Текст книги "Самому себе не лгите. Том 1"

Была зима
(Пародия)

 
«…Была зима, как снежный перевал,
с дымком жилья, затерянным в провале.
Но я в ту пору не подозревал,
что я застрял на этом перевале…
…и можно было с легкою душой
перечеркнуть написанное ране,
переписать строку или главу,
которая лишь сдавленно звучала,
перемарать постылый черновик,
и даже сжечь, и все начать сначала».
 

Юрий Левитанский

 
Была зима. Он знал который год,
Что всё на свете (в целом!) повторимо,
Что люди, судьбы, жизни – всё незримо
Растает в дымке, как весною лед…
 
 
Но он писал, застряв на перевале…
Лавиной памяти, загородившей путь,
Был остановлен, чтоб начать сначала
Искать, пока не выяснится суть
 
 
Того, что ищет он в своем сознанье!..
И сотни раз перечеркнув сюжет,
Сгорая в топке времени, Поэт
Оставил поиск Слова в завещанье…
 

Когда нам пишется…

 
Когда нам пишется? Не знаю…
Когда мы в Болдинской глуши?
Когда любовь свою теряем,
Транжиря времени гроши?..
Конечно, значимость эпохи,
Событий жизненный урок,
Дары небес, прозрений крохи —
Всё важно в написанье строк!
Всё перечислить невозможно,
Да и не нужно. Позабыв
Печаль, сомненья, осторожность,
Творим, дыханье затаив…
Но часто видим: всё напрасно!
Не то рождается… И вот
Сгорает в пламени прекрасном
Пожухлых строк ушедший год…
Мы знаем, многое не спето
И не рассказано, увы…
За годом год, за летом лето
И зной обид, и снег молвы.
Вот пишем – и не замечаем
Рассветов, прошлое губя,
Дождей осенних, красок мая,
Любви потерянной, себя…
Зачем так жить?! Нужны ли эти
Стихи, что истиной грешат?
Взрослеют дети незаметно,
И годы мимо нас спешат.
С чего мне пишется?.. Не знаю!
(И в этом я не одинок!)
Но из глубин души взывает
Ко мне отчетливый звонок —
Звонок из прошлого, из детства,
Из той реальности иной,
Из тишины, что по соседству
Жила с болтливой суетой.
И ты спешишь скорей ответить:
«Как там дела?.. Погода?.. Май?!»
И вспоминаешь всё на свете,
И выдыхаешь лишь: «Пускай!»
Пускай летят года, как птицы.
Я сердцем годы ворошу.
…Всплывают звуки, тени, лица
Друзей из прошлого…
Пишу!..
 

Красные дорожки

 
По красным по дорожкам[8]8
  Велосипедные дорожки на тротуарах Германии (и в некоторых других европейских странах) ранее выкладывали красной тротуарной плиткой.


[Закрыть]
Летит велосипед.
Мне холодно немножко,
Но счастьем я согрет:
На нас взирают косо,
Но связка хороша —
Вращаются колеса,
Искрит моя душа.
Слегка устал с годами
Мой друг велосипед[9]9
  Это не нонсенс: велосипеды реально устают. Тем, кто учил сопромат, знакомо понятие «усталость металла».


[Закрыть].
(Кого считал друзьями,
Хихикают вослед…)
Со мной – родная Муза!
Сильней педали жму
И знаю: не в обузу
Я ей, и потому
Опять в душе спокоен,
Свободен от забот,
И верный друг настроен
К движению вперед.
Роятся в мыслях планы,
И сердце вторит им,
Но помню я о главном —
О тех, кем я любим!
И воздух словно пьется:
Нет суеты вокруг,
И, верен мне, несется
Мой двухколесный друг.
Леса, луга и пашни
Летят навстречу мне,
А сплетни, склоки, шашни
Остались в стороне!
И в сумерках весенних,
И в птичьих голосах
Как добрый знак спасенья —
Луны лик в небесах.
Печально смотрят кошки
На этот талый свет…
По красным по дорожкам
Летит велосипед…
Нас дом встречает сонно,
Замкнулся мыслей ход…
И одухотворенно
Стоим мы у ворот…
 

«Глаза. Проникающий голос…»

Посвящается некоему И. Б., по-прежнему неизведанному, но возведенному в ранг народного…

 
Потому что искусство поэзии требует слов,
я – один из глухих, облысевших, угрюмых послов…
 

И. Бродский

 
Глаза. Проникающий голос,
Что тихо читает свое,
Картавинкой мягкой расколот
Дней разум, ночей бытие…
Как будто, избавясь от муки,
Искрят его строчек миры:
Бредут пилигримы на звуки
Изящной словесной игры.
Построены строчки в бессмертно —
Почетный надежд караул,
Меня очищают от скверны,
Давая конкретный посул…
И бьется в виске его голос,
Пульсируя ритмом без слов.
Заполнена прошлого полость
Слезами и горечью снов…
…Тот голос тревожный о Млечном
Пути – далеко не святом,
Сколь вечном, настолько беспечном,
Но с верой во «всё, что потом»…
 

Два берега высохшей реки
(Юмористическая зарисовка)

 
Два берега многоэтажных
На реку глядят свысока.
Но статус их в списках пейзажных
«Размыла» всё та же река…
 
 
И мерили взглядом друг друга:
Мол, ты не из нашего круга!..
Но, крутости стен вопреки, —
…осыпались в русло реки!
 

