Текст книги "Гардарики. Тунгуск"

Глава 4

Машина неслась по скоростной трассе на окраину города. В машине сидел Витольд и еще двое спереди. Долго ехали молча. Улыбнувшись и дружески ударив Роберта по колену, Витольд спросил:

– Ну как, Фома неверующий, живой?

– Да вроде, – Роберт полностью пришел в себя. – И куда едем?

– Х-хых, вроде. Стоял бы так подольше, так был бы не жилец, пуля бы шальная тебя нашла. А куда едем, ты и сам увидишь. Ты же местный. Да, и знакомься, это за баранкой Осьмой, рядом Богомил.

Тот, кого звали Богомил, обернулся. Твердое, странно квадратное лицо со шрамом во всю левую щеку взглянуло на Роберта. В Богомиле было что-то нерусское. То ли примесь бурята, то ли тунгуса. Во взгляде же была какая-то странная блуждающая пустота. Его голос был странно неприятен:

– Здрово будь, меня говорят Богоммил. Как говорил мой отец, я буду радовать богов, буду служить во их славу и во имя предков. – Странный хохоток, если этот звук можно так назвать, прозвучал где-то в глубине этого человека. Осьмой, как понял Роберт, усмехнувшись, отреагировал на слова товарища:

– Ты тут не устраивай песни родноверов. Или ты им заделался, тогда вали к анархистам-язычникам. Они и пытки используют, и даже жертвы приносят богам. Тебя ведь в эту сторону кренит? Мы все это видим. Придешь к ним, а они тебя самого на алтарь и в жертву тебя кровавому богу. Вот тогда и пой про волю души язычника и славу богов.

Богомил не отвечал с минуту, потом он лишь слегка натужно посмеялся:

– Да брось эту чушь гнать. Мы ведь все заодно.

Дальше ехали молча. Витольд, откинувшись, подремывая, храпел. Хоть он явно раздражал и Осьмого, и Богомила, они его будить не решались. Примерно через полчаса они были за городом, ехали по дачному кооперативу и через еще четверть часа въезжали на отгороженный участок Большой трехэтажный деревянный дом. На нем было отличительно мало резьбы. Зато двухметровый забор, как и все остальные соседние, был весь исписан узорами, рунами и изображениями богов, духов и картин леса. Участок в 16 соток был лишь отчасти засажен овощами и имел небольшой сад из десятка яблонь и вишен. К дому примыкала теплица из «куршуновой слюды». Гараж примыкал к дому, он был из кирпича и оббит деревом. Поставили машину. Богомил стал сливать воду:

– Что-что, а машины Союза – лучшие!

Осьмой возразил:

– Ну не скажи, с этой водой больше двухсот не разгонишься, к тому же ее менять надо каждый день минимум. – Он смотрел на струю холодной со льдом воды, льющейся в отходный бак. – Вот откроют скоро границу для торговли машинами, нужно будет испанский конкистадор купить. Электричество у нас дешевое, а вот машины, полностью на батареях работающие, не очень хорошие.

Они зашли в дом. Роберта поразило странно современное убранство дома. Это было крайне нетипично для Тунгуска, где население старалось во всем следовать заветам основателей града: «Пусть град данный будет славить культуру и искусство Руси, пусть, попадая в него, люди чувствуют соприкосновение с прошлым». По коридору проехал робот! Робот в доме! На их использование в бытовых целях же существует жесткий запрет в Союзе. И особенно в России: здесь запрет распространяется на всех граждан.

– У вас тут робот?

– Да, если к нам придут, то уж за этого робота нам светит самое мягкое наказание. – Из одной из комнат вышел мужчина лет шестидесяти. – Меня Павлом звать, вас как?

– Роберт, очень приятно.

– Ясно, приятно, – Павел внимательно взглянул на Витольда, только что зашедшего. – Это все?

