Текст книги "Шаг навстречу читателям. Хрестоматия участников Московской международной книжной выставки-ярмарки 2019"

Ханох Дашевский

Ханох Дашевский – поэт, переводчик и публицист. Член Союза русскоязычных писателей Израиля (СРПИ), Международного Союза писателей Иерусалима, Международной гильдии писателей (Германия), Интернационального Союза писателей (Москва), Литературного объединения «Столица» (Иерусалим).

Родился в Риге. Учился в Латвийском университете. В 1971–1987 гг. участвовал в подпольном еврейском национальном движении. В течение 16 лет добивался разрешения на выезд в Израиль. Был под постоянным надзором репрессивных органов, неоднократно привлекался к допросам. Являлся одним из руководителей нелегального литературно-художественного семинара «Рижские чтения по иудаике». В Израиле с 1988 года. Автор четырёх книг поэтических переводов и романа «Дыхание жизни». Лауреат премии СРПИ и премии Международной гильдии писателей, номинант на премию Российской Гильдии мастеров перевода. Живёт в Иерусалиме.

И сказал Он мне: пророчествуй о костях этих и скажешь им: кости иссохшие, слушайте слово Господне! Так сказал Господь Бог костям этим: вот я ввожу в вас дыхание жизни – и оживёте. И дам вам жилы, и взращу на вас плоть, и покрою вас кожей… и оживёте и узнаете, что Я – Господь.

(Иезекииль 37, 4–7)

В конце июня 1941 года, перед вступлением гитлеровцев в Ригу, Михаэль, восемнадцатилетний сын известного врача Залмана Гольдштейна, убегает из дома и, присоединившись к отряду советских активистов – Рабочей гвардии, попадает в Эстонию, где участвует в обороне Таллина.

24 августа 1941 года части вермахта, наступавшие вдоль Финского залива со стороны Нарвы, приблизились к восточной окраине Таллина. Впрочем, столица Эстонии была окружена со всех сторон, и если русские отчаянно обороняли её, то потому что корабли Балтийского флота сгрудились на таллинском рейде. А сгрудились они из-за того, что морское командование не получило ни от штаба Северо-Западного направления, прикрывавшего Ленинград, ни от Ставки разрешение на эвакуацию кораблей в Кронштадт. И только по этой причине в кровавой мясорубке Таллинской обороны гибли все: и пехотинцы, и моряки, и латвийские добровольцы, отходившие вместе с советскими войсками и оказавшиеся в котле на ближних подступах к Таллину.

Михаэль сидел в неглубоком окопе, который по причине непрерывных обстрелов и бомбёжек не закончили рыть. Он совершенно оглох от грохота и воя, удивляясь тому, что всё ещё жив. Миномёты и орудия немцев не знали отдыха, снаряды и мины, визжа осколками и засыпая уцелевших землёй, взрывались в боевых порядках обороняющихся, которые могли надеяться только на ответные залпы береговых батарей и корабельной артиллерии. Гитлеровцы старались перемолоть советскую пехоту, в составе которой кроме красноармейцев и моряков воевал стрелковый полк, куда вошли отступившие в Эстонию из Латвии отряды Рабочей гвардии. В этот день противник возобновил наступление. Ему оставалось сделать последний рывок, и те, кто оборонял Таллин, понимали, что имеющимися силами у них нет никакой возможности сдержать рвущиеся к городу три немецкие дивизии. Казалось, ещё немного – и оборона рассыплется. А если корабли уже ушли? Тогда неминуемая смерть ожидает защитников города в этих недорытых окопах и на улицах Таллина, где многие только и ждут, когда над старой ратушей взовьётся знамя со свастикой и рядом с ним, как они надеются, эстонский сине-чёрно-белый флаг.

