
 
Тогда огонёк ваш последний потухнет,
И встанет разбитый алтарь сиротливо,
И там, где ваш храм опозоренный рухнет —
Там кошка в руинах завоет тоскливо.
 

И сказал Амасия Амосу: «Провидец, беги!»

Амос 7–12.

 
«Беги!» – Бежать я не обучен.
Иду, как вол, со стадом вместе.
Мой голос груб, язык не звучен,
И не годится он для лести.
 
 
То грех не мой, что сил не стало,
Что опустился молот гнева:
Кователь не нашёл металла,
Попал топор в гнилое древо.
 
 
И потому – роптать не стану!
Уйду, ремень стянув потуже.
Вернусь к стадам, в рассвет туманный,
Не побоюсь жары и стужи.
 
 
И дол увижу, полный песен,
И будут рощи мне желанны;
А вы – вы только тлен и плесень,
И разметут вас ураганы!
 

 
Под ярмом вашей ласки
В прах душа моя пала;
Горе мне! Моё слово
Понапрасну звучало!
 
 
Для чего вы явились
В дом мой? В чём моя сила?
Не поэт, не пророк я —
Жизнь меня наделила
 
 
Ремеслом дровосека:
Я достойно трудился,
Только плечи устали,
И топор притупился.
 
 
Я батрак, я подёнщик!
Часом в вашу округу
Я забрёл, и не время
Славословить друг друга.
 
 
Как поднимем мы лица?
С чем мы выйдем на битву?
Собирайте же силы,
И творите молитву!
 

 
Кто знал её раньше?
Кто ведал, откуда
Приманкой для взоров
Пришло это чудо?
 
 
С далёких просторов,
Смеясь и порхая,
Явилась, как птица
Из дивного края.
 
 
Резва и задорна —
Её ароматом
Дышал каждый куст
В городке небогатом.
 
 
И в роще звенели
Деревья от эха
Её молодого
Весёлого смеха.
 
 
И с новой зарёй,
прежних зорь лучезарней,
В плену у неё
Оказались все парни.
 
 
И с новой зарёй,
В тот же день, спозаранку,
С мужьями у жён
Началась перебранка.
 
 
Ограды шептались
О ней втихомолку,
И бороды старцы
Чесали без толку.
 
 
И матери долго
Томились и ждали,
Пока сыновья их
В потёмках блуждали.
 
 
И вдруг – словно сон
Оборвался чудесный:
Исчезла она,
А куда – неизвестно.
 
 
Вспорхнул соловей,
И где мог затеряться,
Об этом никто
Не сумел догадаться.
 
 
И смолкло веселье,
И в роще, в печали,
Одни лишь деревья
Ветвями качали.
 
 
Как будто ненастье
И дни и недели:
Потухли все лица,
Глаза погрустнели.
 
 
И вот уже парень
Вернулся к невесте,
И вновь дело к свадьбе,
И снова все вместе.
 
 
Сидят женихи
И зевают украдкой,
А юным девицам
Спокойно и сладко.
 
 
Ушло ликованье,
И ночью безлюдной
Все матери спят
По домам беспробудно.
 
 
Всё тихо, всё чинно,
В проулках ни звука,
И мир, и отрада —
И смертная скука!
 

 
Сидела в светлице,
Косу заплетая,
Для многих – грешна,
Для немногих – святая.
 
 
«Как горько, сердечко,
Как больно в груди!
Нет рядом Рахелы —
Куда мне идти?
 
 
Пусть ваши уста
Мечут сплетни, как стрелы —
Рахела со мною,
И я для Рахелы.
 
 
Как горько, сердечко,
Как больно в груди!
Нет рядом Рахелы —
Куда мне идти?
 
 
Под вечер, как выйду
Знакомой тропою,
И нету Рахелы —
Души нет со мною.
 
 
Как горько, сердечко,
Как больно в груди!
Нет рядом Рахелы —
Куда мне идти?
 
 
Росток, колосок,
Что ты скажешь мне, спелый?
Что вместо меня
Умирает Рахела?
 
 
Как горько, сердечко,
Как больно в груди!
Нет милой Рахелы —
Куда мне идти?»
 

 
Как ангелов хор, надо мною
Зов губ твоих слуха коснётся,
И тихой волшебной струною
В глубинах души отзовётся.
 
 
О чарах предутренней неги
Уже зазвенели ветвистых
Стволов-исполинов побеги,
И воды в ущельях скалистых.
 
 
Но сердце об этом не знает.
Охвачено юным стремленьем,
Само оно мир наполняет
Раздольным и радостным пеньем.
 
