Текст книги "Суверенная демократия: от идеи к доктрине. Сборник статей"

Суверенная демократия: от идеи к доктрине
(сборник статей)

Дмитрий Орлов[1]1
  Генеральный директор Агентства политических и экономических коммуникаций, кандидат исторических наук.


[Закрыть]
Политическая доктрина суверенной демократии

Суверенная демократия – уже не просто эффективная политическая концепция. Она превратилась в действующую доктрину, которая реально консолидирует правящую элиту и правящую партию. Она признана на Западе. Она – «живая». Возникающие вокруг нее дискуссии свидетельствуют о ее популярности и о том, что российский правящий класс – не закосневшая сословная группа, а динамичная элитная коалиция. А это – гарантия продолжения демократического развития страны. Традиционный потенциал «подлинной демократии» и «государственного суверенитета» несопоставимы с тем интеллектуальным и коммуникативным зарядом, который несет в себе суверенная демократия.

От идеи к доктрине. Заместитель руководителя Администрации Президента Российской Федерации, помощник Президента России Владислав Сурков, инициировал дискуссию о национальных приоритетах (весна 2005 года), а затем выступил с основными положениями суверенной демократии перед активом «Единой России» (февраль 2006 года). Распространение этих идей в среде экспертного сообщества и политической элиты произошло очень быстро. В формировании собственно доктрины «суверенной демократии» приняли участие ведущие политологи России: Вячеслав Никонов, Глеб Павловский, Валерий Фадеев, Виталий Третьяков, Андраник Мигранян, Алексей Ча-даев, Максим Соколов, Леонид Поляков, Виталий Иванов, Леонид Радзиховский. Каждый из них высказал собственное понимание ее базовых положений, и это стало одной из причин системного характера новой доктрины.

К лету 2006 года вокруг суверенной демократии консолидировалась большая часть политического класса. Дискуссию поддержал Президент России Владимир Путин. А в сентябре «Единая Россия», ведущая политическая партия страны, провозгласила в своем программном заявлении «стратегию качественного обновления страны как суверенной демократии».

Доктрину суверенной демократии быстро восприняли на Западе. Россия навязала «Большой восьмерке» свою повестку дня, а Владимир Путин выступил на саммите как основной ньюсмейкер. Можно спорить о деталях, но саммит стал свидетельством международного признания новой идентичности нашей страны, описываемой именно формулой «суверенная демократия». Как отмечала Los Angeles Times, «Вашингтон должен смириться с тем, что нынешний Кремль будет энергично отстаивать национальные интересы России и не станет уклоняться от конкуренции с Западом в борьбе за политические и экономические преимущества».

Суверенная демократия ясно прочитана (и понята!) на Западе как стратегия последовательной, комплексной и жесткой защиты национальных интересов при сохранении открытости страны, демократических институтов и рыночных механизмов российского образца. И не беда, если Джордж Буш считает, что суверенной демократии не бывает, а Дик Чейни предлагает собственную трактовку этого термина. Полагаю, это лучшее свидетельство живучести и органичности созданных по инициативе Кремля конструкций.

Суверенная демократия – не калька с sovereign democracy, а авторский проект. Формула sovereign democracу была создана американской политологией и пропагандой в период противостояния Запада с Советским Союзом. Однако определение sovereign означало в ней «независимая», а еще точнее – «независимая от СССР». Дик Чейни, обращаясь к лидерам восточноевропейских стран в Вильнюсе, говорил о «сообществе суверенных демократий» именно в этом смысле, только СССР в качестве виртуальной «империи зла» сменила Россия. Некоторые эксперты считают, что термин был рожден на Тайване, который искал собственную, отличную от Китая, идентичность.

Примечательно, что sovereign democracу долгое время была обречена на забвение. Вице-президент США, известный мифотворец, вспомнил о ней лишь спустя несколько месяцев после обнародования российской концепции суверенной демократии (октябрь 2005 года).

«Наша российская модель демократии называется суверенной демократией», – заявил Владислав Сурков. Ее антипод – «управляемая демократия», «навязываемая некоторыми центрами глобального влияния… шаблонная модель неэффективных и, следовательно, управляемых извне экономических и политических режимов». Уже в силу этого суверенная демократия, транслируемая Кремлем, принципиально отличается от sovereign democracу, разработанной в «вашингтонском обкоме».