Как случилось?

 
Как случилось такое,
Что вдали от Тебя
Я не знаю покоя,
Грусть свою теребя?..
 
 
Как случилось такое,
Что в разлуке дорог
Отделилось родное
Пеленой из тревог?..
 
 
Как могло получиться
Выбрать странствий билет?..
Неизвестные лица,
Незнакомый рассвет.
 
 
Как случилось, простите,
Что в скитаньях, в мольбе,
Оборвали мы нити
К нам пришитой судьбе?..
 
 
От себя нет исхода,
Не проложен маршрут,
И нейтральные воды
От судьбы не спасут!..
 
 
Я вернусь! И с порога
Прошепчу, что неправ!
И, смягчаясь немного,
Поумерю свой нрав,
 
 
Растворюсь непременно
Я в улыбке Твоей,
Доказав себе бренность
Всех путей и затей!
 

Клавиши

Посвящается пьесе для одного актера «Последний монолог Novecento (1900-й)» итальянского драматурга Алессандро Барикко, 1994 г.

 
Ты играешь за Бога! Бог нем и глух,
Что касается просьб быть лучшим…
На свете не может быть лучших двух
На «Титанике» затонувшем…
 
 
Сан-Франциско, Рио, Нью-Йорк, Каир —
Как череда клавиш
Белых и черных… – бескрайний мир,
Который уже не исправишь…
 
 
Забыть диссонанс голосов и гул
И, тишине внимая,
Зачем-то верить в судьбы посул,
Не достигая края!
 
 
Мы играем по нотам музыку,
А кто-то играет иное…
Невозможно верить в союзников,
Если на сцене двое!..
 
 
Где Твой секрет, где боли порог?
Гул затих, и свет рамп погас…
Сыграть по нотам ты так и не смог…
Бог и Ты… и язык ваш – джаз!
 

Сначала

 
В закате солнца растворялись звуки.
Дрожала гладь воды, блестела вяло…
И, забывая прежние разлуки,
Я произнес: «Давай начнем сначала!»
 
 
Мы ехали на юг. Луна мельчала,
Обид былых растапливая льдины,
Переспросила ты меня: «Сначала?
А может, все же лучше с середины?»
 
 
Светили в небе звезды вхолостую,
И ты, поправив белые одежды,
Шепнула: «Помни истину простую:
Начало – продолжение надежды…»
 

Belle Epoque

 
К не знающим подвоха
От эйфории чувств
Прекрасная эпоха
Летит, полна безумств…
 
 
А может, это юность?
Играет в жилах кровь…
Беспечная бравурность
Удачи греет вновь…
 
 
А нынче в суматохе
Никто не скажет нам:
Печалиться так плохо
По прожитым годам…
 
 
И вместо слёз и вздохов
Впитать от жизни всё,
Не путая эпоху
С фортуны колесом.
 
 
Понять сегодня важно:
Лишь мудрость – капитал…
И миг уже наш каждый
Эпохой целой стал!
 

Пора наслаждения жизнью

 
Выкинуть ненужное в корзину,
Нужное щелчком отправить в печь,
Выбрать золотую середину
И урок из прошлого извлечь:
 
 
Сгинет старый мусор безвозвратно,
Что сгорит – зажжет в глазах искру,
И тогда откроется внезапно
Истина, когда себе не врут!
 
 
В этом мире незатейливых затей
Слышен гул шагов…
Где в плену былых бессмысленных страстей
Путь его Голгоф.
Голова его трещит от пустоты
Собственных речей,
И немеет всё от страха красоты
Праведно-ничьей!..
Да, он знает про бессмертие свое
На конце иглы:
Обломалось, затупилось острие
Шалостей былых…
И живет он, словно тыщу лет подряд,
Этот день один,
Кровью смочен будет шутовской наряд
Следствием причин.
Маршируют месяца за рядом ряд —
Полк сутулых спин,
Где любви своей обманываться рад
Дуэлянт один…
Повторяются событий имена,
Подвиги, грехи,
И бессмысленно ворует тишина
У него стихи.
 

Извлечение из лечения

 
Извлекать из квадрата корень,
Извлекать из корня настой,
Никому и ни в чем не вторя,
Отвергая ответ простой!..
 
