Текст книги "Я только малость объясню в стихе… Сборник лауреатов фестиваля имени В.С. Высоцкого, 2021 – 2022 гг."

Я только малость объясню в стихе…

© Интернациональный Союз писателей, 2023

О Высоцком

Владимиру Семёновичу Высоцкому – восемьдесят пять. В это трудно поверить, если учесть, что время, отделившее его уход от нас, оказывается всё дальше от лет его земной жизни. Как у всякой выдающейся творческой личности, его посмертная слава набирала и набирает новые обороты. Весьма вероятно, новые поколения, идущие нам на смену, не испытывают того острого чувства сиюминутного соприкосновения с текстами, но глубина проникновения в них оказывается всё более значительной год от года.

В. С. Высоцкий был многогранной личностью, удачно соединявшей актёра, музыканта, поэта. И эта многогранность просвечивает сквозь каждую строку, каждую фразу, созданную и произнесённую им. Но если говорить о главном свойстве Высоцкого-творца и Высоцкого-человека, я убеждён, что таким свойством оказывалась его предельная искренность публичного существования. Многие современники, хорошо знавшие его, отмечали замкнутость и робость, когда дело шло о жизни сугубо личной. Но всякий раз, оказываясь лицом к лицу с публикой, с нами, он демонстрировал редкое преображение, результатом которого являлся оригинальный и чаще всего непредсказуемый, но легко опознаваемый образ. Сливаясь со своими многочисленными персонажами, Высоцкий в полной мере реализовывал мыслимые и немыслимые потенции художественной коммуникации.

Более сорока лет, отделяющие нас от Владимира Семёновича, круто изменили социальные коды нашей жизни. Вот почему бесполезно и неплодотворно гадать, кем бы он был, доживи до нашего времени, какую позицию занял в животрепещущих конфликтах настоящего времени. Несомненно, однако, одно – в любом случае он сумел бы найти ракурс, заставив всех нас по-новому заглянуть и в современную социальную среду, и в нас самих. В этом заключался залог его гениальности, сохраняющий смысл и значение на долгие, долгие годы.

Юрий Шатин

Владимир Высоцкий

Про этого легендарного человека готов говорить долго и много. К огромному сожалению, не встречался с ним лично, и его фото на моей стене – только дань огромного уважения к Высоцкому и, пожалуй, единственная из фотографий персон, кто не близко прошёл в моей жизни. Я вспоминаю, как дважды попал на спектакли «Таганки» в семидесятых в Киеве. И как «стрелял», и купил билет с рук на спектакль «Пугачёв», и видел Высоцкого в роли Хлопуши. При этом, спрашивая лишний билетик, я нарвался на тёмной улице (а спектакль начинался в 22:00 и было уже темно) на актёров «Таганки» Высоцкого и Хмельницкого – вот и вся моя встреча с кумиром. Причём я даже и не сразу понял, у кого я спрашиваю билетик, и только чуть позднее, когда уже было поздно, сообразил, кто прошёл мимо, иронично хмыкнув что-то на мой вопль души про лишний билет. Я с особой теплотой вспоминаю тот тёплый осенний киевский вечер, счастливую минуту, когда я всё-таки вырвал свой «лишний» билетик у прохожего, которого мгновенно полюбил всеми фибрами моей театральной души, как на законных основаниях я входил в театр, так же иронически хмыкая на просьбы о лишнем билетике, как и Владимир Семёнович на мой жалобный стон. И как глубоко в душу вонзались строчки Сергея Есенина, которые бросал в зрителей мой герой, с обнажённым торсом врезаясь в натянутую цепь: «Проведите, проведите меня к нему, я хочу видеть этого человека». Не скрою, по возвращении домой я заново перечитал есенинские строчки, теперь уже за каждым словом реально представляя и спектакль, и актёров, и гениального Любимова. Киевский вояж того периода для меня памятен именно «Таганкой», Высоцким, и хотя в Киеве бывал ещё не раз, и много что ещё было интересного, всё же именно с Киевом я связываю моё с Высоцким кратковременное столкновение, позднее узнавание и огорчение и наслаждение спектаклями.