 
Слова, будто струи потока,
Блестят переливами света,
А рифмы таятся до срока:
Мерцают и прячутся где-то.
 

 
Под вечер, когда потемнеет
Над морем дневной небосклон,
И ветер душистый навеет
Степному ракитнику сон,
 
 
В предгорье, где бродят отары,
Ко мне приходи! Я одна.
Уже задремали чинары,
Взошла над долиной луна.
 
 
В чарующем сумраке рядом
Поёт и поёт соловей.
Отец мой сегодня со стадом
Ушёл на Яйлу. Поскорей
 
 
Ко мне приходи! Я красива,
Смугла и свежа, и стройна.
Белы мои зубы на диво,
Вздымается грудь, как волна.
 
 
Не гаснет, пускай на мгновенье,
В глазах моих пламя. Я вся —
Желанье и страсть, и томленье!
Спеши! Уж рассвет занялся!
 

 
Я песню любви, песнь томленья весной
Тебе подарил, и в цветенье
Садов ароматных Алушты ночной
Твоё я увидел смущенье.
 
 
Стояла на море в тот час тишина,
Сияла полночная Вега,
Волшебный покров расстилала луна,
И волны устали от бега.
 
 
И ты услыхала, как песня моя
Из уст полилась без усилий
Под шелест ветвей, под журчанье ручья,
Под шёпот недремлющих лилий.
 
 
И вторил той песне проснувшийся Понт,
На скалы бросаясь лавиной,
И ветер в горах, и ночной горизонт,
И звонкий напев соловьиный.
 
 
Но взор отвела ты, и словно погас
Ток юной стремительной крови;
И песня моя, что едва началась,
Закончилась на полуслове.
 
 
Я снова тебе эту песню спою,
Краса моя – пусть не остудит
Молчанье унылое душу твою,
Пусть кровь твою песня разбудит!
 
 
Разбудит любовь, и опять соловьи
Ответят нам пеньем на пенье;
Зардеются щёки, и груди твои
Поднимутся в страстном волненье!
 

 
Гуляет казацкое войско – погром
Для города Дубно не внове;
Нагрянули тучей, прошли, словно гром,
Походные торбы набили добром —
Пьяны от вина и от крови.
«Эй, крали!» – зовут: «Подходите! Сейчас
В шелка разоденем заморские вас!»
 
 
С добычей богатой ещё со вчера
Телеги стоят на майдане.
Атлас там и бархат, а рядом гора
Субботних подсвечников из серебра,
И жемчуг и кольца, и ткани.
Там гогот весёлый царит над толпой,
Но где атаман, атаман молодой?..
 
 
Сегодня ему не добыча нужна,
Не брага, не пьяные речи,
Но брови, как бархат, но очи без дна,
Атласные груди, лица белизна,
И нежные девичьи плечи.
Хмельнее, чем сладкие вина,
Уста этой дочки раввина.
 
 
Она в своей комнате, страх затая,
Глядит на кафтан атамана:
«К тебе прикипел я, красотка моя,
С той самой поры, как холопом был я
В имении здешнего пана!
Я мчался сюда, не жалея коней,
Чтоб стала ты, краля, женою моей!
 
 
Не зря пощадил я твою красоту!
Назавтра, в той церкви над гаем[26]26
  Небольшая роща, лесок.


[Закрыть],
Когда прикоснёшься к святому кресту,
Наброшу тебе я на косы фату,
И свадьбу с тобою сыграем!
Наденешь шелка, золотую парчу,
Сто шаферов будут! Мне всё по плечу!» —
 
 
«Казак! Твоя сабля меня не страшит!
Всегда, если буду с тобою,
Убитую мать мне напомнит твой вид,
Напомнит отца мне, который лежит
С пробитой насквозь головою.
Не жди, что в одеждах пройду золотых
По трупам растерзанных братьев моих!» —
 
 
«Ну что же, как знаешь!» – И парень встаёт,
Стремительно к девушке прянув:
«Подумай ещё! Мы уходим в поход
На Умань: туда польский гетман ведёт
Стреляющих метко уланов.
И если не встретится пуля со мной,
Клянусь тебе: станешь моею женой!» —
 
 
«Коль так, то смелее садись на коня,
И мчись, изготовившись к бою.
От пуль заклинание есть у меня,
Хочу, чтобы жизнь твою в битве храня,
Всегда оно было с тобою.
Смеёшься? Не веришь? Попробуй! Узнай!
Прицелься в меня и не бойся! Стреляй!»
 