– Да, троих наших и двух анархистов завалил этот смертник. Еще восемь наших и семь анархистов полегло от рук «очень сознательных граждан». – Витольд достал из чемодана автоматы, пистолеты и сумку Роберта. – Вот тут лежит то, что должны были нам передать французы. – Павел взял сумку. Взглядом спросил разрешения у Роберта. Тот вспомнил слова безликого о том, что это оборудование по факту – бомба:

– Я надеюсь, вы разносить Тунгуск не собираетесь?

Витольд посмотрел внимательно, но быстро на Павла, затем ответил:

– Сам город, конечно, нет, тут есть военные лаборатории, несколько секретных баз в тайге.

Павел достал коробку. Совсем небольшая, 15 на 10 на 20 сантиметров. Роберту не особенно верилось, что этого, как говорил старовер, хватит на уничтожение трети города. Роберт постепенно отдавался тягостному рассуждению: «Мне подсунули взрывчатку. Через меня просто осуществили передачу. Никакой филиал всерьез открывать никто не собирался. Кто я в этой игре? Я самая последняя пешка, как и сказал этот псих. Я! Я, тот, кто заработал миллиарды. Теперь я практически на дне. Я ведь не хотел ехать! Зачем? Что меня заставило сюда поехать? А моя семья? Черт! Теперь я ввязан в борьбу, из которой дай бог мне вырваться живым. Эти меня тоже так возьмут и отпустят, ага, как же! Я хоть и с врагами ненавистного мне режима, но убивать, как они, не желаю. Зачем эта лишняя кровь? Этот карточный домик, эта псевдосвободное и псевдовеликое государство развалится само собой. Мне просто нужно дождаться этого момента, и потом уеду домой. И ведь не так долго ждать: этим летом полноценное открытие занавеса для информации и культуры».

Витольд внимательно посмотрел на него и ведь как будто понял:

– Забей, как ляжет карта судьбы, так и пойдешь своей дорогой. Сейчас думу делать лишь себя же просто мучить.

– Я не фаталист.

– Какая разница, главное, сейчас этим голову не забивать. Когда нужно будет принимать решение, тогда и думе отдавайся.

– А разве не каждое мгновение мы принимаем решение?

– Часто, но чаще думать много не надо. Мы принимаем решение молниеносно, что тоже можно считать велением судьбы. Ведь из мелочей строятся достижения и проблемы. Мы совершаем поступки, а все, на что не можем оказать влияние, и есть судьба.

– И на судьбу можно свалить все грехи. То, что вы говорите, Витольд, является догмами общества и государства, против которого вы, между прочим, боретесь.

– Нет, человек ведь может быть одновременно и фаталистом, и очень ответственным. Человек может быть глубоко верующим и вместе с тем делать открытия в науке. И я борюсь не против черт евразийского общества и даже не против государства.

Роберт не понял собеседника: «Он воюет не против государства, а против кого тогда? У него личные счеты? Или эта ненормальная жизнь в этом ненормальном государстве сделала его маньяком? У него появилась потребность убийства, потребность в самих ощущениях противостояния?»

– А против чего вы воюете, Витольд? Ради чего убиваете себе подобных?

Витольд не ответил. Они прошли в большую комнату. Она, по-видимому, занимала значительную часть пространства в доме. Комната была отделана в офисном стиле. В центре стоял большой стеклянный стол. Большие окна закрывали жалюзи, разумеется, автоматические. На них, кстати, тоже существовал запрет. Как ведь считается, что человек излишне не должен упрощать себе жизнь. Белые обои, ковры, диваны и кресла давали ощущения странной чистоты. Здесь было необычайно чисто и светло. На одном из диванов дремал человек. Молодой, лет примерно всего тридцать. Он привстал и поздоровался. По акценту можно было определить в нем итальянца. Но он назвался, правда, Джоном. Все сели за стол. Большинство – Осьмой, Павел, итальянец, согласился угоститься и Роберт – закурили сигары. Джон при этом их очень хвалил. И действительно, табак был очень неплох, даже по мнению Роберта. Богомил в одиночестве в одном из крайних кресел сел за бутылку водки. Витольд же достал из внутреннего кармана пиджака измятую пачку «Беломорканала», и комната стала наполняться неприятным дымом. Витольд скуривал папиросу за папиросой молниеносно. Джон морщился, начал было возмущаться, как Витольд пустил в него облако синего дыма. Тот закашлял, стал отмахиваться, что, по-видимому, Витольда очень позабавило. Обстановка накалялась, это чувствовал даже Роберт. Ведь нужна искра, чтобы накопившийся в этих людях стресс вылился в драку между ними. Роберт пытался найти нейтральную тему для вопроса. Однако его опередил Павел:

– Вито, хорэ! Лучше давайте познакомимся, узнаем нашего гостя, – он кивнул Роберту, – а то как-то негостеприимно.

Роберт рассказал о себе немного. Ведь он понимал, они и так о нем все знают, по крайней мере Павел с Витольдом. Джон рассказал о себе достаточно мало. Он вырос в Америке, в семье влиятельного итальянского банкира. Банк его отца был разорен. Он же вел очень праздную жизнь. И в определенный момент единственным выходом стала служба в структуре экономического подразделения ЦРУ, куда его согласились взять на низшие должности. Почти шесть лет его готовили к работе в Евразийском Союзе. Пять лет назад его провели через границу Пакистана (занимающего то нейтральную позицию, то прозападную) с Индией (членом Евразийского Союза). Для того чтобы его и еще множество агентов провести через границу, пришлось устроить аварию на атомной АЭС в Пакистане. В результате чего толпы людей бросились от места аварии, в Индии оказались сотни тысяч беженцев. Их всех отследить, разумеется, было невозможно. В программы данных Союза заранее были удачно введены дополнительные сведения о новоиспеченных гражданах. Два года Джон ездил по Союзу. Создавал предприятия, организации совершенно разного толка. Когда он приехал создавать филиал одной из своих компаний в Братске, его раскрыли. Откуда просочилась о нем информация, было неизвестно. Его, как друга и даже одного из основателей организации в некоторых областях борцов за демократию, конечно, спасли и спрятали. Когда безликие арестовали уже месяц прячущегося Джона, разъяренная толпа подстерегала его почти на каждом шагу. Было ясно, что безликие предпочтут отдать его толпе, как нередко это делали. Чтобы его спасти, пришлось кинуть бомбы. Тогда, как рассказали Роберту, погибло около сотни демократов Тунгуска, и более полутысячи горожан были убиты, ранены или получили увечья.

Павел возглавлял данную ячейку тунгусской организации демократов. В этой 2-й южной ячейке числилось около двадцати человек. На данный момент семеро были в тайге: они были ранены и отлеживались. Десять полегло в то время, когда отбивали Роберта. Некоторые же оставались в городе, следили за квартирами. Павел оказался из семьи атеистов и был одним ребенком в семье, что для города Тунгуска было удивительно. Роберт был даже уверен, что он врет и на самом деле не жил здесь в детстве. В Тунгуске было сложно вырасти не родновером, а родителей бы окружало непонимание, почему те не желают завести хотя бы троих детей. Но, как утверждал сам рассказчик, он жил в Тунгуске всю жизнь и самое далекое, куда уезжал, – это в город-курорт Рудногорск. Воспитанный совершенно по-другому, Павел, однако, добился достаточно больших результатов: был президентом школы, за школьный период жизни воплотил около полусотни проектов, поступил в лучший технический вуз Союза – ТИУ (Тунгусский инженерный университет). На втором курсе его родителей арестовали за пособничество террористической деятельности. Его самого, однако, не выгнали, но само отношение изменилось. Как говорил Павел, он сам ушел из университета, из-за непонимания. После приговора суда – по два года обоим родителям – он разозлился. Через какое-то время смог вступить в одну из организаций демократов. Больше ничего он не рассказал.

Осьмой, как было видно по имени, был восьмой в семье. Его семья была очень большой. Отец, его четыре жены, почти двадцать детей, огромная толпа родственников в доме – все это наложило не самый хороший отпечаток. Он яростно ругал и материл все: государство, общество, западные страны за то, что не вмешиваются, и вообще все человечество. Из этого человека вдруг стало выходить столько отрицательных эмоций, что понять что-либо вообще было сложно.