На фото на стене актёр в роли Дон Жуана из кино. По-моему, это фото из той серии фотографий, которые мы, и я в том числе, готовили к литературному вечеру на заводе имени Чкалова. С огромным трудом удалось нам убедить заводское партийное начальство провести этот вечер и во Дворце культуры имени Чкалова в том памятном 1980 году, году не только московской Олимпиады, но и смерти великого шансонье земли русской. Сколько уже прошло времени с того далёкого 80-го, сколько прокатилось по стране вечеров памяти, лекций и бесед, сколько людей написали и издали книги о Высоцком, сколько книг Высоцкого в разных изданиях увидели свет. А я держу в руке потрёпанный самиздатовский томик стихов Высоцкого «Нерв», который размножили подпольно мы на заводе имени Чкалова. Если не ошибаюсь, это самое первое издание его стихов, которые в таком печатном виде впервые вышли в свет. Именно с этим томиком в руке я читал во Дворце культуры известные строчки о любви «когда вода всемирного потопа…» и делился своим отношением к моему любимому поэту, актёру и шансонье. Название сборника дало и имя нашему клубу любителей творчества Высоцкого «Нерв», который появился в ДК Чкалова в пору моего там директорства. Именно наш клуб первым проявил инициативу по увековечиванию памяти опального поэта в Новосибирске, поддержанную отцами города, – и появились в нашем городе и мемориальная доска, и улица Высоцкого. Есть теперь у нас и памятник Владимиру Семёновичу. История всё расставляет на свои места – жаль только, что не при жизни, порой, нашей. Что делать, такова жизнь, друзья мои…

В. Миллер

Лауреаты номинации
Авторская

I место
Лапенкова Ольга

Россия, Ярославская обл., д. Чильчаги

Ольга Леонидовна Лапенкова «Скво» родилась в 1996 году в Москве. Поэт, прозаик, драматург. С отличием окончила Литературный институт им. А. М. Горького (семинар драматургии В. Ю. Малягина, 2018). Пьеса «Принцесса бабочек» вошла в лонг-лист конкурса «Слово и действие» (2017). Победительница конкурса «Я только малость объясню в стихе» им. В. С. Высоцкого (2021/22), участница отборочного тура Всероссийского Фестиваля молодой поэзии им. Л. А. Филатова («Филатов Фест», 2022). Поэтические работы опубликованы в альманахах «VI литературные чтения им. Евгения Белянкина» (2013) и «5х5» (2015), на порталах «Полутона» (2021), «45 параллель» (2021). Колумнист портала «Год Литературы». Автор сборника «Москва – Чильчаги» (2022). С 2020 года живёт в Ярославской области.

 
чтобы прославиться
нужно тусить в соответствующих кругах
но я предпочитаю жить в Чильчагах
 
 
Чильчаги это деревня
в глубине Ярославской области
и всяк её населяющий преисполнен чести и совести
 
 
и хотя искупаться и вызвать врача там непросто
это в какой-то мере хорошо для духовного роста
 
 
в Чильчагах процветают православие, сайентология,
буддизм и учения другие многие
 
 
вся деревня будто кружится в целомудренном танце
где мясоед ведёт в паре вегетарианца
 
 
а то что бывают мелкие склоки хлопоты
ну так люди же вместе живут не роботы
 
 
но если мне повезёт и моё наследие
удостоится хотя бы статьи в Википедии
 
 
те у кого в квартирах канализация есть и ванная
хлынут смотреть что за земля такая обетованная
 
 
раскупят все там участки и денег будет не жалко им
и зашумят пилами топорами бетономешалками
 
 
и покоя у местных жителей не останется никакого
и они будут вечно бубнить
ну спасибо тебе Лапенкова
 

 
Деревню нашу, не сказать босую,
но бедную, – смешную, как зверёк
пушной, не то беляк, не то хорёк,
в стихах не опишу – исполосую
от низу кверху, вдоль и поперёк.
 