 
И вытащил он пистолет свой, огнём
Готовый разить… Серебрится
Его рукоять, пуля верная в нём —
И встала дочь рабби в проёме дверном:
«К мезузе хочу прислониться!»
И выстрел, и грохот – должно быть, рука
Нечаянно дрогнула у казака…
 
 
Её на постель положил атаман,
И, глядя на мёртвое тело,
Подумал: «Что было здесь: чары, дурман?
Она говорила, что есть талисман,
Но, видно, лишь смерти хотела» —
И слёз не скрывая, шагнул за порог:
«Жидовка шальная! Прости её, Бог!»
 

И сказал Шаул (Саул) слугам своим: сыщите мне женщину, вызывающую мёртвых, и я пойду и спрошу её. И сказали ему слуги его: вот женщина-волшебница есть в Эйн Доре.

Шмуэль-1(1-я Царств), 28–7.

 
В Эйн Дор царь Шаул без колчана и лука
Примчался со свитой. В проулках ни звука.
 
 
«Вон там, где мерцанье свечи промелькнуло,
Жилище её» – шепчет отрок Шаулу.
 
 
«Не ты ль чародейка? Веление рока
Узнать я хочу у Шмуэля-пророка!»
 
 
Мрак, адский огонь и котёл раскалённый,
И духов колдунья зовёт поимённо.
 
 
Плывут клочья дыма, во мраке белея,
Ползут над котлом, извиваясь, как змеи.
 
 
Вот круг видит царь, и он сам в этом круге.
И замерло сердце в тоске и в испуге.
 
 
Исчадия бездны, туман испарений.
Ликуют и пляшут багровые тени.
 
 
В смятенье душа, и в ночной круговерти
Всё ближе и ближе дыхание смерти.
 
 
И молит Шаул колдовские виденья:
«Оставьте меня, ибо сам словно тень я!»
 
 
Мрак, адский огонь и утроба могилы.
Хохочут и бесятся адские силы.
 
 
И вспомнил он Геву[27]27
  Родное селение Шаула.


[Закрыть] и милые взору
Волшебные дали родного простора.
 
 
И зелень холмов перед ним и равнина —
Край пастбищ раздольных, страна Биньямина[28]28
  Удел колена (племени) Биньямина в древнем Израиле.


[Закрыть]!
 
 
Лазурь поднебесья, тенистые кущи,
Колосья и травы долины цветущей,
 
 
Где сон видит пахарь под сенью густою,
И пляшут волы, проходя бороздою.
 
 
Там прелесть и мир, там покой и отрада!
Как любы душе колокольчики стада! —
 
 
«Я счастлив, как прежде, я снова спокоен,
Я сын этой нивы – не царь и не воин!»
 
 
А ночь вороное крыло распростёрла,
Грудь давит тоскою, рыданием – горло.
 
 
Вдруг свет – будто светит луна в полнолунье,
И голос раздался в жилище колдуньи:
 
 
«Царём тебя сделала воля Господня,
Но место твоё – быть с волами сегодня!
 
 
Зачем ты мой дух потревожил в Шеоле[29]29
  Обитель мёртвых.


[Закрыть],
Заставив подняться к живым поневоле?!
 
 
Позарился, царь, ты на шкуру воловью,
И меч не омыл свой Агаговой[30]30
  Агаг – царь Амалека: Шмуэль-1 (1-я Царств), 15.


[Закрыть] кровью!» —
 
 
«Свой меч притупил я в сраженьях, и ныне
Вот, в рубище я, как отшельник в пустыне.
 
 
Ликуют враги: их веселью порука
Души моей сумрачной тяжкая мука.
 
 
Пророк, я хочу услыхать предсказанье!
Разгневан Господь! Каково наказанье?!» —
 
 
«Ты меч не омыл свой Агаговой кровью!
Позарился, царь, ты на шкуру воловью!»
 
 
За это в сраженье не выстоишь боле,
И завтра же будешь со мною в Шеоле!»[31]31
  В священной войне с Амалеком Шаул не имел права брать добычу и щадить царя Агага.


[Закрыть]
 
 
Под утро, не слыша копытного стука,
Назад скачет царь без колчана и лука.
 
 
В глазах стынет ужас – на саван похожа
Лица неподвижного бледная кожа.
 

 
Коль падает беркут в долину, крылом
Вершину горы задевая,
Не кинется разве несчётным числом
В ущелье родное, в скалистый пролом
Воронья крикливая стая?
 