Богомил же, как и думал Роберт, оказался тунгусом. Его отец был эвенком, а мама русской. Хотя из разговора следовало, что и отец был больше русским, чем тунгусом. Богомил рос в тунгуской общине. Его мать была ярой родноверкой и повлияла на отца – его назвали потому Богомил. Он рассказал, как его в детстве учили рыбачить с использованием копья, как он охотился с луком и стрелами. После окончания школы ему разрешили, как очень талантливому, поступать в университет. Он поступил в УИГАА (Усть-Илимскую государственную авиаакадемию). Там он увлекся анархистскими взглядами. Участвовал в терактах против должностных лиц и безликих. Когда он уже оканчивал академию, его вычислили, но арестовать не успели. Он бежал в Китай, где было много друзей анархистов, и прожил там год. Потом вернулся было в общину, но не смог прожить там и двух месяцев: его взгляды и мировоззрение сильно изменились. И он практически нагой приехал в ближайший большой город – Тунгуск. По факту он бродяжничал, его ловили, давали дом и работу, а он сбегал. Это могло продолжаться, возможно, бесконечно. Но его подобрал Павел, как он сказал, случайно.

Богомил занимал самое компромиссное положение по отношению к режиму и власти. Он сразу высказался, что признает правильность некоторых положений в идеологии Союза. Так, например, что глобализация должна идти не через универсализацию, а через развитие совершенно разных культур, эти культуры должны существовать даже в определенной изоляции. Это породило спор. Осьмой с яростью доказывал, что все провозглашаемое правительством Союза есть полный бред. Что они используют средневековые методы управления и формирования сознания людей. Он особенно ругал культ любых богов и высших сил, культ природы и семьи. Осьмой орал, что единственный результат эволюционного развития человечества – есть ценности гуманистические. А все остальные есть результат навязывания воли государства. Павел и Джон намного более тактично стали также доказывать, что на самом деле Евразийскому Союзу осталось всего чуть-чуть. Ведь при открытии границ придет такой поток свободной информации, все эти люди, стремящиеся сегодня их убить, завтра будут их превозносить или хотя бы считать их передовыми. Роберт в этот момент очнулся:

– А зачем тогда все то, что вы делаете?

Повисло короткое молчание. Даже Осьмой, постоянно всех перебивающий, затих. Все посмотрели сначала на Витольда. Тот – вот неожиданность – дремал! Спокойно, безмятежно, тихо похрапывая. Павел улыбнулся:

– Зачем, зачем. А разве без нас может что-нибудь получиться? Когда границы откроются, начнется столкновение двух давно враждующих миров. По факту один мир – мир прогресса и свободной личности, другой – мир духа и коллективного существования. Отсюда все остальное и проистекает. И какая система существования человечества победит сегодня, та будет господствовать еще долгое время. И это зависит, прежде всего, от нас, от тех, кто создает экономическую, духовную, социальную базу для уничтожения Союза и построения демократичной России. Ты сам отсюда, ты здесь вырос, Роберт, ты должен понимать, что смерть для тех, кого мы убили сегодня ради твоего спасения, и для нас самих, увы, нормальна.

– Типа с волками жить, по-волчьи выть. Просто вы превозносите гуманистические ценности, а сами убиваете простых людей.

– Да, но по-другому не получается. Был бы ты тут, когда только все начиналось, ты бы понял, что просто созданием бизнеса и другими действиями мирными в общем ничего не сделаешь. Просто поверь, что по-другому невозможно. И мы все должны приложить усилие к тому, чтобы народ стал свободен, чтобы он ужаснулся тому, что вокруг происходит. Просто сейчас или никогда мы – сторонники демократического построения общества – должны внутри государства нам враждебного одержать победу. Мы ведь хотим изменить наш мир. А значит, мы должны успеть все сделать в этот недолгий миг открытия границ…

– Да! А то быстренько опять закроют, и что потом? Усилят репрессии, террор, и все! Нет будущего у нас! – Осьмой прокричал это резко. Подскакивая со стула, он толкнул вазу. Она от его руки полетела вдоль стола и ударилась о лоб Витольда.