Понятие суверенной демократии вытекает из логики Конституции. Конституция определяет Россию как «суверенное демократическое государство». Как удачно выразился председатель Конституционного суда РФ Валерий Зорькин, «суверенитет у нас демократический, а демократия – суверенная». И в самом деле, суверенитет и демократия неотделимы. Гармоничное развитие национальных демократических институтов гарантирует суверену – народу России – свободу в принятии глобальных решений. А современные атрибуты суверенитета (прежде всего конкурентоспособность и обороноспособность), в свою очередь, гарантируют, что демократические институты будут развиваться без корректирующего вмешательства извне.

Немногие страны обладают сегодня полным суверенитетом, но Россия – всегда в их числе. Появившиеся в связи с саммитом «Большой восьмерки» размышления о США как последнем суверене оказались не слишком состоятельными. Президент Джордж Буш ввел в политологический оборот оригинальный конструкт «демократия как везде», однако он оказался бессодержательным сам по себе, а кроме того, стал неудачной реакцией на российскую доктрину суверенной демократии. Универсальные (а особенно «привозные») модели демократии не пользуются спросом – смех журналистов после заявления Владимира Путина о неприемлемости демократии, «как в Ираке», был весьма показательной реакцией. Споры о пределах и моделях суверенитета продолжаются в среде американской элиты до сих пор, и они явно способствуют укреплению реального суверенитета России. Для России сегодня не приемлем никакой мировой порядок, в котором она не влияла бы на принятие стратегических решений, не была «в совете директоров».

Суверенитет – политический синоним конкурентоспособности. СССР был одним из отцов глобализации, но сегодня выгоды этого процесса распределяются весьма неравномерно – и вряд ли в пользу России. Достижение конкурентоспособности абсолютно необходимо, но этот процесс займет годы и десятилетия. Как отмечали многие участники летнего бизнес-форума «Экономика суверенной демократии», ставка государства на крупнейшие корпорации сырьевого сектора и металлургии, а также суверенный контроль над топливно-энергетическим комплексом и стратегическими коммуникациями способны гарантировать «политическую рамку» достижения национальной конкурентоспособности.

Глобальная энергетическая безопасность – гарантия нашего суверенитета. Россия отнюдь не стремится к имперскому доминированию на мировых сырьевых рынках. Национальные интересы страны в сфере энергетики заключаются прежде всего в стабильности отношений с потребителями нашей продукции и справедливых ценах. Но – не только. Как справедливо отмечает Владимир Путин, Россия очень жестко ориентирована сегодня в поставках энергоносителей на европейский рынок. Диверсификация поставок с помощью таких проектов, как нефтепровод Восточная Сибирь – Тихий океан, способна существенно снизить зависимость страны от традиционных потребителей сырья. А Североевропейский газопровод естественным образом снимает проблему транзита газа через ряд стран Восточной Европы. Однако надо ясно осознавать: цель российской политики в области энергетической безопасности – не превращение населения в «отряд по охране трубы», не консервирование сложившейся структуры экономики, а приток инвестиций в обрабатывающие отрасли, развитие высоких технологий и стимулирование инновационной активности. Через два десятилетия экономическая модель должна стать качественно иной – инновационной. Другого выхода нет.

Ограничение национального суверенитета сетевым управлением и транснациональными корпорациями противоречит логике Вестфальской системы 1648 года и разрушает действующую систему Ялты – Потсдама – Хельсинки. Кто учреждал систему соотношения суверенитетов и определял политический смысл суверенитета? Крупнейшие мировые державы XVII–XX веков. Недавняя дискуссия в «Российской газете» показала: и руководители представленных в парламенте политических партий, и представители экспертного сообщества выразили весьма жесткое неприятие «ползучего» ограничения суверенитета тех держав, которые учреждали действующую систему международно-правовых отношений. Прежде всего российский истеблишмент считает недопустимым отказ от принципа невмешательства во внутренние дела – даже под предлогами «распространения демократии» и «соблюдения прав человека». Тем более что за этими универсальными, но довольно расплывчатыми формулами часто стоят конкретные экономические интересы крупнейших держав, и прежде всего интересы сырьевых корпораций.

