Текст книги "День Победы"

Станислав Ластовский

Родился 31 мая 1939 года в Ленинграде. Живет в Петербурге. Образование высшее. Окончил вечернее отделение Ленинградского института точной механики и оптики. Писать начал в 2013 году. С 2014 года издано 18 рассказов, 5 повестей, 7 сказок и рассказов для детей, 7 путевых иллюстрированных очерков. Есть публикации в журнале «Дом польский», в альманахе «СовременникЪ», в сборниках издательства Союза писателей.

Член Интернационального Союза писателей. Награжден медалью Интернационального Союза писателей «65 лет со дня основания организации» и орденом Святой Анны. Лауреат III степени («Бронзовое перо») Первого международного фестиваля «Золотое перо Москвы».

Когда Санкт-Петербург был Ленинградом, а время довоенным, наша семья жила в центре города, на улице Жуковского, в четырехкомнатной квартире. Там жили моя мама с отцом, мамина сестра Надежда с дочерью Галиной, мамин брат Иосиф Швайковский с женой Анной, сыном Александром и дочерью Юлей, а также бабушка Христиния.

В 1937 году дядю Иосифа и маму арестовали. Семью Иосифа Михайловича, кроме сына, условно взятого под опеку нашей бабушкой, сослали в Кировскую область. В освободившиеся две комнаты въехали чужие люди. Квартира превратилась в коммунальную.

Началась война. Отца, работавшего мастером на заводе «Электросила», повесткой из военкомата призвали на фронт в ноябре 1941. Медсестрой на фронт ушла двоюродная сестра Галя. Вслед за ней – добровольцем Саша Швайковский. Мамина сестра, моя тетя Надя, из блокадного города не выезжала. Она всю войну привлекалась на оборонные работы, в основном по заготовке леса. Осенью 1941 года город был полностью окружен. Вскоре были съедены все припасы, включая казеиновый клей, из которого варили кисель. Клеем перед отправкой на фронт поделился сосед из квартиры напротив, работавший до войны столяром. Спасали только 125 грамм блокадного, выдаваемого по карточкам хлеба. Плача от голода, я просил: «Мама, дай цуцарик» – но и сухарика не было.

Взрослые, и мужчины и женщины, чтобы заглушить постоянное чувство голода, начали курить.

В их нездоровом от голода мозгу всплывали кусочки хлеба, даже заплесневелые, выброшенные в мусор, не до костей обглоданные куски мяса, небрежно сброшенные на пол крошки. И в послевоенные годы мы, дети, знали, что крошки со стола нужно сметать в ладошку и съедать, а то, что положили в тарелку, должно быть съедено так, чтобы в ней ничего не осталось.

Меня эвакуировали из города в августе 1942 года, когда через Ладожское озеро вывозили детей. В качестве сопровождающих разрешили выехать и маме с бабушкой. Дети были размещены на баржах. Буксиры, тоже с детворой на палубах, тащили эти баржи за собой на тросах. Началась бомбардировка. Одна из бомб попала в баржу, следующую за нами. Взрыв, столб огня, воды и дыма. Баржа мгновенно затонула. На поверхности озера, постепенно погружаясь, плавали белые панамки, которые летом носили в то время дети, посещавшие садик. Мама не могла сдерживать слез, вспоминая об этом ужасном событии.

Эвакуированных детей, переправившихся на противоположный берег Ладожского озера, накормили, разместили в вагонах стоявшего у причала поезда и отправили в глубокий тыл. В пути эшелон был атакован немецкими самолетами. Под разрывы бомб, под трескотню пулеметных очередей пассажиры выскочили из вагонов и попрятались кто и где смог. Когда налет закончился, оставшиеся в живых возвратились в вагоны. Нашей бабушки среди них не было. Искали ее среди раненых и погибших, но не нашли. Дальше ехали с мамой вдвоем. Привезли нас в Усть-Каменогорскую область, предгорья Алтая. Эвакуированных, которых местные жители называли кто «Базированными», кто «выковыренными», распределили по домам, не спрашивая разрешения у хозяев, просто по списку. Наша деревня Гремячие ключи находилась на правом берегу реки Ульбы, впадавшей в Иртыш. В деревне жили и русские, и казахи. С приездом эвакуированных в селе стало больше русских, чем казахов.