 
Коль барс грозно мчится, рыча на бегу,
И путь преграждая добыче,
Род волчий, устроивший пир на лугу,
Не бросится ль прочь, оставляя врагу,
Куски уже пойманной дичи?
 
 
Как беркут, Владимир пронзил небосклон,
Как барс, вольной степью промчался;
Сырчан, половецкий царевич, на Дон
Бежал – и в горах, у абхазских племён,
Отро́к, брат его, оказался.
 
 
Сырчан в плавнях Дона, как рыба, затих,
Но звона мечей вожделеет.
Он утром коней объезжает степных,
Днём птиц поражает, зверей полевых,
А ночью – план мести лелеет.
 
 
У славных абхазов царём стал Отрок.
Он время проводит в веселье:
Пьёт сладкие вина, охотится впрок,
Гарем его полон, сатрапы у ног,
И пляски и пир и похмелье.
 
 
И минули дни, пробежали года —
Всё так же Сырчан осторожен.
Вдруг весть разнеслась: закатилась звезда
Владимира-князя – уже никогда
Не вытащит меч он из ножен.
 
 
Услышал Сырчан, и верблюдов и скот
Повёл он к днепровским порогам,
К курганам князей половецких, и вот
Пустая равнина глазам предстаёт,
А брат – за Кавказским отрогом.
 
 
Гонцов он к Отроку послал, и они
С таким возвратились ответом:
«Охоте в горах посвящает он дни,
А ночи – пирам, и, о хан, не вини! —
Абхазянкам полуодетым».
 
 
И Ора призвал, песнопевца, Сырчан:
«Так скажешь Отроку: «Без страха,
О, брат, поднимись, снаряди караван,
И в степь возвращайся, в отеческий стан,
Ведь нету уже Мономаха».
 
 
И если ответит на это Отрок:
«Милее, чем зовы Сырчана
Мне край благодатный, простёртый у ног,
Спой песню и брось ему этот пучок
Травы нашей пряной – емшана…»
 
 
Промолвил Отрок, глядя Ору в глаза:
«Не пленник я прежних обетов.
Коль хочешь – так пой! Даже если слеза
Прожжёт мои очи, то знай, что лоза
И девы сильнее поэтов».
 
 
Взял лютню певец, и напевы степей,
Как грохот копыт, зазвучали,
Как шум боевой тех торжественных дней,
Когда половецких заслышав коней,
Славянские земли дрожали.
 
 
Отрок не внимает. Ор снова поёт
Ту песню тоски и томленья,
Которую пели, ведя хоровод,
У вод лебединых встречая восход,
Красавиц степных поколенья.
 
 
Свой кубок Отрок поднимает, а Ор
Уж новую песнь запевает,
Что матери детям поют, если с гор
Срывается буря, колебля шатёр,
И дико в степи завывает.
 
 
И взор опускает Отрок, и царя
Лицо застывает в смятенье.
Но пляшут наложницы, скоро заря,
И ликом светлеет Отрок, говоря:
«Исполнил, певец, порученье?»
 
 
«Исполнил!» – бледнеет певец и встаёт,
И, лютню оставив, емшана
С последней надеждой пучок достаёт,
И вытянув руку, бросает вперёд,
В лицо непокорного хана…
 
 
На горной тропе предрассветный туман,
Но дом уже виден, далёкий.
Отрок осторожно ведёт караван,
К лицу прижимая душистый емшан,
И слёзы стекают на щёки.
 

 
Он здесь, он здесь! Явился он —
Великий мор людской! —
Вещает колокольный звон
На башне городской.
 
 
Он здесь, он здесь! Он у ворот,
Могуч, неумолим!
Лачуги и дома господ
Открыты перед ним.
 
 
Он здесь! Снимает урожай!
Его ужасен след!
Наверно, вымрет скоро край,
А в гетто мёртвых нет!
 
 
По городам, по деревням
Смятенье, плач и стон.
Здесь правит смерть! Лишь в гетто – там
Не видно похорон.
 
 
Вещает колокол, гудит:
Сто мёртвых ночью! Сто!
И только в гетто – чернь твердит —
Не заболел никто.
 
 
Что скажут рыцарь и монах
В ответ на глас молвы?
Мрачнеют лица. В гетто – страх
От шороха листвы.
 
 
Дрожат и ждут… Судьба лиха…
Вдруг радость: наконец
Есть двое мёртвых! Ха-ха-ха!
Благословен Творец!
 
 
И осторожно, не спеша,
С весёлым блеском глаз,
«Хевра́» шагает «кадиша́»[34]34
  «Хевра кадиша» – еврейское похоронное братство.