Южное предместье, где держал оборону полк Михаэля, стало одним из главных направлений немецкого удара, потому что отсюда прямая и близкая дорога вела в центр Таллина и дальше – к морю, где, прикрываясь дымовыми завесами, отчаянно маневрировали, спасаясь от бомбардировщиков, не имевшие авиационного прикрытия суда. Михаэль, у которого уже был боевой двухмесячный опыт, понимал, что вслед за массированным обстрелом начнётся очередная атака противника, и на этот раз у него есть все шансы прорваться в город. Отсутствие приказа об эвакуации обрекало на гибель защитников Таллина, делало бессмысленным сопротивление, и если у кого-то ещё была надежда выжить в плену, то Михаэль знал, что для него плен равносилен смерти. Значит, в любом случае он умрёт здесь и скоро и больше никогда не увидит родных. Два месяца тому назад он стремительно, еле попрощавшись, убежал из дома, потому что не мог больше выносить наивных и самоуверенных разглагольствований отца, но честно ответить на вопрос, повторил бы он свой поступок, если бы заранее знал о том, что ему придётся испытать, Михаэль не мог. Картины, которые он видел, не могло вместить никакое воображение. Эта война, свидетелем и участником которой он стал, была похожа на последний день человечества. Каждый новый взрыв оставлял за собой сражённых осколками и разорванных на куски, являл взорам уцелевших тела их товарищей с оторванными конечностями, с распоротыми животами, и не было конца этому пиршеству смерти.

Со стороны моря послышался гул, и тяжёлые корабельные снаряды, пролетев над головой скорчившегося на дне окопа Михаэля, разорвались впереди, окутав немецкие позиции густым чёрным дымом. Это был добрый знак. Значит, флот находится здесь, промелькнуло в голове Михаэля, и поддерживает обороняющиеся на последнем пределе сухопутные части. А он уже начал думать, что их бросили в этих окопах. Неужели не всё ещё кончено?

Подтверждение своим мыслям Михаэль услышал через четверть часа в нарастающих за спиной криках, среди которых можно было различить матросскую «полундру». А с ближних армейских позиций доносились сорванные голоса командиров, призывами и ругательствами пытавшихся поднять из окопов тех, кого пощадил орудийно-миномётный обстрел. Неподалёку лежал на носилках раненный в ногу комиссар латышского батальона Луманис. Неожиданно он встал, покачиваясь, но с револьвером в руке и, издав какой-то возглас и припадая на раненую ногу, побежал вперёд. Это сделало своё дело. Бойцы латышского батальона, выскакивая из окопов, побежали за комиссаром. Их примеру последовали находившиеся на последнем пределе усталости, измотанные до бесконечности солдаты 10-го стрелкового корпуса – одного из двух основных корпусов 8-й советской армии, отходившие от самой границы и теперь оборонявшие Таллин.

Михаэль тоже вскочил на бруствер, успев подумать о том, что у него нет штыка и в рукопашном бою придётся туго. Держа в руках винтовку, но не стреляя – в такой обстановке можно было попасть в своих – он бежал вперёд, а сзади него, нарастая, неслась «полундра», и приближался какой-то ураган. Не успев ничего сообразить, Михаэль увидел, как чёрный ураган проносится мимо, оставляя за собой эхо могучего рёва. Это была морская пехота, но не занимавшие соседние окопы толком не видевшие моря совсем ещё юные курсанты военно-морского училища, а самые настоящие матросы с кораблей – последнее, что мог дать командующий флотом изнемогающим защитникам предместья Нымме. Бегущие сцепились с появившимися словно из-под земли немцами, стреляя с ближнего расстояния, орудуя штыками, прикладами, ножами, а то и голыми руками. Такого Михаэль ещё не видел и замедлил бег, поражённый зрелищем, выходящим за пределы того, что может выдержать человеческая психика, забыв, что он здесь не наблюдатель, а участник и каждая секунда промедления может стоить ему жизни.

В себя он пришёл, когда огромный немец со штыком наперевес побежал прямо на него. Выстрелив, Михаэль увидел, что бегущий упал, но обрадоваться не успел, почувствовав, как кто-то обхватывает его сзади, могучими руками пытаясь свернуть ему голову, словно петуху. Казалось, что шейные связки вот-вот порвутся от нестерпимой боли. Вывернуться не удавалось, противник был сделан из железа, и когда смертельная хватка ослабла и схватившие его за шею пальцы разжались, Михаэль не сразу понял, что спасён. Только увидав поверженного немца и коренастого матроса, сжимающего окровавленный нож, он понял, что произошло, но не успел сказать ни слова. Махнув рукой, балтиец побежал дальше, по пути свалив ещё одного гитлеровца. Михаэль обнаружил, что ничего не видит, красный туман застилал глаза, и когда он немного рассеялся, стало ясно, что бой подходит к концу. Атака моряков удалась, немцы отступили. Надолго ли? Этого не знал никто.