Доктрина суверенной демократии способствует дальнейшему встраиванию в сложившуюся политическую систему парламентской оппозиции и изоляции оппозиции внесистемной. Электоральный цикл 2007–2008 годов внесистемная оппозиция де-факто считает для себя потерянным. «Империя свободы» Михаила Касьянова в этом отношении весьма показательна: помимо ее очевидной общей слабости, размытости и вторичности, пассажи о диалоге и круглых столах явно адресованы не практической политике, а будущему. Не говоря уже о том, что, конструируя «империю свободы», экс-премьер вынужден реагировать на доктрину суверенной демократии и высказываться по повестке дня, сформулированной отнюдь не им. При этом с основами суверенной демократии никто из серьезных деятелей оппозиции по существу не спорит. Показательно, что даже секретарь ЦК КПРФ по идеологии Иван Мельников признал ценность суверенитета и демократии для коммунистов.

Необходимо давать ответы на реальные угрозы национальному суверенитету и национальной модели демократии.

Угроза первая – быть иванами, не помнящими родства. В проведении практической политики необходимо опираться на историческую традицию, в том числе использовать опыт СССР – разумеется, не лагерного барака, но модернизационного проекта.

Вторая угроза – проиграть в конкурентной борьбе. Ответ на нее – суверенный контроль над топливно-энергетическим комплексом и стратегическими коммуникациями, а также использование исключительного российского положения на энергетическом рынке в качестве инструмента для развития высоких технологий и инноваций.

Угроза третья – ослабление обороноспособности. Ответ на нее вполне возможен: сохранять в постоянной боевой готовности стратегические ядерные силы, модернизировать силы быстрого развертывания и гарантировать постоянную адекватность ситуации военных расходов.

Угрозы олигархического реванша и национал-диктатуры также реальны. Путь их преодоления – создание национальной элиты и продолжение демократизации. А чтобы избежать утраты мобильности правящей элиты, необходимо создавать и совершенствовать механизмы постоянного обновления национальной элиты и широкого диалога ответственных политических сил.

Доктрина суверенной демократии представляет собой серьезный фактор реальной политики. У нее действительно есть реальный шанс стать не только основой программы «самой популярной партии» (Владислав Сурков), но и базой национальной программы устойчивого демократического развития. Она опирается на широкий внутриэлитный консенсус и новое путинское большинство – устойчивую национальную модернизаторскую коалицию. Наконец, она апеллирует к базовым ценностям современной России (материальное благополучие, свобода и справедливость).

Колоссальное количество мнений о суверенной демократии – очевидный знак того, что в России возможна и необходима напряженная интеллектуальная дискуссия. Она идет уже более полутора лет. Наличие акцентов в проводимой политике (а эти акценты подчеркивали и Дмитрий Медведев, и Борис Грызлов, и Юрий Лужков, и Минтимер Шаймиев, и Валерий Зорькин) характеризует российский правящий класс не как замкнутую сословную группу, а как широкую элитную коалицию, способную и к внутриэлитному диалогу, и к широкому диалогу с обществом и интеллектуальной средой. Нужно только не потерять в дискуссии общего для всех, сущностного, главного. Главное – в том, что Россия действительно стала другой. Какой? Суверенной, а значит, самостоятельно принимающей политические и экономические решения. Демократической, а значит, развивающей собственные демократические институты. И этого уже не изменить.

Андраник Мигранян[2]2
  Председатель Комиссии Общественной палаты РФ по вопросам глобализма и национальной стратегии развития.


[Закрыть]
Исторические корни суверенной демократии

Никогда в истории не было «суверенитета для всех». И во времена Вестфальского мира, и в эпоху Ялты и Потсдама собирались несколько великих держав, обладавших реальным суверенитетом, и решали проблемы суверенитетов других государств. Есть страны, которым не нужен суверенитет, и они этого не скрывают. Реальных же суверенных государств за всю историю было совсем немного.