 
В извлечении нет исхода,
Где ты формуле сам не рад!
Счастье жизни – в нем год от года
Видишь чисел неспешный ряд!..
 
 
Нет, к чему в себе ковыряться,
Когда вроде всё на плаву:
Мир оваций и декораций,
Презентаций, снов наяву?!
 
 
Кто по правилам упрощения
Проживает прекрасно жизнь,
Тот находит себе лечение
От претензий и укоризн…
 
 
Будь сто раз я того же мнения, —
Вновь и вновь, сам себе не рад,
Извлечением из лечения
Извлекаю себя назад!..
 

Алла Григоренко

Родилась и живёт в Белгороде. В школьные годы занималась спортом, увлекалась поэзией, сотрудничала с областной молодёжной газетой.

После окончания школы поступила в Воронежский государственный университет, окончила факультет журналистики.

Работала в областной газете «Ленинская смена», на радио, в районной газете, Белгородской областной политической газете «Власть и народ», Российском информационно-аналитическом еженедельнике «Экономическая газета „Приват-аукцион“».

Стихи автора публиковались в периодических изданиях. В 2001 году вышел сборник её стихов «Не ОЧенЬ просто», в 2003-м – книга о её творчестве «Презентация сборника стихов Аллы Григоренко „Не ОЧенЬ просто“», в 2020 году – сборник прозы «Полинкины приколы».

Незастёгнута

 
…Как распахнулась кофточка —
И голая, без лифчика,
Торчит душа, трепещется
И поражает всех!
И в холод незастёгнута,
Живу-брожу озябшая.
Ищу тепла —
           но солнце жжёт,
А остужает снег.
Хрущу в суставах
           пальцами,
Мозги ночами мучаю.
Так разомнусь —
           что, может быть,
Возьму и застегнусь?
И в лифчик, и под кофточку
Упаковать бы душу мне!
…Умчится ночь. Прибудет день —
И я в него вернусь,
Где будут все приличные,
На все крючки застёгнуты,
Меня учить, открытую,
Закрытости своей.
Ну что ты тут поделаешь!
И в радости, и в горести
Душа моя привольница,
Крючки уже не сходятся
На вздыбленной
             на ней!
 

«Ты в дверь стучишься, за которой – ночь…»

 
Ты в дверь стучишься, за которой – ночь.
Где целый мир – из звёзд, луны и тайны,
Где страсть и чувственность стремятся превозмочь
Восторга вздох, а также взгляд печальный…
 
 
Там сонм загадок в бликах дальних звёзд,
Глазами не найдёшь на них ответа.
Не смолвят тайну ни Медведицы, ни Пёс…
Возникнет мысль – слова исчезнут где-то.
 
 
Душа, одна страдалица душа,
Она же и служанка, и царица,
Там правит бал, то медля, то спеша
Подняться ввысь, а то во тьму спуститься.
 
 
Но всё же ты решаешься войти
(Открытой дверь держа на всякий случай)…
Средь дальних звёзд ищи глаза мои
И сердца своего биенье слушай.
 
 
Ведь гость, пришедший наобум сюда
В такую негу – в середине лета
Без страсти, без восторга, – если «да»,
Прости меня, он – как мертвец из склепа.
 
 
Холодных фонарей не зажигай,
Не то их свет нарушит бликов трепет.
И лучше уж тотчас скажи «прощай»,
Когда поймёшь, что лишь ошибся дверью.
 

«Листопадною порою…»

 
Листопадною порою
Мысли спутал мне октябрь.
Ночь пришла. Глаза закрою.
А проснусь – уже ноябрь.
 
 
Станет даль светлей немножко,
И дожди – полегче лить.
Будет красную дорожку
Осень в зиму мне стелить.
 
 
Не спеша иди, подумай, —
Скучно я себе ворчу…
Буду нежной! Буду грубой!
Притворюсь, какой хочу!
 
 
Каблуком пронзаю лихо
Красных листьев полотно.
И слетает шалью иго
Всех придумок до одной.
 
 
В день войду я светло-нежный
Новой белою зимой…
Чист природы лист, как прежде.
Для стихов других – и мой!
 

Луна

 
Через незримый тюль луна мне светит.
На звёздных простынях
            меня качает ночь.
Не спится мне… Я знаю, кто в ответе
За непокой, за вздох,
            за боль… и разум прочь!
 
 
А та, что в темноте, —
            не ангел милый,
Хотя была при ней зимою рождена…
Ночная тишина
            дарует силы,
И душу бередит, зовёт меня луна!
 