Он открыл глаза. Весь обсыпанный осколками, такое ощущение было, что он упадет в обморок. Но нет. Витольд повернул голову, посмотрел внимательно на Осьмого, потом на Павла, на Роберта. Он привстал. К нему сразу дернулись, но еле уловимым движением всех удержал. Витольд начал говорить, и Роберт сразу почувствовал страшную злость. Во всем искаженном лице и надрывном голосе, пропадавшем в зверином хрипе, чувствовалась ненависть.

– О чем вы говорите! Вы говорите и рассуждаете, о чем не знаете! Вы кучка наивных тупиц, думающих, что способны что-то изменить. Вы думаете, что можете изменить что-то в мировоззрении людей! Но как десять лет назад в вас стреляли, как люди вас ненавидели, так стреляют в вас и ненавидят и до сих пор. Все, что произойдет после открытия границ, – от вас не зависит! Вы все никто! Вы просто кучка неудачников, пытающихся выжить или красиво умереть! И все! Все, и больше ничего вы не представляете из себя! А теперь давайте оставим все эти пустые разговоры. – Витольд постепенно успокаивался. – Время само все покажет. Может, мы еще поживем при полностью земной диктатуре истинной интеллигенции. – Он уже по-доброму усмехнулся. Все рассмеялись. Одному Роберту было немного не по себе. А Витольд между тем продолжил:

– Давайте наших-то помянем!

Павел отрицательно покачал головой:

– Нельзя, нам еще неделю отсиживаться здесь. Напьешься еще. Тут и так одного алкаша хватает, – он показал на Богомила, лежащего вразвалку на диване.

– Ну, все ясно, – в лице Витольда отобразилось ожидание именно этого ответа.

Все стали расходиться по комнатам. Витольд вызвался проводить Роберта. Они поднялись по винтовой лестнице. Первый этаж мало чем отличался от верхнего. Все было светло и чисто. Показав комнату, Витольд было собрался уходить. Роберта, однако, сильно задело то, что тот говорил:

– Почему ты, Витольд, воюешь против этого мира, признавая его более, возможно, лучшим. У тебя счеты с кем-то?

Витольд пожал плечами:

– Да, скорее всего, но не с кем-то конкретно. Мою семью – жену и трех дочерей – растерзали, случайно! – Усмешка прошла по его лицу. Он немного постоял молча. – На самом деле я воюю просто потому, что так получилось. Так распорядилась судьба, что ж теперь сделаешь, другой жизни у меня нет.

– Мне кажется, я мог бы вам помочь. Помочь в борьбе против власти. Только вот меня нужно подготовить. Ты же здесь, я как понял, самый опытный.

– Что? – лицо Витольда исказилось.

– А вы чего ожидали? Я думал, этого вы и хотели добиться с Павлом.

– Может, Павел и да! А я… Ты хоть понимаешь, что тебе придется отказаться от всего и всех, кто есть в этом городе тебе близкий? У тебя ведь здесь отец, твоя семья.

– Если ты не понял, Витольд, ты спал ведь. Моя семья там – во Франции. Здесь я не имею ничего: ни семьи, ни дома, ни друзей. Я отказался от всего, когда уехал во Францию.

– Хорошо, но лучше подожди и подумай.

– Кто-то советовал не думать, – с улыбкой ответил Роберт. И добавил: – Да и к тому же ведь я это мог бы, как и ты, назвать судьбой, но я не фаталист.

– Хорошо, просто подожди. Ты еще не почувствовал этот мир, не ощутил еще всеми органами чувств эту жизнь, проявляющуюся в постоянной борьбе и с многочисленными встречами со смертью.

– Надеюсь, ты ошибаешься.