Евгений Примаков задается вопросом: а что, разве есть несуверенная демократия? Конечно, уважаемый Евгений Максимович. Даже такие великие державы, как Германия и Япония, полным суверенитетом не обладают. Только оккупационный режим помог этим народам и этим государствам создать у себя либерально-демократические институты и ценности. Без посторонней помощи их создали только Англия и после нее – США. Единственная страна в Европе, которая смогла создать суверенную либеральную демократию вне англосаксонской модели, – Франция. Но каким трудом и какой ценой?

Глобальный баланс сил сегодня нарушен. Мы сталкиваемся с тем, что одна держава, доминирующая в мире, использует в этих целях собственную идеологическую концептуальную установку. А какие лозунги нужны, чтобы доминировать? В 70-е годы прошлого века США в целях вмешательства во внутренние дела других стран придумали универсальную формулу – обеспечение прав человека и демократических свобод в мире. Под ее прикрытием осуществлялось давление прежде всего на СССР и входившие в советский блок страны Восточной Европы. Рассказывают, что в 1976 году Збигнев Бжезин-ский хвалился: мы, мол, придумали «дубинку, которой будем бить по голове Советскому Союзу». Во времена Рональда Рейгана эта дубинка была особым инструментом во внешней политике США. И Вашингтон сам определял, кто в мире демократичен, а кто нет, где соблюдаются, а где игнорируются права человека.

С учетом этого опыта понятие «суверенная демократия» можно рассматривать в качестве идеологической и внешнеполитической контрконцепции, которая может быть использована Россией, Китаем, Индией, некоторыми странами СНГ, Юго-Восточной Азии, Латинской Америки как инструмент противодействия вмешательству США.

Эта концепция может объяснить чрезвычайно важный процесс, который происходит в этих странах: формирование политических институтов и ценностей на пути создания собственной модели либеральной демократии. В схожем направлении развиваются политические системы и более продвинутых западных демократий. Но вышеназванные государства усваивают демократические ценности исходя из собственных исторических традиций и особенностей. Они не хотят и не могут перенести на национальную почву готовые модели. Следствием будет отторжение – как не раз бывало, когда пытались механически заимствовать американские, британские, французские конституционные образцы. В них идеально прописывались демократические права и свободы личности и механизмы функционирования системы, но шансов «пустить корни» не было.

В отличие от «цветных» революций, используемых для «строительства» мира по-американски (Pax Americana), концепцию суверенной демократии могут применить лишь те страны, которые сами хотят развить демократические институты. На всякое западное вмешательство они вправе ответить: мы строим демократию, движемся в русле западных ценностей, но мы сами определяем повестку дня этого процесса. И, конечно, безоговорочным условием такого движения является реальный государственный суверенитет – ибо иначе невозможно обезопасить себя от вмешательства извне, со стороны тех сил, которыми движет соблазн определять внутреннюю и внешнюю политику других стран.

При суверенной демократии сами страны, народы, политические классы без искусственного подталкивания определяют время, темпы и последовательность развития политических институтов и ценностей. Необходимо, чтобы этот процесс вытекал из внутренней логики внутриполитического развития государства, природы существующего режима.

Очевидно, что в термине «суверенная демократия» сведены два понятия, относящиеся к принципиально разным сферам жизни государства: понятие «суверенитет» обычно применяется к государству как субъекту международных отношений, а «демократия» олицетворяет форму политической власти. Государство может иметь ограниченный суверенитет вне зависимости от формы политической власти – демократической, авторитарной или даже тоталитарной.

Зачем России концепция суверенной демократии? Дело в том, что власть не удовлетворена определениями сложившегося в 2000-е годы режима – «управляемая демократия», «авторитарный режим» – как неадекватно отражающими его характер.

Наши либералы дважды уничтожили собственное государство. Сейчас, когда власть говорит о суверенной демократии, она впервые держит пропагандистскую инициативу в своих руках.

Если применительно к существующей власти используется термин «суверенная демократия», предполагает ли это наличие какой-то особой демократии, которая отрицает само понимание универсальных демократических институтов и ценностей, присущих западным странам? Конечно, нет. Совершенно очевидно, что авторы концепции признают наличие универсальных ценностей либеральной демократии и не собираются от них отказываться. Ведь есть некая идеальная модель демократии (будь то плюралистическая, элитарная, плебисцитарная, демократия согласия и так далее), в рамках которой действуют принципы индивидуальной свободы человека как неотчуждаемой от него сферы. Именно модель демократического развития определяет характер отношений между государством, гражданским обществом и индивидуумом.