 
Чего литературе не хватало —
не знаю; но чего не хватит мне,
когда уеду: тишины подвала,
где год за годом брага вызревала;
весёлых брёвен в солнечном огне;
 
 
синицына гнезда под ветхой крышей;
совы крикливой (что лесная тишь ей!)
и – хоть бы только передать суметь —
над лесом полосы заката рыжей,
линяющей в багрянец, ртуть и медь.
 
 
Я знаю, отдаю себе отчёт:
так можно рассказать про что угодно —
про Питер и Москву, про Тверь и Гродно.
Чтоб чувствовать себя уютно и свободно,
у всех свои места.
А мне досталось – вот.
 

 
Россия – царство необъятное.
Избрал для жительства мой муж
места не самые опрятные,
да своенравные к тому ж.
 
 
Холмы, бугры, засилье ельника,
зимой дубарь, а летом зной:
живая пристань понедельника,
где только лисам рай земной.
 
 
Что ни дорога – грязь и впадины,
тела раздавленных лягух.
Дом – туша дремлющей громадины —
гремит и стонет, скорбный дух.
 
 
Но – снова скрылась Златоглавая,
и, бойким пламенем дрожа,
кричит и радуется бравая
приглуповатая душа.
 
 
Чего – казалось бы – заходится,
что не поётся ей в Москве?
Ответов не даёт, как водится:
в Россию можно только ве…
 

 
Типичный вид посёлка среднерусского.
Налево – сквер, за сквером – дом культуры.
Направо – храм Димитрия Солунского:
стальная дверь, кресты из арматуры.
 
 
Милуются коты в тени кустарника.
Горланят чьи-то куры у болота.
Два чернобровых мальчика-алтарника
таращатся на след от самолёта.
 
 
Неспешный мрак протягивает лапищи.
Берут баяны местные буяны,
и, убаюканные, спят на кладбище
кресты и звёзды в зарослях бурьяна.
 
 
Стоит Россия в разноцветном рубище,
доставшемся от встречного паяца,
а ты в неё невыносимо влюбишься.
Всю жизнь придётся над собой смеяться.
 

 
Как будто не ноябрь, но апрель:
летучий снег, насыпавшийся за ночь,
растаял, как под кистью акварель, —
и нежный наш сосед Иван Степаныч
скользит, ступая в сланцах на крыльцо,
чеканит непечатное словцо.
 
 
Как будто поломался ход вещей:
узор, что звёзды выложат над домом,
наличие ужей, мышей, клещей
теперь определяется рандомом.
Проснёшься завтра утречком, и – бомц! —
на небе не одно, а сорок солнц.
 
 
Как будто пару дней ещё назад
господствовали в мире боль и ссора —
но вот уже насажен райский сад,
куда ни глянь – ни стражи, ни забора:
спеши туда любой весёлый сброд —
и рви, что хочешь, хоть запретный плод.
 

 
Выходной – это день физнагрузки:
пол помой, на колодец сходи.
Мельтешат по двору трясогузки,
полнят бочку косые дожди.
 
 
Кто там бродит впотьмах по овражку:
лысый чёрт или пьяный сосед?
Я сняла бы короткометражку
на такой вот весёлый сюжет:
 
 
Лёшка Усов, остряк и повеса,
возвращался с гульбы через лес,
встретил лешего-головореза
и за делом в карман не полез.
 
 
Оглушил его, обезоружил,
посадил под замок навесной.
А наутро – ох мать! – обнаружил:
это был его братец родной!
 

 
вспомнишь к ночи нутро катафалка
перечтёшь ли «Детей и отцов»
сразу станет до жуткого жалко
и крестьян и дворян и купцов
 
 
уложить бы по взбитым постелькам
молоком шоколадным поить
семенить мимо спящих и мельком
по смешным волосам проводить
 
 
только время с тупой его тягой
вспять не двинется сколько ни ной
вот и вновь оно белкой летягой
перекинулось в месяц иной
 
 
выцвел нежный расписанный батик
вытек в дачной котомке шампунь
развязался на тапочке бантик
энтропия Россия июнь
 

 
Видишь, мороз обжёг
маленького мыша:
это январский шок,
это зима пришла.
 