 
Себя не узнаю
            под властью этой.
Мне кажется в ночи,
            что я вольна
                   взлететь!
Познать себя – чертовку
                    и поэта,
И кто ещё там я
            на самом деле есть…
 
 
Бушует страсть моя —
            луна на троне!
Не поднимать глаза
            мной позабыт обет…
Безумна ночь моя!
            А сердце стонет.
И бездыханна я —
            уже пришёл рассвет…
 

Миражи

 
И вот разлиты по бокалам
Игривость, смех, кокетство, блажь.
В шампанском, будто под накалом,
Искринок тьма входила в раж…
 
 
И было чоканье презвонким,
И запах в ожиданье вверг.
Но за стеклом хрустально-тонким
Так пузырьки летели вверх!
 
 
Был их восторг неподражаем.
Я улыбалась – мнилось мне,
Что я чаруюсь миражами
Внутри бокала. Да и вне…
 
 
В шампанском тикали секунды,
И вдумчив взгляд мой был, и глуп.
Произнесла: ну что ж, ликуй ты!
Мираж моих коснётся губ…
 

«Снова заперта я с одиночеством…»

 
Снова заперта я с одиночеством,
От двери потерялись ключи.
Целоваться до чёртиков хочется!
Губы ловят тепло от свечи…
 
 
Губы дрожью своей услаждаются —
Я их чувствую, вздохи тая.
Обману себя, если обманется:
Соблазню одиночество я!
 
 
…Тщетно мысли свои заморочила —
Поцелуя сорвать не могу:
Не целует меня одиночество.
Просто… нет у родимого губ.
 

Руслан Гулькович

Родился 3 марта 1972 года в г. Кишинёве, учился и профессионально занимался спортом. Выступал за юношескую сборную Молдавской ССР по гандболу. В 1990 году был призван в армию, службу проходил в специальном подразделении пограничных войск КГБ СССР.

В 1994-м переехал в Ярославскую область, в том же году поступил на службу в МВД РФ. До 2009-го служил в подразделении по борьбе с организованной преступностью УВД Ярославской области. Неоднократно участвовал в контртеррористической операции на Северном Кавказе.

Руслан Болеславович – член Российского и Интернационального союзов писателей, участник многих российских поэтических конкурсов. В свет вышли две книги «Тебе, Россия» и «Непокоренные» – в серии «Бессмертный полк». Скоро выходит из печати книга «Вера в прозе и стихах».

Учитель: цикл «Непокоренные»

 
Войны дороги неизвестны,
Поступки наши как порог.
Судьбу нам надо встретить честно,
Чтоб упрекнуть никто не мог!
 

 
Он шел проселочной дорогой…
Куда ему теперь идти?
Случилось так, что видел много,
Душе покоя не найти.
 
 
…Фашисты въехали в село
Спокойно, словно на параде,
Их видел в школьное окно,
И страх застыл в том самом взгляде.
Три дня, как началась война.
Еще все были по домам,
Не ждали их средь бела дня…
Куда бежать? Кругом капкан.
А он – директор сельской школы,
Детей немецкому учил,
Еще не стар, уже не молод,
Жену с детишками любил.
Он прятал школьный реквизит,
Когда увидел их в окно,
От страха понял, что дрожит,
Бежать до дома – далеко.
Фашисты весь народ согнали
И забирали живность, скот,
Дома зачем-то поджигали,
Смеялись дико в полный рот.
Жену и двух своих девчат
Он среди жителей увидел,
От страха зубы так стучат!
Себя за страх возненавидел…
«Что делать, Боже? Как мне быть?
Быть может, всех сейчас отпустят?
Иль к немцам, что ли выходить?
За то, что прятался, не спустят…
Захар Ильич, наш председатель,
Он власть, заступится за всех,
А вон и Фёдор, мой приятель…
Их бьют двоих под жуткий смех,
Вон тетя Глаша подбежала,
Солдат пытаясь растолкать.
Толпа фашистов хохотала,
А офицер давай стрелять!
Он разрядил в них всю обойму,
Лежать оставил всех троих.
Что делать мне, я не пойму…»
И крик селян на время стих,
Лишь дети плакали, кричали,
От страха жались к матерям.
Фашисты с двух сторон стреляли
Кто вверх, кто рядом по ногам.
 
 
Дверь школы медленно открылась,
Он робко вышел на порог.
Стрельба и смех вдруг прекратились,
А он стоял, не чуя ног…
 

К нему быстро подошли два немецких солдата и, несколько раз ударив прикладами карабинов, погнали к толпе односельчан. Проходя мимо немецкого офицера, он, посмотрев на него, сказал:

– State! Was machst du?! (что означало: «Стойте! Что вы делаете?!»)

– Stehen! Zu mir! (Стоять! Ко мне!) – скомандовал офицер.

Его подвели, и немецкий офицер стволом пистолета приподнял его подбородок. Он посмотрел на офицера и увидел этот наглый, надменный взгляд победителя, перед которым все должны ползать, а не ходить.