Михаил Рогожников[3]3
  Заместитель директора Института общественного проектирования.


[Закрыть]
Что такое суверенная демократия

Далеко не всякий суверенитет гарантирует развитие страны и ее граждан. И совсем не каждая демократия означает, что управление страны осуществляется исходя из национальных интересов. Активно дискутируемый последние полгода термин «суверенная демократия» обозначает в первую очередь не что иное, как статус Российской Федерации. Его никоим образом нельзя считать названием новой идеологии. При этом он, однако, обозначает ту политическую константу, ту область консолидации, к которой пришло российское общество в результате «переверстки» политической системы последнего 15-летия.

Отличие суверенной демократии от множества иных определений особенностей демократического строя – либеральная демократия, социалистическая демократия, охранительная, прямая, плебисцитарная и многие другие демократии – состоит в том, что этот термин в меньшей степени касается внутренних особенностей политического режима. Он характеризует политическую систему в целом как с внутренней, так и с внешней точки зрения.

В отношении внутреннего суверенитета суверенную демократию трудно, наверное, трактовать лучше, чем сказанными четыре столетия назад словами Фрэнсиса Бэкона об английском законодательстве: «Суверенитет и свободы парламента – суть два основных элемента этого государства, которые... не перечеркивают и не уничтожают, а усиливают и поддерживают друг друга». А в федеративной России, ищущей баланс прав «субъектов» и Федерации, суверенная демократия подчеркивает значение демократического начала именно в общегосударственном смысле.

Но не менее, если не более, в трактовке суверенной демократии важен аспект внешнего суверенитета. Мы как-то привыкли рассматривать политическую систему как замкнутую. И при таком подходе, конечно, нюансы ее устройства приобретают чрезмерное значение принципиальных вопросов. Речь не о том, что от вникания в эти нюансы надо вообще отказаться, но о том, что принципиальные вопросы – не эти.

Политико-философский смысл термина «суверенная демократия» основан на современном понимании нации как демократии (которое отмечает американский историк Джон Лукач). Обратите внимание: раньше, имея в виду страны Европы, говорили о европейских нациях, теперь же много чаще говорят о европейских демократиях. Нация – политический этнос, демократия – объединенный идеалами и государственностью народ, в том числе (и в последние десятилетия – как правило) многонациональный.

Надо только оговориться, что демократия, безусловно, не целиком заменила собой многозначное понятие «нация», а лишь одно из его значений – так называемую государство-нацию.

Так что, когда мы говорим о суверенной демократии, мы имеем в виду Россию как суверенную демократическую нацию. То есть мы живем не «при», а «в» суверенной демократии. Этот термин тем не менее косвенно определяет и внутренний характер демократии как способа политического устройства общества. Каким образом – станет ясно после того, как будут уточнены смысл и актуальность определения «суверенная».

Современное понимание суверенитета демократического государства означает, что государственная власть, основанная на суверенной воле народа, независима от кого бы то ни было во внутренних делах и в международных отношениях. Суверенитет отнюдь не столь сама собой разумеющаяся вещь, как может показаться. Непосредственно основанное на идеях Вудро Вильсона и провозглашенное затем в учредительных документах ООН равноправие и самоопределение народов (суверенное равенство) на практике ни до, ни после возникновения новейшей системы международного права не обеспечивало одинакового уровня суверенитета всем странам.

Так, до 1918 года полностью суверенными были «державы»: Австро-Венгрия, Великобритания, Германия, Россия, Франция, Италия, Соединенные Штаты и Япония. А как отмечал позднее Николай Васильевич Устря-лов: «Для подавляющего большинства „суверенных“ государств это право становится все более и более абстрактным, поскольку реально каждое государство все в большей степени зависит от условий международной жизни. А вслед за внешним суверенитетом под угрозой оказывается и внутренний».