Они распрощались. Роберт вымылся и ложился спать в бездумье. Лишь когда лег, когда его стала одолевать дрема, перед ним возникла семья. Он улыбнулся: «Ждите, я одержу победу. Я должен, это ведь сама судьба… Нет, не судьба, хотя какая разница. Пусть это и мой рок привел меня в родной город. Но самое главное – мои действия, мое решение. Я сделаю все ради свободы этого города, хотя бы в память о нем, о том, что он мне дал. Потом я вернусь домой». Мысли путались, сон овладевал Робертом.

Глава 5

Неделя, которую нужно было тихо отсидеть на даче, подходила к концу. Практически все дни Джон, Осьмой, Богомил, Павел, Витольд и Роберт проводили сидя в беседке или в зале. Занимались в основном обсуждением новостей, спорили о кончине Союза и будущем России. Постепенно Роберт стал приходить к мнению, что жертвы могут быть и очень большими, но необходимо именно сегодня одержать победу. Он особенно тесно общался с Витольдом, который к тому же обучал его приемам боя, делился опытом столкновений на улицах. Роберт чувствовал странную энергетику этого человека. Энергетику даже больше отрицательную, но что-то очень сильно привлекало его в этом человеке. Может, честность, или он просто ценил то откровение, что царило между ними.

Витольд в спорах принимал мало участия. Он лишь изредка объяснял свою точку зрения, если его спрашивали. Но далее разговор не вел. Однако с Робертом он говорил на совершенно разные темы. Эти беседы возвращали Роберта в эту реальность. К тому же в Витольде, в его взглядах он видел согласие с идеологией и даже с самой здешней ненормальной жизнью. Один разговор очень сильно запал Роберту в душу. Однажды Витольд в разговоре указал, что в самой идеологии истинной интеллигентности есть много прогрессивных принципов. По его мнению, идеология истинной интеллигентности должна была просто лечь на демократическую основу государства, а легла на авторитарную систему «переходного» правительства в России. Затем эта идеология легла на коммунизм Китая и жизнь других, главным образом азиатских государств. А нужно же было, чтобы эта идеология была воспринята сначала европейской цивилизацией. В этом котле бы сварилась нормальная, приспособленная для демократической системы идеология истинной интеллигентности. Данная идеология стала бы отличным двигателем прогресса для всего человечества. Она ведь главным образом превозносит не созидание, не гармоничное сосуществование с природой, а именно борьбу. Эта идеология переворачивает понимание слова интеллигент. Им является именно человек, ведущий борьбу, а не человек образованный. Теперь «отсидеться в сторонке» не по-интеллигентски.

– Я ведь, Роб, – так Витольд стал звать Роберта, – ярый язычник. И вся моя семья была крайне религиозной. Я был старшим в семье, у меня двое братьев родных, четверо сводных и две сводные сестры. Моя жена, правда, была православной, и на сердце младшенькой дочери, Танюшки, легло тоже это христианство. – Всегда, когда Витольд говорил о семье, он улыбался. – А вот старшая и средняя – Любовь и Ольга – стали ярыми язычницами. Старшая даже думала в лес уйти, в общину, где славят скандинавских богов. Когда их убили, как, я рассказывать не буду, я взбесился, стал убивать всех подряд. У меня было несколько зацепок, но я не смог найти того, кто организовал побоище на нашей улице. Я не знаю, сколько зла я совершил, сколько времени я был в этом взвешенном состоянии. Я не помню, как я встретил Павла. Я помню, как я очнулся после жуткого похмелья, и он передо мной. Он сделал предложение, я решил – это судьба. Здесь я успокоился, стал расчетлив: я ведь отвечаю за много, в том числе за жизни этих убогих. И самое главное, во мне нет злости, я радуясь вспоминаю своих родных. Беседую с ними. Я надеюсь, они не разочаровываются во мне.

– А твои родители, братья? Как они себя повели?

– Они от меня не отреклись. Они поняли меня. Благодаря братьям, особенно Петру, я жив до сих пор. Но на порог дома они меня не пустят. Просто я ведь совершил и бессмысленные убийства, а скрывать меня – это неправильно по идеологии.

– Они твои родители: они желают тебе добра. Нормально, если они тебе будут помогать.