 
Минус скакал на плюс,
снег превращался в шарж —
но оборвался блюз
и разыгрался марш.
 
 
Я отращу броню,
выйду с детьми к реке,
весело уроню
тельце в пуховике:
 
 
буду смотреть не вверх
прямо, а как-то вбок,
где самолётный бег —
и, несомненно, Бог.
 

 
Привет, лужок с цветами пряными!
Привет, подлесок!
Вот начался участок с ямами.
Прощай, подвеска.
 
 
Дни деревенские с дурачеством
да электричеством
весь год нас радовали качеством
и количеством.
 
 
Но пал под снегом последний мятлик, иссяк прополис.
Мы воленс-ноленс возвращаемся в мегаполис.
 
 
Ну здравствуй, кухня, здравствуй, ванная,
вода из крана,
аляповатое сияние
телеэкрана.
 
 
Отмыть с рук-ног, другого многого
сажи корочку.
Сходить к родителям, к стоматологу
и в «Пятёрочку».
 
 
Истосковаться по разнотравью, лесному гребню,
придумать сказку – и сделать явью. «Ну что, в деревню?»
 

 
Вот она я, в сатиновом платье у растревоженного плетня,
вокруг царапчатой каруселью собаки и ребятня;
в ожидании твоего поцелуя и выходного дня
дел охапка целая у меня:
 
 
объяснить, сколько у слов бывает родов,
выскороговорить имена затерянных городов,
выпутать воздушного змея из проводов,
влезть на дерево, выдохнуть от трудов.
 
 
А вот он ты, хитросплетение света и темноты, —
хотя какая там темнота, полкрупинки для красоты,
а дальше льдины и водопады, черепахи, слоны, киты,
планета верхом на крохотке пустоты.
 
 
Души у нас переглядываются, перемигиваются; тела
разъединяют мелкие несделанные дела,
небо, пока в закате не выгоревшее дотла,
и ещё не произнесённое «я ждала».
 

 
Мой божок 3D-моделек,
баночек гуашных,
акварели, карамелек,
снов смешных и страшных,
 
 
целый день по кругу движет
тяжкие мыслишки:
наберёт, да не оближет
ложечку «Растишки».
 
 
Ты чего, моя конфета,
грусть-кручину множишь?
На какой вопрос ответа
отыскать не можешь?
 
 
Я приду с тобой к ответу —
или постараюсь.
Я-то в жизни, по секрету,
плохо разбираюсь.
 

 
Та девочка, живая, не из сказки,
которая писала по указке
с наклоном вправо, ровно до полей
диктанты про неясные салазки,
не виданных ни разу журавлей, —
 
 
которая легко произносила
слова «стыдливость», «совесть» и «душа»
и на обои их переносила
при помощи карандаша, —
 
 
которая размазывала слёзки,
когда не брали в салки и снежки,
завидовала косам старшей тёзки,
слагала оскорблённые стишки, —
 
 
которая клочок «Московской правды»
прочла и не спала потом всю ночь,
как некто проиграл соседу в карты
жену и дочь, —
 
 
ты выросла, дошла почти до трети,
уютно обустроилась на свете,
порой таком постыдном и пустом,
и вечером со всей округи дети
к твоей домине тянутся хвостом.
 
 
Не держишь больше мулине и пялец,
а если кто невежествен и груб,
умело разгибаешь средний палец
и выпускаешь отповедь из губ.
 
 
Ты поселила злость на место грусти,
ты твёрдо полюбила захолустье,
где журавлей – что в городе собак.
Ты знаешь Степанцова наизусть
и выносишь зной не хуже, чем дубак.
 
 
Та девочка, сноп солнечного света,
фрагмент звезды, осколочек поэта,
забавный сплав обиды и мечты, —
ты выжила, родная. Или это
уже не ты?
 