Есть хотелось постоянно. Некоторые из «выковыренных» иногда пользовались восточным гостеприимством казахов, заходя к ним в гости «на дымок». Мы с мамой ходили к казахам только по их приглашению. Русские и некоторые из казахов жили в избах, остальные казахи – в юртах. Когда заходили в юрту, там уже что-то кипело и булькало в большом казане, стоявшем на огне. Хозяева выносили откуда-то низкий круглый столик и устанавливали его посредине юрты. Все садились вокруг стола на пол, застеленный шкурами и половиками. Гостей сажали на почетное место рядом со старшими. Застолье длилось, как мне казалось, очень долго. Когда уже был сыт, считал, что за столом делать нечего, но мама меня удерживала, чтобы не обидеть хозяев.

Река Ульба течет между крутых глинистых берегов, испещренных оспинами отверстий с ласточкиными гнездами. Товарищем во всех мальчишеских делах и играх был мой ровесник Витя Винтовкин. С четырехлетнего возраста я и Виктор лазили по крутому берегу, собирая ласточкины яйца. Пытались их тут же выпить, но яйца были такие маленькие и хрупкие, что чаще приходилось только облизывать пальцы, сплевывая с них остатки скорлупок. Летом жилось весело и беззаботно. Мама приходила с работы, искала меня по всей деревне, а находила обычно в компании со сворой собак, спавших где-нибудь в тенечке. Я, набегавшись, засыпал, положив голову на одну из них.

В колхозе было небольшое стадо верблюдов, на которых меня иногда катали казахи-пастухи, но до одного печального происшествия. Однажды проезжавший на верблюде рядом с нашим домом молодой казах со странным именем Дурбек в очередной раз предложил прокатиться. Я согласился. Казах что-то сказал верблюду на ухо, и тот послушно лег. Дурбек подхватил меня под мышки, посадил перед собой и опять что-то сказал верблюду, который медленно поднялся и пошел величавой походкой, а я раскачивался в такт его ходьбе, гордо поглядывая по сторонам. Мы заехали на почту, в правление колхоза, на машинно-тракторную станцию, заглянули в соседнюю деревню. В общем, катались довольно долго. Несмотря на жару, а может быть, именно поэтому, казах был одет в кожаные штаны и куртку мехом внутрь. После поездки меня несколько дней мыли керосином и еще какой-то противно пахнувшей жидкостью, чтобы избавиться от насекомых. Больше на верблюде не ездил.

Мыла, даже хозяйственного, в деревне не было. По берегам речки росло растение, которое называли «мыльной травой». Его использовали при стирке, им мыли и детей. Спичек тоже не было, а если у кого и были, то их очень берегли. Для высекания огня использовали кремень, кресало и трутень. Кремнем чаще всего служил небольшой кусок камня твердой породы. Трутень (фитиль) изготавливали, скручивая из старой ваты или расплетенной веревки. Достав из кармана, фитиль терли между ладонями, чтобы выпрямить и придать нужную форму. Кресалом служила какая-нибудь железка.

Отец Виктора Винтовкина, дядя Илья, возвратился домой в 1943 году с укороченной по колено левой ногой, опиравшейся на деревянную культю, которую называл культяпкой. Мне нравилось смотреть, как он курил, пуская дым кольцами, но особенно, как скручивал самокрутку и прикуривал. Не видел его читающим, но вчерашние или любой давности газеты, которыми с ним делились соседи, аккуратно нарезал на квадратики нужного размера и складывал в стопки, чтобы сохранить для самокруток. Когда газет было, по его мнению, достаточно, то делал «козью ножку». Более длинный кусочек газеты скручивался в узкий конус, склеенный слюнями. Широкая часть конуса сгибалась под прямым углом, и туда засыпался табак. Получалась такая бумажная курительная трубка. Дядя Илья с удовольствием попыхивал ею, пуская кольца.

Осенью, когда урожай в колхозе был собран, «выковыренные» выходили семьями на картофельное поле и выбирали из смерзшихся комков земли полугнилую, прихваченную морозом картошку. Из нее получались сладковатые, но вкусные оладьи, а из той, что оказалась вовсе несъедобной, делали крахмал.

Зимой было холодно и ветрено. Помню, как заготавливали на зиму молоко и пельмени. Молоко наливали в глубокие тарелки и выставляли на мороз, затем, замерзшее, вынимали из тарелок, как из формы, и складывали стопками. Пельмени лепили сообща. За стол усаживались я, мама и две сестры, к которым нас подселили. Слепленные пельмени укладывали в мешок и хранили, как и молочные «караваи», в холодной кладовке.