– Это не нормально. Я ведь человек, убивавший тогда ни в чем не повинных. Меня отец бы сам убил. И правильно сделал бы. Бешеный пес должен быть усыплен, или он принесет слишком много вреда сородичам.

– Ненормально то, что ты спокойно можешь говорить о смерти своих близких.

– Моя жена, дочери, они не умерли, они перешли в другой мир. Они могли уйти из моей жизни в любое мгновение. Но я об этом не задумывался. Я никогда об этом не думал. Может, поэтому я и сорвался. Я не ожидал, что они меня покинут, уйдут в другой мир намного раньше меня.

– Знаешь, что мне кажется больше всего ненормальным в этом обществе? Я меньше всего согласен принять то, что человеческая жизнь почти ничего не стоит. Я не согласен с тем, чтобы говорить о смерти так спокойно.

– Жизнь человека стоит того, что он сделал в этом мире. Ведь его жизнь принадлежит именно ему. Здесь, да ты и сам знаешь, мы все, люди этого общества, – давнейшие друзья смерти. Мы с ней здороваемся каждый день. И, разумеется, у нас к ней более легкое отношение. А многие даже жаждут ее: она дарует нам покой в конце нашего вечного земного противостояния. Она наш конечный итог. Знаешь, отношение к смерти диктуется в идеологии истинной интеллигентности очень похоже на идеологию самураев в Японии. Япония, кстати, тоже ведь часто колеблется, и мне верится, что она присоединится к Союзу.

– Ты не веришь в победу того дела, которое делаешь?

– В победу чего, демократии? Конечно нет. Я не такой глупец. Да, а в то, что найду виновного в убийстве моей семьи, я уже, наверно, перестал верить. Но как распорядилась моя судьба, так я и иду по дороге жизни. Я ведь не испытываю желания отомстить всему этому миру, – Витольд покачал головой. – Нет, не хочу. Но и создать что-то, что-то принести в этот мир нового, кроме как этой борьбой, этими убийствами, я не могу. Когда настанет час, когда богам станут противны мои деяния, я лягу на землю, сраженный ударом. И это будет мой конец жизни здесь.

– А разве нельзя просто жить?

– Просто жить! Роб, не говори так. Ты знаешь, что это невозможно. Идеология значительно влияет на наше мироощущение и мировоззрение. Эта жизнь, пусть и не нормальная, приучает бороться ради иногда просто самого противостояния. Мы не можем жить без этого. И ты, я уверен, не можешь.

Роберт внимательно посмотрел на него: «Вот он раб, сильный, умный, лишенный счастья, но самое главное, он одновременно воюет против этой поставленной над ним власти и при этом не отрицает ее основ. Такая борьба не изменит жизнь общества.

Витольд самый настоящий раб. В нем настолько все глубоко сидит, что он, как бы жизнь ни обошлась с ним, не изменит свою позицию. Он, как крестьянин, поднявшийся на бунт, не хочет изменить систему, идеологию. Он просто воюет против царя-батюшки, потому что так получилось. И такие, как Витольд, поднимаются против власти ПИИР! Вроде таких, как он, немного, надеюсь. Потому что если не так, то вся эта борьба – клоунада, обреченная на поражение».

Во вторник сообщили, что должен прибыть представитель анархистов-«холмовцев» (по названию деревни). Все оставались в доме. На улицу выходил один Павел. Через пять минут Павел вернулся:

– Надо ехать, нас всех собирают: и демократов, и анархистов и даже некоторых местных национальных радикалов-«шаманистов». У нас, как я понял, сложилась сложная ситуация. Прибыла военная дивизия, из Кодинска. Вернусь, сообщу все подробности.

После его отъезда никакой напряженности не появилось. Витольд, однако, сходил наверх, взял пистолет, надел слоистую бронь. Осьмой, посмотрев на него, покачал головой:

– Никто не придет. А если придут, то это тебя не спасет, и ты прекрасно это знаешь.

