Текст книги "Остров незрячих. Военная киноповесть"

– От четырех, – Невельская показала на девочку на скамейке, – до…– она сделала едва уловимую паузу, – тринадцати лет. Так что вряд ли солдатам будет удобно в таком обществе. Тем более и с продуктами у нас теперь, сами понимаете… Урезаем всё, что возможно.

– Потому и не уехали, – догадался Арташов.

Баронесса высокомерно смолчала. Гордо подобрался Горевой. Лишь Невельская подтверждающе закивала:

– Как же тут уедешь? Кому теперь до них? Вот передадим с рук на руки оккупационным властям, а тогда уж, если Бог поможет… Так, Лиза?

Баронесса фыркнула:

– Надеюсь, с детьми-калеками ваша благословенная власть все-таки не воюет? Арташов ощутил смятение.

Они всё понимали. Беглецы, ярые, непримиримые, даже не умеющие скрыть своей ненависти к советской власти, они не могли не знать, что грозит им. И все-таки остались. Это был их выбор. – Так как же, господин капитан? – Горевой потрепал Арташова за рукав. – Ведь все свободные комнаты отданы девочкам. Может быть, все-таки где-нибудь по соседству?…Многие уехали. Тут в пяти километрах есть очень приличное пустующее имение…

– Нет, – отрезал Арташов. – У меня приказ разместиться вблизи побережья. Да и не гнать вам нас надо, а, напротив, самим зазывать. Следом движутся войска. А мы для вас безопасней прочих. Все-таки ваши такую в Союзе глубокую борозду пропахали, что теперь наши дорвались и в запале не разбирают. Конечно, Арташов не сказал и десятой доли того, что знал. Как и по всей Германии, для мирного населения Померании наступили дни жуткого возмездия за чужие вины. Грабежи, изнасилования, поджоги, убийства стали обыденностью. Заполучить на постой командира считалось огромной удачей. Матери торопились подложить дочерей под офицеров, дабы избежать надругательства со стороны солдатни! Не остановил волну насилия и приказ командующего 2–м Белорусским фронтом Рокоссовского о расстреле на месте за мародерство. Угроза смерти лишь добавляла возмездию сладостности. – В общем прикиньте, где все-таки сможете нас разместить, чтоб не тревожить…

Арташов показал на поляну.

Невельская вопросительно скосилась на подругу. Та кивнула. – Вам, само собой, освободим комнату в доме, – сориентировалась Невельская. – А для нижних чинов – в задней части имения есть каретный ряд и людская с сеновалом. Горевой заметил, как при слове «людская» поморщился капитан. – Нет-нет. Всё очень пристойно. И места на всех достанет, – поспешил он. – Там прислуга прежде жила. – Что, разбежались со страху?

– Нечем стало платить, – объяснил Горевой, вызвав гневный взгляд баронессы. Вообще, похоже, бедному управляющему крепко доставалось от строптивой хозяйки.

– Матрасов в избытке, а вот простыней, боюсь, не хватит, – расстроилась Невельская. На слово «простынь» Сашка отреагировал нервным смешком.

– Думаю, без простыней мои разведчики выживут, – по лицу Арташова впервые проскользнуло подобие улыбки. – Этого нельзя, – баронесса позвонила в колокольчик. Вошла дебелая, сорока пяти лет, женщина в передничке. Несмотря на возраст, она бы и сейчас выглядела эдакой сдобной пампушкой, если бы не угрюмое выражение округлого лица.

– Глаша, голубушка! – обратилась к ней баронесса. – Посмотри, что мы можем найти из простыней для солдат.

Служанка неохотно кивнула. Арташов, заинтересованный, остановил ее. – Из репатриированных? – Еще чего? – буркнула та. – Не обижайтесь. Глаша у нас человек необщительный, но верный, – вступилась баронесса. – Она из тамбовских крестьян, из имения покойного мужа. У меня в услужении с пятнадцатого года.

– Ишь ты, – в услужении! – Сашка, плотоядно поглядывавший на горничную, перегородил ей дорогу. Браво приосанился. – И охота на чужбине на барыню гнуться? Осталась бы на Родине, сейчас бы сама себе госпожой была.

Глаша поджала губы и, не ответив, вышла. – Тоже не любит, – буркнул уязвленный Сашка. – Под себя воспитали!

– А ты чего ждал, чтоб здесь Маркса изучали?! – рыкнул вдруг Арташов. – Марш к роте, историограф хренов!

В секунду с чуткого Сашки смыло вальяжность. Опасливо косясь на командира, он припустил к выходу. Следом двинулся Арташов. Горевой напоминающе подкашлянул. Баронесса, недовольная подсказкой, уничижительно свела брови.

– Сударь, – остановила она Арташова. – Обычно мы едим с воспитанницами. Но сегодня для нас накроют отдельно, в гостиной. И поскольку нам придется привыкать друг к другу, приглашаю вас к обеду, господин?… Я не разбираюсь в этих ваших звездочках.

– Капитан, – услужливо подсказал Горевой.

– Вообще-то меня Женя зовут, – представился Арташов.