Главной зимней забавой было катание на санках с небольших горок и пригорков, которых в округе было предостаточно. Катались и без санок, стоя. Валенки у меня были старые, но прочные, с подшитой снизу толстой войлочной подошвой. На них хорошо было катиться по укатанной зимней дороге, зацепившись длинным железным крючком за изредка проезжавшую полуторку Дорога серпантином спускалась к реке. Зимой машины по ней ехали медленно. Ребята, кому удавалось догнать, цеплялись крюками за машину и с веселым визгом, слегка пригнувшись, катили по накатанному насту дороги до ближайшего поворота, высекая снежные брызги из-под своих латаных и не по размеру валенок.

Мне было шесть лет, когда в один из солнечных зимних дней зацепился за машину, отцепиться не смог, и руки крючок почему-то не отпускали. Ехал до самой реки без остановки, пока водитель не затормозил. Вечерело, стало темнеть. Возвратился в поселок, когда в окнах уже горел свет. Дома переполох. Мама выбежала навстречу, обняла трясущимися руками и сначала целовала, а потом, вырвавшегося из объятий, лупила чем попало, даже поленом, но не очень больно. Это было мое единственное физическое наказание в воспитательных целях.

В нескольких километрах от Гремячих ключей было село, в котором нам категорически запрещали появляться. Там были размещены прибывшие с Кавказа чеченцы, которые, как было сказано на колхозном собрании, обещали резать любого русского, появившегося на их территории, даже если это женщина или ребенок.

В ноябре 1943 года мы получили извещение о гибели отца «при исполнении служебных обязанностей». Он служил наводчиком зенитно-пулеметного расчета в звании старшего краснофлотца Краснознаменного Балтийского флота. Был награжден медалью «За оборону Ленинграда». Погиб при отражении налета вражеской авиации 6 октября 1943 года в городе Кронштадте. Похоронен в братской могиле мемориальной части Кронштадтского кладбища.

Мама регулярно получала письма из Ленинграда от сестры Надежды. Осенью 1946 года она написала, что, если не возвратимся в первой половине следующего года домой, наша часть квартиры будет передана для вселения горожан, потерявших жилплощадь в результате бомбежки. Мы бы выехали до конца года, но маму не хотели отпускать с работы, не отдавали паспорт, хранившийся в правлении колхоза. Колхозники паспортов не имели вовсе. Наступил новый, 1947 год, а паспорт все не отдавали. Несмотря ни на что, мама билеты купила. За день до отъезда, улучив момент, когда сейф в конторе сельсовета был открыт, она взяла паспорт и деньги – свою зарплату, которую ей не выдали, чтобы не смогла уехать.

Студеным и ветреным ранним февральским утром, пока темно, мама, я, закутанный во все теплое, что было, и помогавший нам колхозный бригадир тайком спустились к реке, перешли ее по льду и направились к станции Ульба, до которой шли довольно долго, оглядываясь, нет ли за нами погони. В здание станции не заходили. Вскоре подошел поезд. Бригадир помог загрузить вещи, попрощался, обещал приехать в гости в Ленинград. Загремели вагонные сцепки, паровоз дал гудок, и мы поехали. Подробностей нашего путешествия не помню, а ведь мы ехали не один день. На остановках, когда пассажиры выходили на платформу, мама не отходила от меня ни на шаг. Оказывается, когда ехали из блокадного Ленинграда, на одной из пересадок она попросила соседку присмотреть за мной и вещами и пошла за кипятком. Когда возвратилась, увидела, что вещи и соседка на месте, а меня нет. Позвали милиционера и стали искать. Обошли вокзал, заглядывая во все углы. Нашли на привокзальной площади собирающим милостыню с цыганками. С помощью милиционера, несмотря на крики цыганок, я был возвращен маме.

До Ленинграда доехали без приключений. Поезд прибыл на Московский вокзал и остановился у тогда еще деревянной платформы. Когда увидел многоэтажные дома, не мог понять, зачем их поставили друг на друга. Пока шли по платформе, мама рассказывала об открытиях, которые мне еще предстоит сделать, и что мы пойдем в баню и будем там мыться под душем. Что такое душ, я не знал, он в моем воображении представлялся большой комнатой с потолком в дырочках, через которые идет теплый дождь. С радио тоже не был знаком, поэтому не мог понять, откуда шел звук при громком объявлении о прибытии очередного поезда.