Михаэль перевёл взгляд, пытаясь среди матросов отыскать своего спасителя. Он запомнил лицо моряка, но почему-то не мог его узнать среди множества лиц. К Михаэлю подошёл Бина Лурье. С Биной, тоже рижанином, они старались не терять друг друга из вида. Бина – тёплый, открытый парень, был старше Михаэля. До прихода русских он успел отсидеть за коммунистическую деятельность и в тюрьме заработал ревматизм. Его мучили боли, трудно было ходить, и Михаэль помогал ему как мог. Впрочем, глядя на Бину, не каждый мог догадаться о его страданиях: он умел скрывать боль. Бина долго убеждал Михаэля вступить в комсомол и не мог понять, почему тот колеблется. Ведь всё так просто и предельно ясно. Когда сражаешься за родину, за коммунизм против чумы, на этот раз принявшей человеческий облик, где твоё место, если не в партии и комсомоле?

Михаэль и Бина обнялись. Каждый рад был видеть другого живым. Только теперь Михаэль ощутил знакомое до тошноты, притупившееся на время боя, но никуда не исчезнувшее чувство голода. Полк уже давно не получал горячей пищи. Но может быть, моряков накормят? А заодно и остальным перепадёт.

Словно в ответ на немой вопль Михаэля, Бина вытащил два серых сухаря. Они уже присели на какой-то камень, чтобы поговорить – очередная немецкая атака могла начаться в любую минуту, когда неожиданно выросший перед ними моряк в чёрном бушлате, из-под которого голубела тельняшка, спросил:

– Ну, как? Жив, салажонок?

Михаэль поднял глаза. Матрос, которого он искал, смотрел на него сверху вниз.

– А махорочки не найдётся?

Михаэль не курил. Он так и не научился, хотя ему надоели насмешки. Иногда он терпел, иногда огрызался. Бина протянул кисет. Моряк затянулся.

– Откуда, землячки, будете?

– Из Риги, – отозвался Михаэль и тут же добавил: – Вы меня спасли. Если б не вы…

– Ну что ты со мной как с адмиралом! – проигнорировав слова благодарности, балтиец вытер руку о бушлат и поочерёдно протянул её Михаэлю и Бине. – Алексей. Старшина второй статьи Зацепин. Эсминец «Гордый». А вас как?

Михаэль и Бина назвали себя.

– Имена у вас странные, – сказал Алексей. – Ну, Михаэль ещё понятно: Миша, значит. А ты, – обратился он к Бине, – что за имя такое?

– Биньямин. Еврейское имя.

– Биньямин? – переспросил матрос. – Вениамин, что ли? Какое же оно еврейское, когда деда моего Вениамином звали? То-то, смотрю, на латышей вы не шибко похожи. Мы до войны в Усть-Двинске стояли, так я в Риге бывал. Ну, Мишка, может, и сошёл бы за латыша, а ты, Веня – ну точно нет…

– А тебе какая разница? – набычился комсомолец Бина. – Ты что? Не советский моряк? А может…

– Не кипятись, землячок, – миролюбиво прервал Алексей, – зря в бутылку не лезь. Я без обиды. Любопытно только. Сам я с Волги, из Козьмодемьянска. У нас там один еврей был на весь городок: Мирон Ильич, общепитом заведовал. Достопримечательность наша, все его знали. Нет, вру. Был ещё доктор. Настоящий чудотворец – мёртвых воскрешал. А службу я начинал на морском охотнике. Это катер такой, и знаете, кто там командовал? Старший лейтенант Семён Гимпельсон. Вот удивился я тогда. Думаю, как же так: еврей и вдруг – морской волк. Ну, а потом меня на эсминец перевели…

Разорвавшаяся поблизости мина прервала повествование. Бина вскочил и заковылял в ту сторону, где располагались латыши, но потом, видимо, сообразив, упал на землю и пополз. Михаэль хотел последовать примеру друга, но моряк прижал его к земле. Вслед за миномётами начали стрелять немецкие танки, а потом двинулись вперёд, пока орудийные башни крейсера «Киров» не остановили на какое-то время их продвижение. Этого времени Михаэлю хватило, чтобы доползти до своего батальона. Алексей исчез ещё раньше.

Рукопашный бой, в котором участвовал Михаэль, был не единственным. Такие бои шли по всему периметру Таллинской обороны. А в самой эстонской столице действовали националисты. В Гитлере они видели освободителя, рассчитывая, что германский фюрер вернёт их маленькой стране независимость. И поскольку сражение перешло на улицы города, уже непонятно было, кто и откуда стреляет. Пуля в спину стала обычным делом. За любым окном, в любом подъезде пряталась смерть.