Я посадил дерево…

(Виктор Цой)

 
Мой кедрик, кедрик-лапочка,
мелькнул как метеор:
его прихлопнул тапочкой
естественный отбор.
 
 
Я, офисная дéвица,
возни не убоясь,
сама сажала деревце
в питательную грязь.
 
 
Ему мурлыкал песенки
поместный чернозём,
и три соседки-сосенки
заботились о нём.
 
 
Но так в природе издревле,
простите, повелось:
кого не смыло ливнями,
того затопчет лось.
 
 
И кедрик мой поверженный
побился и зачах.
Но он живёт по-прежнему:
живёт в моих стихах.
 
 
Что счастьем нежным брезжило,
что стоило труда,
то в мире нашем бешеном
не сгинет навсегда!
 

II место
Бикмуллина Зарина

Россия, г. Казань

Бикмуллина Зарина Рашитовна (р. 1999), родилась в Казани, выпускница МГУ, эколог по специальности. Автор пяти сборников лирики и прозы, публиковалась в различных журналах и альманахах («Роман-Газета», «Литературная газета», «Нижний Новгород», «Север», «Идель»). Обладатель Гран-При Фестиваля молодых поэтов «Мцыри», лауреат всероссийских и международных литературных премий.

 
еще до «мышат» и до «меха лисьего»,
до дат и до атомов, в мире растерянных,
я кем-то была, вероятно – деревом,
и волны ловила кремнистыми листьями.
 
 
я кем-то была, вероятно, воздухом,
точнее, долей его углекислою.
и словом под титлом, до этого – мыслями,
еще до понятий «рано» и «поздно»
и так далее. в цепи (це-це) закована,
бесценным дымом в воздух отпущена
для света/тепла, по сетям идущего
по воле кого-то с лопатой совковой. нам
обоим казалось: разделена быль на ми —
нуты. поскольку похожи все атомы,
я стать бы могла страницей с «мышатами»,
шуршать под ладонями угольно-пыльными.
 
 
застряв между твёрдой фазой и газовой,
бегу, будто изгнанная турбинами,
по не-голубому, не-голубиному,
по небу чужому. собой, как сказано
про гамма-, свето– и теплопотери во
втором законе, нельзя остаться. и
однажды в процессе фотореакции
я стану последним на свете деревом.
 

 
В чёрном-чёрном городе,
на чёрной-чёрной улице,
в чёрном-чёрном доме
жили
люди.
Они
ели мороженое зимой.
Вопиющая дерзость, если разобраться.
Они любили звёзды, потому что деньги, как вы понимаете,
на ночь считать не положено,
а считать хотелось,
и чтобы непременно ночью.
Они
массово страдали дислексией, когда дело касалось газет.
Медицина не объясняет, почему со стихами не возникало
                                                                                       проблем.
Они
жили в своём чёрном-чёрном доме, и не винили его за то,
что в нём смешалось много-много красок.
Ведь никто в мире,
никто в этом огромном сером мире
не сможет запретить нам быть такими,
какие
мы
есть.
 

 
Когда пустота, будто в высохшем русле,
И воздух – не воздух, а копоть и смог,
Представь, что пушистый и маленький суслик
Свернулся в комок под дерновой тесьмой.
 
 
Полуденный лучник излучины плечи
Проскачет, в прыжке не теряя стремян.
А где-то над сусликом маками плещет,
Кивают коробочки зёрен, гремя.
 
 
Зерновки засахарят солнце под осень,
Чтоб тихо сопелось и сладко спалось,
Пока юго-западный запахи носит —
Тревоги, полыни и конских волос.
 
 
Когда в этом мире – асфальтовом, жёстком —
Машинные выдохи день затенят,
Пусть маленький суслик с крапчатой шёрсткой
Увидит прекрасные сны за тебя.
 

 
В этом городе шторы стали рудиментарны.
В этом городе будни и так достаточно блёклы.
И горбатый, помеченный краской скелет фонарный
Привыкает заглядывать в чьи-то жизни и стёкла.
 