Сейчас полностью суверенными можно считать США, Китай, Россию, Великобританию (занимающую особую позицию по ряду вопросов в ЕС) и Индию. Наибольшим испытаниям по разным причинам подвергаются суверенитеты Великобритании и России. Нашей стране удалось удержать развалившийся суверенитет СССР, но борьба за него не только не завершена, но скорее разгорается.

Декларация о государственном суверенитете РСФСР 12 июня 1991 года и Беловежские соглашения о создании Содружества Независимых Государств только начали процесс установления Российской Федерацией суверенитета (верховенства политической власти и законов РФ) на всей ее территории и в международных отношениях. Этот процесс далеко не закончен до сих пор. Он осложняется внешними факторами и противоречив внутренне.

Начать с того, что постановка всерьез вопроса о статусе России как суверенной демократии десять с небольшим лет назад вызвала бы и у Запада, и у многих в России искреннее недоумение. То, что центр управления находится за пределами страны, было фактом и считалось нормой.

То есть на формальную независимость никто не покушался, да и кому она была нужна? Но общеочевидным казалось, что экономическая политика страны подконтрольна Международному валютному фонду, который управлял российскими финансами, и Всемирному банку, управлявшему приватизацией и отраслевой политикой.

Столь же очевидным было, что политический режим устойчив в той степени, в которой он устраивает группу ведущих стран, прежде всего США. Мало у кого вызывало протест то, что там выставляются оценки степени демократизации. Общим был курс на интеграцию в некое мировое сообщество на условиях этого сообщества.

У нас на глазах за последние пять лет эта картина изменилась до неузнаваемости. В экономике это лучше всего заметно по динамике внешнего долга и в целом по характеру взаимодействия с международными институтами. Что касается политического суверенитета России, то здесь изменения четче всего фиксируются не по внешней, а по внутренней политике. Не претерпев никаких изменений за семь с половиной лет (с конца 1993 по середину 2000 года), за пять последующих политическая система России трансформировалась почти полностью. Неизменным по сути остался только институт президентства, но и тот основан на новом законе. При прежнем характере отношений с мировым сообществом такая динамика была бы невозможна.

Растущий суверенитет создает новые вызовы. Место России в мировом порядке никому не понятно, разброс вариантов огромен. Во внутренней политике оппозиция получила зарубежную поддержку, чего нельзя было себе представить в предыдущее десятилетие. Никто пока не собирается оставить в покое юг России, который является источником событий, время от времени потрясающих до основания всю страну.

В экономике на роль Международного валютного фонда и Всемирного банка претендуют международные корпорации, для которых Россия становится все более привлекательным объектом по ряду причин, среди которых и политическая стабильность, и феноменальная конъюнктура сырьевых рынков, и слабость национальной финансовой системы.

Большинство перечисленных вызовов – пока еще проба сил, но это до поры до времени.

Еще серьезнее, однако, то, что постановка вопроса о России как о суверенной демократии нова не только для «мирового сообщества», но и для нашей собственной элиты.

В политическом дискурсе это выражается, с одной стороны, в полном отказе традиционных демократических групп (ультралибералов) обсуждать сам вопрос о способности нашей страны сказать свое слово как во внутренней, так и в мировой политике. А с другой – с этими группами парадоксальным образом смыкаются традиционалисты более старой закваски (ультраконсерваторы), сваливающиеся в апологетику характерной якобы для России военно-полицейской модели.

И те и другие, однако, одинаково сильно любят иностранные деньги. И обладают одинаковой склонностью к монопольной концентрации власти и собственности.

При этом ультралибералы являются прямыми противниками суверенной демократии, стремясь вернуть «центр управления» за пределы страны. Риторика ультраконсерваторов противоположная – закрытость от внешнего мира, государственная монополия на политический и экономический процесс. Однако, поскольку и то и другое приводит к краху, победа точки зрения ультраконсерваторов дала бы результат, совпадающий с намерениями ультралибералов, что уже и произошло 15 лет назад.

В либерально-консервативной части политического поля должны сосредотачиваться национальная буржуазия, военные, средний класс и их духовные и политические представители. Сейчас эти группы, весьма обширные и потенциально очень влиятельные, в очень небольшой степени сознают свои общенациональные интересы, и прежде всего то, что проект России как суверенной демократии – это их проект.

«Эксперт», 14 ноября 2005 года