– Du kennst die Deutsche Sprache? Das ist gut! Du bist wer?

«Ты знаешь немецкий? Это хорошо! Ты кто такой?» – перевел он для себя вопросы офицера.

– Ich bin Deutschlehrer (Я учитель немецкого), – ответил он.

– Das ist gut! Du wirst dieses Schwein übersetzen! (Это хорошо! Будешь переводить этим свиньям!) – понял он слова офицера.

В ответ он только утвердительно кивнул головой. В это время к офицеру подошел солдат, и они стали разговаривать, что-то обсуждая.

Учитель смотрел на тела застреленных – председателя, бабки Глаши и столяра Федора. Офицер стал ругаться в ответ на известия, о которых доложил солдат. Учитель прислушался и понял, что немцы получили приказ остаться в этом селе до подхода полка тылового обеспечения. Солдат доложил, что расстрелять жителей можно будет за селом, у большого оврага. Офицер ответил, что мужчин надобно расстрелять сейчас, а женщин позже.

Услышав их разговор, он не удержался и сказал, глядя на офицера:

– Sie sind Intellekuelle Nation! Wie können Sie? Das sind keine Soldaten, sondern gewöhnliche Menschen! (Вы ведь интеллигентная нация! Как вы можете? Это же не солдаты, а простые люди!)

– Wir sind Nation der Herren! Sie sind eine Nation von Sklaven! Ich sage und Stiefel küssen warden! – высокомерно ответил офицер. (Мы – нация господ! Вы – нация рабов! Я скажу, и сапоги целовать будете!)

– Wir werden nicht! (He будем!) – ответил учитель и посмотрел на односельчан.

– Was?! Du wirst zuerst küssen! (Что?! Ты первый будешь целовать!) – закричал немецкий офицер и жестом руки подозвал к себе солдата. Он негромко объяснил что-то солдату и показал рукой на сельчан, а потом на учителя. Солдаты стали выводить из толпы мужчин и мальчишек от двенадцати-четырнадцати лет. Четырех мужчин возрастом от сорока до шестидесяти лет отвели в сторону и поставили у стены школы. Учитель посмотрел на офицера и солдат, а потом на мужчин.

В это время к одному из мужчин подбежала девочка лет десяти с криком: «Папа! Папа!» и обняла его за пояс. Женщина подбежала забрать девочку, но солдаты ее не пустили и грубо толкнули обратно в толпу.

– Lass das Mӓdchen da! Lass es mit ihnen sein! Warten Sie auf das Team! (Девочку оставьте там! Пусть вместе с ними будет! Ждите команды!) – крикнул офицер и, посмотрев на учителя пальцем указал на свой сапог…

 
Селяне быстро расходились
Он на коленях все стоял,
Фашисты в смехе заходились,
Дочь подошла, ее обнял.
Потом с женой, с детьми за руки,
Побрел он медленно домой,
А дома выл душевной мукой,
«Ну кто я стал теперь такой?
Все осуждают, это точно,
Фашисту ноги целовал!
А тот хвалил еще нарочно,
Свиньей, паскуда, называл…»
Жена обняла: – Не волнуйся,
Односельчане все поймут!
В ответ он грустно усмехнулся:
– Они лишь взглядами сожгут!
 
 
Хотелось плакать и кричать,
Он был унижен и раздавлен:
«А, труса грязная печать!»
Им приговор себе объявлен.
Он взял стакан и самогоном
Облéгчил боль свою слегка.
Жена сказала строгим тоном:
– Ты спас всех нас наверняка!
Они бы нас поубивали,
Село сожгли бы все дотла!
Поверь, спасать бы нас не стали!
Где наша армия была?!
– Пойми ты, Зоя: я учитель!
Что скажут дети обо мне?!
Села что скажет каждый житель,
Коль ползал там, при немчуре!
– Те, кто не ползал, там остались,
Уже холодные, поди…
Односельчане все боялись!
Ты спас всех, что ни говори!
– А мне как жить?! Душа рыдает!
Сапог немецкий целовал!
– Да тьфу ты! Каждый понимает,
Что ты село и нас спасал!
Он успокоился немного,
И самогон его свалил.
…Прошло три дня – и у порога
Фашист стоит. Он дверь открыл,
Пошел за ним в комендатуру.
Его тот встретил офицер,
Он поздоровался с ним сдуру,
Тот был лицом и зол, и сер.
Они прошли по коридору
И в кабинет потом вошли,
Картина, что открылась взору,
Кричала: все с ума сошли!..
 

…На полу кабинета, у стены, лежали два подростка. В одном он с трудом узнал своего ученика Витю Седова. Лицо у мальчика было разбито, и дышал он через стоны.

– О Бог мой! Что случилось?! – бросился к нему учитель.