 
Капюшоны прожжённых сотнями ватт прохожих
Обретают черты абсолютно чёрного тела.
В этом городе сказки одна на другую похожи:
Рухнет рухлядь, и острова остов врастёт новоделом.
 
 
А она смотрит в небо со дна пустого колодца,
Опускаясь на уровень ниже асфальтовой жести.
Потому что бог запретил кусать и колоться,
Разрешая копировать сына в слове и жесте.
 
 
В термоядерном синтезе тоже найдётся драма:
Водород умирает, рождая не воду, а гелий.
Ей плевать, что солнечный шарик уродуют шрамы,
Не доказано зло, но зато есть золи и гели.
 
 
Если всё объяснить, то кому задавать вопросы,
Получив в непростительных просьбах авансом проседь?
Потому что ядерный синтез – всего лишь способ,
Потому что когда-то бог обещал не бросить.
 
 
И она смотрит в небо, и нолик делит на ноль же.
Всё равно интегральные суммы здесь бесполезны.
И под ней этих точек – ещё на тысячу больше,
И на дне у колодца такая же звёздная бездна.
 
 
На фонарном фоне расшитая тьма поредела:
Удержался ковш, опустели зубцы в короне.
А она смотрит вверх от нижней границы предела,
Позабыв, что в условии этот лимит – двусторонний.
 

Памяти Муси Пинкензона

 
Вставай! – натянулась кварта. В пустом квартале
скрипичный крик занавески с окна сорвал.
Какие-то люди с глазами из серой стали
не стали ломать незнакомый им интервал.
 
 
Вставай! – растянулось время. Мотив не сразу
из памяти в голос, из минуса в жар пророс.
Пока горячо железо, кипящий разум
воспрянул и встал во весь свой недетский рост.
 
 
Никто! – сорвалась тишина. Окатила жаром
и вышивкой алой – оптом десятки спин.
Причина – неправильный выбор репертуара.
Корректнее было закончить «аллес ист хин».
 
 
Добьёмся! – смеялась кварта в больном стаккато,
и билась скрипка, свернувшая шейку, об
дощатый помост. Залив железным закатом
подгрифок и деки, латунь пощадила лоб.
 
 
Вставай! – умоляла кварта, сломав два тона
и став несмелой секундой за ноль секунд.
Нельзя позволить себе ни вскрика, ни стона,
когда пинают ботинком с презрительным «унд?».
 
 
А скрипка не дёргалась, гордая, и не просила,
но молча переводила в расплав канифоль.
Ну, может быть, вскрипнула – тонко и некрасиво —
что льдинки Вивальди не тают в руках у него.
 
 
И если бы я умела, как скрипка – плакать,
то не удержалась бы в рамках сухих лексем.
Как та, что звенела в ноябрь, сквозняк и слякоть,
как та, что в затакте вздохнула – и стала всем,
 
 
как та, которая стала – и стон, и вскрик, ко —
торая умирала, струною обняв, обвив.
И если бы я умела любить, как скрипка,
то это была бы история о любви.
 

 
В часы тревог, в минуты боли
Открылась бездна, звёзд полна:
Я к вам пишу. Чего же боле?
Осталась наконец одна…
 
 
(О, эта жизненная проза!)
Хоть полстранички, хоть без слов.
Читатель ждёт уж рифмы «розы» —
Я не могу писать стихов.
 
 
Но я не знала, что такое,
Чей это профиль на стене
Читаю с тайною тоскою
Я в звонко-звучной тишине?
 
 
Не на экране, не на фото,
Ещё я вижу вас вдали:
У тёмных стен, у поворота.
А я здесь в поте и в пыли!
 
 
И в клетке сдохла канарейка,
Гремит за окнами январь:
Кинематограф, три скамейки,
Аптека, улица, фонарь.
 
 
Когда весна придёт – не знаю:
Пишу о феврале навзрыд.
Без вас и май бы не был маем,
Блеснул и вновь туманом скрыт.
 
 
Хотелось бы: поэт, актриса,
Но пользы нет и нет пока.
И всё заносит в чёрный список
Неторопливая рука.