От вокзала до нашего дома десять минут ходьбы, но мы ехали на трамвае, чтобы не тащить на себе вещи. Город был очень шумным. Трамваи с грохотом катились по рельсам, звонками пугая прохожих. Машины, громко рыча и сигналя, проезжали мимо. Вот и наша квартира. Зашли в темную прихожую, поставили вещи на пол, мама на что-то нажала, и вдруг стало светло как днем. Я впервые увидел так называемую лампочку Ильича. Ближе с электричеством познакомился через год, когда воткнул в розетку пинцет, которым мама выщипывала брови. Пинцет мгновенно почернел и оплавился, меня вместе с ним отшвырнуло на середину комнаты, три пальца на правой руке тоже почернели, и с них долго слезала кожа. Вышел в коридор, где на стене висел дореволюционный электросчетчик фирмы «Сименс – Шуккертъ» с двумя пробками-предохранителями. Щелкнул выключателем. Света нет. Что делать, не знаю. Десятиклассник, живший этажом выше, оказался дома. Он показал, как сделать «жучка» из медной или алюминиевой проволоки, навитой на пробку. Этот совет не раз пригодился в жизни.

Ко времени приезда из четырехкомнатной квартиры нашей семье досталось две комнаты. В большой комнате жили мамина сестра Надежда, ее дочь, а моя двоюродная сестра, Галя с мужем и приемным сыном. Во второй комнате, проходной, разместились, отгородившись от прохода шкафом и занавеской, я и мама. У нас сохранился довоенный диван, который не успели сжечь во время блокады. Он был с деревянной спинкой, двумя валиками по бокам и назывался странным словом «оттоманка». На диване спала мама, я – на своей, тоже довоенной, детской кровати. С нее сняли съемные с веревочной сеткой стенки, а прутья у одной из спинок выгнули так, чтобы мог просунуть в них не помещавшиеся по длине ноги. Когда ноги из кроватки стали торчать слишком далеко, стал подставлять под них табуретку.

Семья возвращалась домой не одновременно. Сначала приехали я и мама. Позже вернулись сестра Галя с мужем, которого я называл дядей Юрой. Вообще-то его звали Моисей Соломонович, но Галя называла его Маюрой, остальные – Юрой. Сестра закончила войну в звании старшего сержанта медицинской службы. Была награждена медалями «За боевые заслуги» и «За оборону Ленинграда». Дядя Юра был капитаном – командовал артиллерийской батареей, затем был начальником артвооружения полка. Его награды: орден Красной Звезды, медаль «За боевые заслуги» и медали за освобождение разных городов. И еще у них были медали «За победу над Германией».

Сын Моисея Соломоновича Подольского, Герман, приехал к началу занятий в школе. Его мать, военврач, погибла при бомбежке госпиталя, а его оставили при госпитале, как тогда говорили, сыном полка. В мае месяце из армии возвратился двоюродный брат Александр Швайковский. Он служил в противотанковой артиллерии, был награжден орденом Славы и другими орденами и медалями. В ленинградской прописке Саше было отказано. После разрешенного месячного отдыха он вынужден был уехать к месту ссылки матери – в Кировскую область. Вместе с ним поехали дядя Юра с Галей. Галя хотела навестить родственников, посмотреть, как они обустроились. Меня тоже взяли с собой, чтобы немного откормить в деревне. Саша как кавалер ордена Славы ехал к месту ссылки родных в мягком вагоне. Мы ехали в жестком общем. Ехали долго. Я в основном спал.

Родственники жили в деревне Опарино Опаринского района Кировской области. Дядя Юра с Галей приторговывали на рынке специально привезенными из Ленинграда заколками для волос, гребешками, швейными иголками и безопасными лезвиями для бритья, а я приносил им на рынок что-нибудь перекусить. Такие рынки называли барахолками. Там можно было купить все, от ржавого гвоздя до швейной машинки и мотоцикла. В деревне много играл, бегал, отъедался. Мне надолго запомнился аромат теплого свежего хлеба и вкус щей из крапивы на молоке. Однажды зашел в колхозную контору к Сашиной маме. Она велела посидеть, а сама куда-то вышла. На столе стоял телефон. В Ленинграде всегда можно было узнать точное московское время по телефону, набрав на диске-номеронабирателе 08. Так и сделал. Вместо автоответчика, сообщающего время, услышал:

– Але! Кто говорит?