Но немецкий офицер успел схватить его за плечо и крикнул:

– Stehen! (Стоять!)

– Боже, что случилось?! Это же дети! – воскликнул он, обернувшись к офицеру, но понял, что его речь непонятна и переспросил уже по-немецки.

– A, diese russische Schweine fünf Motorrader verbrannt! Zwei Karabinen und drei Granaten gestohlen! – ответил офицер, что в переводе означало: «Эти русские свиньи сожгли пять мотоциклов! Украли два карабина и три гранаты!»

– Sie sind Kinder! Das kannst du nicht! (Они дети! Так нельзя!) – возразил учитель.

– Kinder?! Nein! Das sind Saboteure! (Дети?! Нет! Это диверсанты!) – кричал немецкий офицер.

Учитель подошел к лежащему подростку и, присев, потрогал его за плечо.

– Витя, Витя! Родители знают, что ты здесь? Они знают, что вы сделали? Кто второй мальчик? – легко тормоша его, спрашивал он.

– Иван Матвеич… помогите, помогите… – почти шепотом отозвался Витя.

– Кто второй мальчик?..

– Это Костя… – сплевывая кровь, с трудом ответил Витя.

– Какой Костя? Червяков?!

– Да… – пробормотал подросток и потерял сознание.

– Боже мой, Костя?! Червяков! Костя! – присел учитель рядом со вторым подростком. Он не узнал этого избитого мальчика, который частенько приходил играть с его дочками. С семьей Червяковых они были соседями, с общим забором.

Он гладил мальчика по голове, повторяя:

– Костя… Костя! Родители знают? Боже, что вы наделали…

– Дядя Ваня, помогите, – шепотом просил подросток.

В это время в кабинет зашли два солдата и стали говорить с офицером. Из их разговора учитель понял, что семьи этих мальчиков уже доставили в комендатуру, и жителей сгоняют к школе.

Офицер жестом показал ему подойти, а солдатам кивнул на подростков. Мальчиков грубо подняли и, держа за плечи, потащили в коридор и к выходу. Фашист и учитель последовали следом.

Жители села стояли у школы в окружении солдат, а семьи мальчишек стояли отдельно, у большого деревянного забора. Когда они вышли из комендатуры, солдаты уже подтащили подростков к их родным. Матери кричали и вытирали кровь с лиц и голов своих сыновей…

В семье Червяковых, кроме Кости, который полулежал, опираясь на забор, было еще двое детей. Мать гладила сына по голове, а отец держал на руках самого младшего, трехлетнего Колю, и за руку пятилетнюю Ирочку. У Седовых кроме Вити был еще четырехлетний Миша, который испуганно прятался за отцом и плакал, пока мать вытирала платком лицо старшего брата.

Офицер отдал команду, и трое солдат встали перед семьями, направив на них автоматы.

– Herr Offizier ich bitte Sie, aufzuhören! (Господин офицер, я прошу вас, остановитесь!) – закричал учитель, быстро подойдя к нему.

– Weswegen? (Почему?) – спросил, усмехаясь, офицер.

– Das sind Leute, da sind Kinder! (Это же люди, там дети!)

– Das sind Feinde! Sie werden erschossen! – громко отвечал офицер, что означало: «Это враги! Они будут расстреляны!»

– Иван! Иван! Детей спаси! Детей! – кричал учителю Николай Червяков, глава семьи.

Односельчане кричали, ругая фашистов матом. Женщины и дети плакали.

– Herr Offizier, Kinder, lassen Sie die Kinder nehmen! Ich bin ihr Verwandter! (Господин офицер, детей, разрешите детей себе заберу! Я их родственник!) – просил учитель.

– Nur zwei! (Только двоих!) – зло выкрикнул офицер.

– А как же остальные? – спросил он и посмотрел на офицера. По взгляду сообразил, что его не поняли и спросил по-немецки: – Was ist mit den anderen?

– Sie haben drei Minuten! (У вас три минуты!) – рявкнул офицер и глянул на часы.

Учитель быстро подошел к семье Червяковых и, посмотрев на отца, с трудом выдавил:

– Кого-то одного…

– Ваня, как одного?! Хотя бы малышей! – вскрикнул отец.

– Иван! Нашего возьми! Ваня! – голосили мать с отцом Седовы.

– Ваня, я прошу, малышей возьми! Они тебе разрешат, Ваня! – умолял старший Червяков.

– Одного! Больше нельзя! Одного, понимаешь?! – крикнул он в ответ.

Червяков передал ему с рук маленького Колю и, опустив голову зарыдал, прижимая к ногам дочку.

Учитель взял ребенка и пошел к Седовым.

– Дядя Ваня, меня возьмите! – громко попросила пятилетняя Ирочка.