Михаэль стрелял из-за угла, ежеминутно рискуя получить ответную пулю и преодолевая искушение укрыться в подворотне: там могли оказаться эстонцы. Парадокс заключался в том, что эстонцы сражались с обеих сторон, только красных эстонских добровольцев было несравнимо меньше. И те и другие часто были в гражданской одежде, и нужно было иметь чутьё, чтобы определить, где свои, где чужие. А ещё надо было посматривать туда, где отстреливался Бина. Михаэль видел, как, меняя позицию, его старший друг заскочил в подъезд соседнего дома, и когда доносившиеся оттуда выстрелы прекратились, почувствовал тревогу. Забыв о том, что, выйдя из-за угла, он становится удобной мишенью, Михаэль, петляя и пригибаясь, перебежал на противоположный тротуар. В подъезде, уткнувшись лицом в каменный пол и не шевелясь, лежал Бина. Опустившись на колени, Михаэль перевернул тело. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять: Бина мёртв. Подняв голову, Михаэль увидел ведущую во внутренний двор открытую дверь. Значит, зашли со двора и стреляли в спину.

Не сумев сдержать слёзы, Михаэль стоял на коленях у тела Бины, пока до него дошло, что оставаться в подъезде нельзя. Он выскочил на улицу, где смерть гонялась за каждым и нужно было особое искусство или везение, чтобы её перехитрить. Пока он находился в подъезде, остатки полка отошли, и, возможно, уже не одна, а несколько улиц отделяли его от своих.

Оглянувшись по сторонам и ничего опасного не заметив, Михаэль побежал в сторону центра. Он не смотрел вокруг и не оглядывался, прислушиваясь только к недалёким отзвукам боя, когда почувствовал, что какой-то молоток с размаху ударил его по левому плечу. Не понимая, откуда взялся молоток, Михаэль побежал дальше, удивляясь тому, что бежать становится труднее, и только когда тёплая липкая жидкость потекла по груди и по руке, он понял, что ранен. Стремясь лишь к тому, чтобы добраться до своих, Михаэль не заметил, что кто-то гонится за ним, а когда почувствовал, что его настигают, решил, что это тот, кто его подстрелил. Но почему этот человек старается догнать и схватить? И немец ли он? Немец давно бы его убил. Значит, эстонец! И живым его хочет взять, чтобы подвергнуть пыткам и мучительной смерти. Михаэль слышал о том, как поступают эстонские национал-патриоты с захваченными красноармейцами и матросами. Он попытался ускорить бег, но непослушные ноги подгибались, кружилась голова, и Михаэль не сразу понял, что теряет сознание. Он ещё успел ощутить, как руки «эстонца» обхватили его тело и потащили куда-то.

Глаза он открыл в каком-то дворе, где стонали и кричали раненые, и сновали люди в забрызганных кровью белых халатах. Над головой чернело задымлённое небо. Кто-то склонился над ним.

– Живой, салажонок?

Михаэль вспомнил, что его схватил и потащил куда-то какой-то эстонец. Но почему эстонец говорит по-русски?

– Так бежал, землячок, что мимо нас проскакал. Кричали тебе, но куда там! Не догнать бы мне тебя, если б ты не отключился.

Только теперь сквозь всё ещё застилавший глаза красно-серый туман Михаэль разглядел говорившего. Он попытался привстать, но Алексей вернул его на место.

– Лежи, лежи! Ну, а мне оставаться с тобой недосуг. На эсминец возвращают: уходим из Таллина. И вас, раненых, скоро на берег доставят. Ну, бывай, салажонок! Может, ещё свидимся. А дружок-то где?

– Погиб, – с трудом разлепил губы Михаэль.

Матрос снял бескозырку и уже на бегу, обернувшись, прокричал:

– Доктор говорит: рана не опасная!

На самом деле доктор ничего такого не говорил. Ни один доктор вообще не осматривал Михаэля. Таких раненых в ожидании операции во дворе госпиталя скопились сотни, хотя операционный стол работал, как конвейер. Рука Михаэля была обмотана куском тельняшки, которую использовал Алексей, чтобы остановить кровь. И плечо, в котором сидела пуля, с каждой минутой болело сильнее, и всё меньше оставалось сил, чтобы терпеть эту боль. Михаэль то и дело терял сознание, но в редкие минуты просветления перед ним стоял Алексей, хотя моряка давно уже не было во дворе. Этот парень дважды спас ему жизнь, рискуя своей. За что, за какие заслуги? И чем он может отблагодарить? Встретятся ли они ещё? В очередной раз потеряв сознание, Михаэль очнулся в операционной. Спирт обжёг ему нёбо, и тусклый, усталый голос хирурга произнёс:

– Терпи, мужик. Нет у меня наркоза.