Я растерялся, потом спросил:

– Сколько сейчас времени, скажите, пожалуйста.

– Мальчик, тебе кого надо и как твоя фамилия?

– Ластовский.

– Я не спрашиваю, из Москвы ты приехал или еще откуда. Не хулигань, а то расскажу родителям…

Пытался объяснить, что только хотел узнать время, но услышал короткие гудки и повесил трубку.

В наших играх участвовали и девочки. Одна из них была чуть старше меня. Бегали во дворе, устали. Она предложила пойти на чердак, где из окна было видно далеко вокруг. Поднялись по длинной приставной скрипучей лестнице. Пол чердака был устлан остатками сена. Таня, так звали девочку, легла на сено, сказала, чтобы я лег рядом и прижался к ней. Потом она подняла платьице под самое горло, обнажив голое тельце. Мне велела снять трусики и лечь на нее. Я стал снимать, но не успел. Лестница громко заскрипела под ногами взрослого.

– Где вы там запропастились? Пора обедать.

Таня вскочила, подбежала к окну:

– Давай скажем, что просто бросаем камешки из окна…

Так и сделали. Нас никто ни о чем не спрашивал, но на чердак мы больше не поднимались.

В Ленинград возвращались втроем. Саша остался в Опарино.

Прошло сорок лет. Александр Иосифович ехал из Херсонской области, где жил, к детям в Мурманск с пересадкой в Ленинграде, через справочное бюро нашел мой адрес, и мы встретились. Встреча была теплой, но на вопросы о подробностях своей жизни он отвечал неохотно или переводил разговор на другую тему. Думаю, это было вызвано печальным наследием нашего исторического прошлого. Мама, когда я пытался узнать хоть что-то о своих предках и ближайших родственниках, отнекивалась от моих вопросов и кое-что рассказала только в середине шестидесятых годов, когда я возвратился из армии.

Мамина девичья фамилия – Швайковская – происходит от общеславянских корней «швец», «швы», «швайка» (челнок). Родители мамы, а мои дедушка с бабушкой Михаил Казимирович и Христиния Григорьевна до начала двадцатого века жили в Ошмянском уезде Виленской губернии, Польша. В 1904 году семья перебралась в китайский город Хайлар, где Россия вместе с Китаем строила Китайско-Восточную железную дорогу (КВЖД). Дядя Иосиф, отец Саши, родился в 1898 году в деревне Цей Ошмянского уезда. В Хайларе родились в 1906 году мамина сестра Надежда ив 1910 году мама. У дедушки Михаила Казимировича и бабушки Христинин Григорьевны было пятеро детей: три сына и две дочери. Один из маминых братьев умер от воспаления легких, судьба еще одного брата и дедушки неизвестна. До войны бабушка Христиния получала от китайского правительства пенсию за дедушку в размере семи рублей золотом. Деньги на руки она получала в рублях, и это, как говорили, была достаточно крупная сумма.

Надежду Швайковскую, мою тетушку, в четырнадцать лет, как тогда было принято, выдали замуж за Петра Никитина, семья которого жила в Забайкалье, на станции Оловянная. В 1922 году там у нее родилась дочь, которую назвали Галиной. Бабушка Христиния, мама и дядя Иосиф приехали на станцию Оловянная в гости. Осенью собрались ехать обратно, но граница с Китаем была уже закрыта. Пришлось остаться. Дядю Иосифа приняли на службу в НКВД, а в 1924 году за успехи в работе ему и всей семье разрешили переехать в Петроград, ставший вскоре Ленинградом. В 1935 году мама вышла замуж за моего будущего отца, Ластовского Романа Семёновича. Отец родился в 1913 году. Кроме него в семье были сестры: Елизавета (1902 г. р.), Мария (1910 г. р.) и Ирина (1912 г. р.). О родителях отца известно только то, что они жили в Польше. По одной из версий, они умерли от тифа. В 1920 году их дети находились в львовском детском доме под присмотром старшей сестры. Оказавшийся по делам во Львове петроградец Теленков Корнелий Григорьевич влюбился в Елизавету и предложил выйти за него замуж. Елизавета согласилась при условии, что он заберет с собой в Петроград ее сестер и брата. Сначала решили перебраться в город Житомир, к родственникам. Из Житомира всей семьей переехали в Петроград.