Он обернулся и посмотрев на малышку, чуть не завыл от безысходности. Потом отвернулся и опустил голову, прижавшись лбом в плечо маленького Коли, которого держал на руках. Подойдя к Седовым, уже едва сдерживая слезы, промолвил:

– Давайте Мишу!

Родители плача, поцеловали ребенка и подтолкнули его к учителю. Он взял его за руку и, отвернувшись, повел подальше от этого места.

Идя с детьми, учитель не давал им оборачиваться… Буквально через две минуты три длинные очереди заглушили людские крики…

Его догнала плачущая жена с дочками.

– Идите домой! – передав ей детей, крикнул учитель.

А сам побежал в лес, где, упав на траву, в голос разрыдался…

 
Он пил три дня. Боль не утихла,
Не мог он справиться с собой,
И самогона нет уж литра,
Душа срывается на вой.
Жена хлопотами спасалась
Два сына у нее теперь.
А на него смотреть боялась:
Он всё стонал в своей мольбе…
В один из дней собрал котомку,
Жене сказал: – Меня не жди!
– Куда собрался в путь-дорожку?
Что значит это, мне скажи!..
– Не бойся, по лесу пройдусь…
Кто спросит – скажешь, за грибами.
Два дня, и к вечеру вернусь,
Пока хозяйствуйте тут сами!
 
 
Он шел проселочной дорогой.
Куда ему еще идти?
Он за неделю видел много,
Душе покоя не найти.
Тропой в болото, вышел к балке,
Нашел сторожку лесника
Еда и снасти для рыбалки,
С полкилометра есть река.
«Фашист сюда дойти не сможет,
Семью смогу перевезти.
Ох, жажда мести душу гложет!
Шалаш бы надо возвести…»
 

…Он смог соорудить два небольших шалаша, сложил в одном из них взятое с собой: два ножа, веревку, спички, мыло, бутылку керосина и четыре банки сливового варенья.

«Ну вот и хорошо… Пора возвращаться. Остальные вещи и продукты с собой принесем. На первое время должно хватить, а там глядишь, и война закончится…» – рассуждал он, собираясь в обратный путь.

Дорога домой через лес и болото заняла сутки. Грязный и усталый, он ввалился в дом.

– Ты где пропадал? – бросилась к нему жена.

– Устал я, Зоя, очень устал! Согрей воды помыться.

– Ты где был, Ваня?.. Я боюсь… Согрею сейчас, только скажи: что ты делал? Где был?

– Зоя, я всё тебе расскажу, только позже. Помоюсь, отдохну и расскажу…

– Ваня, тебя дед Матвей искал. У него там что-то стряслось, – помогая ему раздеться, говорила жена.

– Давно искал?

– Так днем еще! Ты есть будешь?

– Сначала вымоюсь…

Уложив детей спать, жена полила ему из ведра и накрыла на стол. Выпив полстакана самогона, он закусил жареной картошкой и солеными огурцами. Посмотрев на жену, учитель сказал:

– Зоя, нам придется уходить в лес. Так что надо потихоньку готовиться… Запастись продуктами, ну и всем необходимым.

– Ты думаешь, так лучше будет? А дети, Ваня, они-то в лесу как?..

– Уж лучше в лесу, но живые! Или ты думаешь, фашисты пощадят кого? А захотят тебя как бабу – мне что, плакать да смотреть предлагаешь?!

– Не знаю… Страшно, Ваня! А как найдут нас, что будет?

– Уйдем туда, за болото, где избушка лесника. Там не отыщут! Да и, думаю, всё это ненадолго, война месяца через два-три закончится… Надеюсь, наши к ноябрю вернутся и выкинут фашистов из деревни.

– Дай Бог! Дай Бог! А когда пойдем-то, Ваня?

– Дней через пять, наверное. Надо подготовиться и подумать, когда лучше…

В это время в окно постучали.

– Кто там еще так поздно?! – насторожившись, спросил он.

– А… дед Матвей опять! – ответила жена.

– Пойду выйду, поговорю с ним!