[Закрыть]
Глядите, смерть у нас!
 
 
Не торговать, не на базар,
Не удивлять купцов —
Везут, как редкостный товар,
Двух новых мертвецов.
 
 
Вчера поднять не смели взор,
И вот – благая весть!
Смотрите все: великий мор
Теперь и в гетто есть!
 
 
Но жалко, нет колоколов,
И башен нет у нас.
И возглашает, петь готов:
«Есть в гетто смерть!» – Парнас[35]35
  Глава еврейской общины.


[Закрыть]!
 

 
В час заката, в час молчанья
Незаметно роща плачет —
О голубке так рыданья
Сердце горестное прячет.
 
 
Что ты, роща, лик склонила,
И в тоске осенней вянешь?
Сердце, что стучишь уныло,
И больную душу ранишь?
 
 
Шепчет роща: «Отшумела
Я зелёною листвою,
А голубка улетела,
Сердце взяв твоё с собою».
 

 
Нет, не пасмурного солнца
Еле светит луч, мерцая —
То в моём напеве искра
Угасает золотая.
 
 
Ибо ложному кумиру
Я поверил в час сомнений.
И ему слагал я гимны,
Преклонив пред ним колени.
 
 
И казалось – даже в скорби
Я кумира не отрину.
Но пропала вера эта,
Словно канула в пучину.
 
 
Рухнул идол мой могучий,
Богом бывший мне когда-то,
И теперь между собою
В бой вступили бесенята.
 
 
Чтобы мой оплот последний —
Душу полную смятенья,
Превратить в свою добычу,
И терзать без сожаленья.
 
 
Нет, не пасмурного солнца
Еле светит луч, мерцая —
То в пустыне мёртвой гаснет
Искра жизни золотая.
 

 
Страстью томим, в одиночестве
Гасну я день ото дня…
Что же стыдишься ты, милая?
Или не любишь меня?
 
 
Или всё ждёшь, пока сбудется
Сна золотого обман?
Бога живого заменит ли
Идол – литой истукан?
 
 
Так не стыдись же, любимая!
Дай мне ладонь, и вдвоём
Мы на руинах покинутых
Храм наш с тобой возведём!
 

 
Она одна красою незаметной
Сияет мне, неяркий свет тая
Любви безмолвной, но не безответной:
К ней отовсюду мчится кровь моя.
 
 
Да, дни пройдут её поры расцветной,
Да, смоет прелесть времени струя;
И золотистый взор и лик заветный —
Их скроют ночи зыбкие края.
 
 
Но не померкнет прежнее сиянье
В моей душе, и сердце, как птенец,
Увидев мир впервые, запоёт.
 
 
И изольёт на нас очарованье
И нежность грусти солнечный венец,
Закатом озаряя небосвод.
 

 
Год без тебя. Ты дремлешь там, в могиле.
И ты не можешь знать в своей глуши,
Что слёзы мир морщинами покрыли,
И не найти в нём места для души.
 
 
Год. Снова осень сумрачною скрипкой
Звучит над морем, гонит облака
Куда-то вдаль, над хмурой глубью зыбкой,
И будит песнь – но песнь моя горька.
 
 
О, если б ты могла узнать во мраке,
Что помню я твой облик, как живой, —
Созвездья расцвели бы в зодиаке
От нежных слов, не сказанных тобой.
 
 
Недолго длится краткий день осенний,
И дней весенних слишком мал букет,
Чтобы плоды дозрели – и сквозь тени
От сердца к сердцу не проходит свет.
 
 
Я вспомню всё. И пусть мне тускло светит
Моя свеча – но в сердце торжество.
Я позову тебя, и мне ответит
Шуршанье платья – платья твоего.
 
 
И в полночь, озарённый звездопадом,
Душой приникну к твоему огню;
И вспомню я, что ты все годы рядом
Была со мной – и слёз не пророню!
 

 
Ты – Шуламит! Голубка молодая!
Одна в саду забыта, и в тоске
Душистый мёд лесистых гор вдыхая,
О друге грезишь в каждом уголке.
 
 
Твой гнев пылает, братьев догоняя,
А те смеются, скрывшись вдалеке;
И ранит мир краса твоя, сверкая,
Как острый меч в протянутой руке.
 
 
День опалил твой лик, созрела мгла
В тени твоих грудей, и ночь легла,
И пряный аромат в саду расцвёл.
 
 
Как до сих пор не встретился с тобой
В горах твой друг?! Ведь зов весенний твой
Всю землю Иудеи обошёл!