Дядя Иосиф после переезда в Ленинград продолжил службу в НКВД, затем работал на заводе «Красная Звезда». Осенью 1937 года его и маму арестовали, приписав участие в «контрреволюции и терроре» по печально известной 58 статье УК РСФСР. Приговорили Иосифа Михайловича к десяти годам лишения свободы без права переписки. Это был сознательный обман. На самом деле в сентябре 1938 года он был расстрелян. Мои неоднократные обращения в прокуратуру оставались без ответа, пока, случайно узнав из газет о пятидесятилетии заместителя прокурора города, не поздравил его с юбилеем, заодно добавив запрос о судьбе моего родственника. В результате его реабилитировали только 16 января 1989 года Указом Президиума Верховного Совета «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30-40-х и начала 50-х годов».

Мама при аресте была на третьем или четвертом месяце беременности. В 1938 году в «Крестах» она родила недоношенную девочку. Спасти ребенка не удалось. Мама вспоминала, что когда ее, беременную, конвоир выводил на прогулку, то сквозь слезы повторял:

– Тебя-то за что, бедная девочка?

Она находилась под следствием до августа 1938 года. Сначала ее заключили во внутреннюю тюрьму «большого дома» НКВД. Адрес этого дома – Литейный проспект, 4, а большим называют потому, что, как говорят в народе, из него Магадан виден.

Внутренняя тюрьма построена по американскому образцу. Со стороны коридора вместо стены решетка из толстых металлических прутков, закрытая портьерой из тяжелой ткани. Охранник, проходя по коридору, мог в любое время отодвинуть портьеру, и тогда в камере не оставалось ни одного непросматриваемого уголка. Особенно от такой «просматриваемости» страдали женщины. Сокамерницами у мамы были и представительницы творческой интеллигенции. Она называла фамилии известных в то время певиц, балерин…

* * *

Через несколько месяцев маму перевели в «Кресты». Эта тюрьма известна всей стране с последней четверти девятнадцатого века. Корпуса тюрьмы, если смотреть на них сверху, построены в виде креста. Двери камер каждого этажа выходят на металлическую террасу, снизу доверху зашитую мелкоячеистой сеткой. Охранник, стоя в центре креста, мог держать «под прицелом» все камеры на любом из этажей. В то время ступени лестниц были сдвоенными. Пройти по ним бесшумно было невозможно.

Находящимся под следствием «политическим» запрещено было читать, писать и вообще что-либо делать. Во время прогулок они с завистью провожали взглядами уголовников, которых вели на работы. Чтобы иметь хоть какую-то возможность поддерживать в порядке одежду, арестантки пронесли в камеру иголку и нитки.

Когда одну из заключенных неожиданно вызвали на допрос, она держала иголку в руке и не успела передать ее другим. При спуске по лестнице женщина осторожно уронила иголку, которая упала на ступеньку с таким звоном, что конвоир услышал. Заключенную посадили на десять суток в карцер – каменный мешок. В нем арестант мог только стоять или сидеть на каменном полу, по которому иногда пробегали крысы. На ночь ей выдавали тонкий матрас. На нем можно было спать, лишь свернувшись калачиком. В камеру после карцера бедная женщина не возвратилась. Ее отправили в спецпсихбольницу.

* * *

В августе 1938 года маму снова привезли в «большой дом», где, к ее удивлению, в кабинете следователя был накрыт стол, как в ресторане. По крайней мере, ей так показалось. Ее посадили за стол, предложили пообедать и сообщили, что она освобождается из-под ареста за недоказанностью преступления. Извинились и предложили сотрудничать с органами.

Маму трясло от страха и обиды, но от предложения она отказалась. Домой ее привезли на легковой машине. Свой комсомольский билет по возвращении мама сожгла в печке.

* * *

После войны стало известно, что дядя Иосиф и мама были арестованы по доносу дворника, который жил в нашей парадной на первом этаже. Дворника арестовали в 1943 году при попытке наводить немецкие самолеты на цели с помощью ракетницы. На суде он заявил:

– Знаю, что вы меня расстреляете, но я вас, коммунистов, столько погубил…