 
…– Ну, что случилось, дед Матвей?
– Иван, прошу тебя, спасай!
Идем к фашистам побыстрей
И заберут меня пускай!
– Да, объясни, прошу я, толком!
Что вдруг случилось?.. Что стряслось?!
– Я выть готов от боли волком,
И вот: ружье мне взять пришлось!
– Зачем ружье?! И что случилось,
Ты мне расскажешь, наконец?
– Беда такая приключилась,
Она у них! Совсем птенец…
Забрали Нинку! Там, у них!
В комендатуре, целый день!
Хотел поднять я всех своих
«Сдурел, – сказали, – старый пень?»
Боятся все… вот я к тебе,
Спаси кровиночку мою!
– Ты что прикажешь делать мне?
Ее к тебе как приведу?!
– Так объясни им, мол, на ихнем:
Пятнадцать лет, дитё совсем!
А если нет, то наших кликнем,
И смерть тогда им будет всем!
– Ты, дед Матвей, сдурел, гляжу я:
Война неделю как идет.
Фашист, паскуда, торжествуя,
Бои за Минск уже ведет!
– Неужто… Минск?! Ох, ох, беда!
Так что же делать мне, Иван?
Пропала внучка навсегда?!
Ее врагу я не отдам!
Вот, взял ружье, перестреляю!
– Успеешь многих застрелить?
– Хоть одного! Ну, я не знаю…
А что ж, лишь плакать да грозить?
– Ружье оставь! Пойдешь со мною.
Просить их буду, убеждать…
Но чужды мы для них душою:
Для них забава – нам страдать!..
 

…Он забежал в дом и вполголоса, чтоб не разбудить детей, сказал:

– Зоя, я со стариком схожу…

– А что случилось? – встревожилась жена.

– Беда, у них, Зоя… Нинку фашисты забрали и держат у себя.

– А ты что можешь сделать? Страшно, Вань… Как бы боком не вышло.

– Ничего, Зоя, я попробую с немцами поговорить. Может, удастся… может, отпустят.

– Ой, боюсь я, Ваня!

– Ничего, ничего, не бойся. Мы быстро… попробуем упросить! – приобняв жену, ответил он и, поцеловав ее, вышел.

Идя по ночной деревне вместе с дедом Матвеем к школе, где размещалась комендатура, учитель размышлял: «Хорошо, придем… А дальше? Что дальше? Давить на то, что они культурная нация? Не смогу. После всего, что они творили, язык не повернется… Да и какая они культурная нация, к черту! Убийцы! Душегубы! Так, спокойно… Надо как-то их уговорить. Девочка же ничего не сделала… Ладно, буду смотреть по обстоятельствам!»

– Иван, слышишь, что говорю? – дед Матвей выжидающе смотрел на него.

– Что?..

– Они там гуляют. Ну, это… пьянствуют! Праздник у них какой, что ли…

– Ладно, дед, поглядим!

Во всех окнах школы горел свет, около входа группа немецких солдат горланили веселую песню. Трое из них держали стаканы, а один наливал им самогон из большой бутылки.

– Ты, дед Матвей, обожди меня здесь!

– Ага, Ваня, ага!

Учитель подошел к дверям, но никто из охраны его не остановил и ни о чем не спросил. Идя по школьному коридору школы, он то и дело натыкался на пьяных немецких солдат. В нескольких классах он видел последствия попойки: разбросанные консервные банки, остатки еды на партах и спящих на полу фашистов.

Он постучался и, спросив по-немецки разрешения, вошел в кабинет коменданта. На письменном столе стояли открытые консервы, лежала неровно отрезанная буханка хлеба, сало, овощи с деревенских огородов и большая бутылка самогона. «Культурная нация… Да просто свиньи!» – успел подумать он.

– Und der Lehrer! Sind Sie hier um uns zum Sieg zu gratulieren? (А, учитель! Вы пришли поздравить нас с победой?) – встретил его старший офицер.

– Господин офицер, вы сильно пьяны. Я и не слыхал еще о победе. Я пришел с просьбой… – ответил учитель.

– Гельмут, он еще не слышал, что мы победили! – наливая себе в стакан самогон, крикнул майор.

Из смежного маленького кабинета, шатаясь и застегивая форменные галифе, вышел второй офицер. Он довольно улыбался, бросив на стул портупею с кобурой.

– Господин майор, надо налить этой русской свинье, чтоб он выпил за нашу победу!

– Да, это правильно! – Офицер налил в стакан самогону и протянув ему, продолжил: – Пейте, учитель! Ваша армия бежит так быстро, что ее не догнать. Война скоро закончится в Москве!

Но учитель не взял стакан, а быстро прошел в смежный кабинет. Замерев в дверном проеме, он закричал:

– Звери! Как вы могли?! Она же еще ребенок! Изверги!

Обернувшись, посмотрел на фашистов и осознал, что его не поняли. Он тут же перевел свои слова.

– Du russisches Schwein! (Ax, ты русская свинья!) – крикнул младший офицер и дважды ударил его по лицу.

– Helmut, hör auf! (Гельмут, хватит, довольно!) – остановил его майор.

Учитель сплюнул кровь из разбитой губы и с яростью посмотрел на фашистов. Внутри всё кипело от ненависти. Майор медленно подошел к нему и выплеснул самогон в лицо.

– Du kannst noch mal den Ton erhöher! Ich erschiese dich und deine Familie! – сказал майор, и учитель испугался, потому что это означало: «Скотина, если ты еще раз повысишь тон, я расстреляю и тебя, и твою семью!».