И продолжил, обращаясь к кому-то рядом:

– Привяжи его, Степаныч!

О близкой эвакуации госпиталя Алексей сказал не только для того, чтобы успокоить Михаэля. Он и сам не мог себе представить, что гарнизон и раненых оставят на берегу. Но судьба Михаэля решалась не только в госпитальном дворе. И уже глубокой ночью, когда у одного из причалов Михаэль, скрипя зубами от боли, вместе с другими ранеными под обстрелом ожидал погрузки на судно, начальник Особого отдела Балтийского флота бригадный комиссар Гусев, просматривавший на своём столе документы прежде чем эвакуироваться на крейсер, с раздражением отбросил в сторону непонятно как попавший к нему рапорт старшего политрука Гущина.

– Что это? – еле сдерживаясь, спросил он у стоявшего навытяжку лейтенанта. – Почему это должно быть на моём столе? Вы что, не знаете, что в таких случаях делать?

– У нас нет возможности проверить… – начал оправдываться лейтенант.

– Да какая сейчас проверка! – заорал Гусев. – Тебе что, лейтенант, неизвестен приказ?! Все ненадёжные элементы должны быть немедленно ликвидированы! Рассказать, как это делается, или сам справишься?! – Гусев снова взглянул на отброшенный в сторону листок, пробежав глазами фамилию, и, уже успокаиваясь, продолжал: – Гольдштейн Михаэль. Ну что? Фамилия немецкая, имя тоже. Немец среди латышей, что здесь удивительного? – Тут комиссар неожиданно вспомнил, что перед войной прибалтийские немцы репатриировались в Германию. – А если даже не немец, какая разница? Не видели мы разве в Эстонии, как прибалты немцев поддерживают? Короче, лейтенант, действуй! Времени у тебя почти ноль. Об исполнении доложишь лично.

Понимая, что головой отвечает за выполнение приказа, лейтенант Ивашко выскочил в огонь и дым таллинской ночи, уже через несколько минут осознав, какому губительному риску подвергает каждый шаг на этих чужих, насквозь простреливаемых улицах. Но альтернативы не было, и лейтенант, как никто другой, сознавал, что если через несколько часов не доложит начальству об исполнении, то сам будет расстрелян вместо шпиона и диверсанта Михаэля Гольдштейна. Только идти одному в опасную тьму не хотелось. Весь личный состав Особого отдела выполнял оперативные задания, не менее ответственные, чем порученное лейтенанту, и свободных людей не было. В эти дни чекистский меч рубил сплеча, достаточно было вызвать малейшее подозрение или просто занервничать, что сразу же рассматривалось как паникёрство, а с паникёрами Ханох Дашевский не церемонились. Именем бригадного комиссара Гусева, одна фамилия которого приводила в трепет, Ивашко остановил группу бойцов, с трудом прокладывавших себе дорогу к пристани. Командовавший группой усатый старшина с готовностью выделил двух человек и незаметно перекрестился, когда лейтенант из наводящего ужас отдела благополучно исчез в противоположном направлении.

Нужно было найти латышский полк, но никто не знал, где искать латышей. В эти, самые трагические часы Таллинской обороны, всё смешалось в общем движении к морю, где готовые к погрузке транспортные суда стояли у пирсов. Пулемёт, стрелявший с какого-то чердака, остановил лейтенанта Ивашко в тот момент, когда он почти добрался до цели. Сопровождавшие его бойцы погибли на месте, а раненного лейтенанта два часа спустя погрузили в трюм переоборудованного под госпиталь военного транспорта «Луга», где на палубе среди бредящих, стонущих, страшно выделяющихся в темноте окровавленными бинтами людей лежал Михаэль. Немцы почти беспрерывно обстреливали порт, и, закончив погрузку, транспорт поспешил выйти на рейд. Наступал последний день битвы за Таллин. На следующее утро суда, в том числе сверх всякого предела загруженные людьми транспорты, покинули Таллинскую бухту. А на причалах и после отхода кораблей всё ещё сражались те, кому выпал жребий ценой собственной жизни обеспечить эвакуацию.