Джон читал газету, Осьмой с Богомилом смотрели фильм. Витольд вернулся в свое кресло и, захватив бутылку водки, тихо погружался в дрему. Пистолет уже выпал из его рук и лежал на полу – создавалось ощущение уже полного умиротворения.

Сигнал. Протяжный, режущий слух сигнал. Все подскочили, замерли. Роберт смотрел на них – Осьмой, Богомил, Джон да и сам Роберт не могли толком пошевелится. Лица были искажены ужасом и страхом. «Неужели и я так же сейчас дрожу за свою жизнь?» – мелькнуло у Роберта. Витольд спокойно проскользил к окну. Обернулся, на его лице отражалось торжество, в глазах виднелась улыбка.

– Ну! – не выдержал Осьмой. – Кто там? Толпа, милиция, полиция или ФСБ?

– Не-е-ет! – протянул с почти не скрываемой радостью Витольд.

– А, это проверка какая-нибудь или мероприятие, да? – с облегчением сказал Джон, сев обратно. Он уже протянул руку за газетой.

– Нет, там СБЕС! (Служба Безопасности Евразийского Союза), – ответил Витольд. Он, чуть-чуть пошатываясь, поднял свой пистолет. Гробовое молчание повисло в комнате.

– Сдаемся? – спросил Осьмой. Никто не ответил. Витольд усмехнулся:

– Нет, господа, сегодня мы умираем.

Витольд достал телефон. Тот настойчиво вибрировал. Витольд прочитал сообщение без малейшей эмоции. Затем, всех обведя взглядом, проговорил:

– Сегодня на встрече в три часа все лидеры движения анархизма и западнической демократии были ликвидированы. Среди них был и ваш руководитель Павел. У вас есть две минуты, чтобы сдаться.

– Да пошли сдаваться, быстрее, а то все в могиле окажемся, – согласился с Осьмым Джон. Богомил молчал, в нем как будто уже жизнь исчезла.

– Да нет уж, господа, время-то уже вышло, – ответил Витольд. – Лучше берите оружие быстрее.

Раздался второй, более сильный резкий звук. Раздались взрывы. Пробив окно, в дом влетели гранулы с быстроусыпляющим газом. Все рванули кто куда. Роберт бежал к черному выходу, ведущему к гаражу. Газ быстро заполнял весь дом. Вот он, выход. Роберт остановился. Стал прислушиваться. Стояла тишина. Ее прорвал выстрел где-то на втором этаже – Роберт резко открыл дверь.

Прямо перед ним возник человек. В светло-сером комбинезоне. Дуло пистолета смотрело на Роберта. Расстояние было небольшим. Рядом к тому же лежал топор. Но, все это анализируя, Роберт не мог найти в себе силы даже просто сдвинуться с места. Ноги вообще отнялись. Человек улыбнулся:

– Ложись, руки за голову!

Роберт стал тихо опускаться. Его кто-то резко толкнул в сторону. Раздался выстрел. Роберт почувствовал тепло в руке. Зажмурился. Его дернули. Перед ним на коленях присел Витольд с пистолетом и топором. Рядом лежал эсбээсовец: голова и тело в крови. Витольд указал на колодец, расположенный за садом, и повел Роберта через яблочные деревья. Кусты хорошо прикрывали, и удалось пройти половину пути незамеченными. Но вот первые пули пролетели в их сторону. Витольд прошептал:

– Ты первый прыгаешь в колодец. Затем я. Там подземный ход – выйдем через десять улиц.

Роберт, сделав большой выдох, рванул к колодцу. За ним Витольд, ведя огонь по точкам размещения стражей порядка. Роберт прыгнул, на несколько метров ушел в холодную воду. Вынырнул. Вот он, подземный лаз. Роберт залез из воды в него. Слышались выстрелы. Раздавались неразборчивые крики людей. Роберт прождал где-то пять минут. Перевязал руку. Кровотечение было несильным, как ему показалось, в темноте ничего разобрать нельзя было. Роберт прекрасно осознавал, что есть единственная причина, по которой Витольд не прыгнул: «Вот он, твой конец! Ты, друг, возвращаешься к своей семье».