Старшина Галушкин, которому приказали получить постельное белье, плутая, вышел в сад за особняком. На скамейке спиной к нему недвижно сидела белокурая девочка, видимо, о чем-то задумавшаяся. Сердце Галушкина, истосковавшегося по детям и внукам, наполнилось теплом. – Хенде хох! – подкравшись сзади, шутливо гаркнул он. Девочка испуганно подскочила, вытянула вперед руки и, неуверенно переступая ножками, побежала по поляне. Через несколько метров споткнулась и упала на живот. Но вместо того, чтоб снова подняться, обхватила голову ручонками и затихла. Проклиная себя за дурацкую шутку, Галушкин подбежал, подхватил её. – Да ты чё, доча, – как можно ласковее проговорил он. – Пошутил я нескладно, бывает. Такой вот дурень старый. Он поперхнулся, – только теперь разглядел плотную темную повязку на ее глазах. При звуках незнакомой речи девчушка в страхе забилась в его руках. Галушкин прижал ее к себе, шершавой ладонью огладил головку: – Ну, ну, не бойся, доча. Не обижу. Сердце его колотилось от жалости. Не спуская ребенка, уселся на скамейку. Принялся отряхивать ее оцарапанные коленки. – Ах ты, щегол подраненный. Как зовут-то? Я есть дядя Галушкин.

– Голюшкин! – непонимающе повторила девочка. Уловив заботливый тон, она слегка успокоилась.

– Ну да. Фамилие такое, – обрадовался обретенному взаимопониманию старшина. – Зовут Иван Иванычем. Можно Ваня. А ты? Ну, это… их намэ.

– Роза, – ответила девочка. – Ишь ты, навроде цветка, – Галушкин умилился. Наморщил лоб, соображая, о чем бы спросить.

– Родители-то живы? Это… фазер, мутер?

Девочка заплакала.

– Какие еще мутеры? – послышалось сзади. С охапкой белья с черного хода вышла Глаша. – Поубивали ихних мутеров.

Галушкин неохотно ссадил девочку с колен, поднялся. – Вот ведь какое время! – заискивающе произнес он. – Такую кроху не пожалело. Да, горе, оно всем горе: что правым, что виноватым. А ты, вроде, наша, русская? – Русская, – грубовато подтвердила Глаша. – Но не ваша… Держи! Всё, что нашли на вашу ораву. Не церемонясь, она сбросила белье на мужские руки. Галушкин уловил забытый запах стираных простыней:

– Чего это? Нам?

Недоверчиво зарылся щетинистым лицом в простыни.

– Мать честная, – умилился он. – И впрямь, похоже, войне конец.

Глава 3. Петербуржцы

…И поправить ничего не в силах,

Режет душу вечная мольба.

Родина моя, ты вся в могилах,

Как хватает места под хлеба?

В гостиную на втором этаже Арташов вошел с опозданием в несколько минут, когда остальные уже сидели за накрытым столом. Баронесса не преминула с укором скользнуть глазами по циферблату массивных напольных часов.

Неудовольствие ее впрочем было больше показное, – уж больно ладно скроенным выглядел молодой офицер в пригнанном кителе с четырьмя орденами и тремя нашивками за ранения.

Заметное впечатление произвел он и на Невельскую. Та невольно принялась оправлять седоватые букли. Горевой же, не отрываясь, прилип взглядом к орденам. Даже Глаша, застывшая у сервировочного столика, забывшись, приоткрыла рот от любопытства. Оказавшись в перекрестье внимания, Арташов зарделся.

Похрумкивая сапогами по паркету, он поспешил к свободному месту, оглядел стол перед собой. Справа и слева от тарелки лежало по три серебряных, разной формы ножа и вилки. Обращаться с ножом и вилкой Женя умел. Но только с одним ножом и одной вилкой, – в питерских ресторанах и один-то нож не каждый раз подавали. Поэтому разобраться, какие из приборов предназначены для закусок, а какие для рыбы или мяса, выглядело для него делом безнадежным. В некотором замешательстве он поднял голову и успел перехватить нацеленные взгляды, – оказывается, ему уготовили испытание.

Смущение разом ушло, – лицо гостя, дотоле опечатанное напускной суровостью, сделалось по-мальчишески лукавым. А затем, к всеобщему изумлению, Арташов беззаботно расхохотался.

Заразительный и очищающий, словно ливень в засуху, басистый смех смыл напряжение за столом. Горевой, довольный, что не ошибся в незнакомом человеке, охотно засмеялся следом. Мелко, смущенно прикрывая рот, захихикала Невельская. Лишь баронесса удержалась, но лучики, задрожавшие у глаз, выдали и ее.

Арташов сгреб по два ножа и вилки, отложил в сторону:

– К чему понапрасну пачкать?

– И то верно, офицерам на войне не до изысков, – поддержал Горевой. Из солидарности с Арташовым он отложил и собственные лишние приборы. – Тем паче нынче не до разносолов.

Он кивнул на скупо уставленный сервировочный столик. – С продуктами и впрямь трудно стало, – пожаловалась Невельская. – Сергей Дмитриевич едва не каждый день ездит по поставщикам. Но чем дальше, тем хуже.

– Никто на марки не отпускает. Только по бартеру. Как у нас в России говорили, – баш на баш.

Горевой взвесил отложенное столовое серебро в воздухе:

– Как раз дня на два.

Баронесса насупилась, – похоже, всякое напоминание о нужде для этой гордячки было невыносимо. – Да разве только в деньгах дело? – исправился Горевой. – К примеру, обувь у девочек поистрепалась. И где прикажете доставать? Так, представьте, по вечерам беру дратву, суровую нитку и – пошло. Так, глядишь, и специальность башмачника освою. Будет на кусок хлеба в старости. Он, единственный, засмеялся. Потянулся к графину:

– Ну-с, по-офицерски, водочку? Арташов согласно кивнул.

По знаку баронессы, Глаша налила ей и Невельской вина. После чего принялась раскладывать незатейливый салат. – Глаша у нас искусница, – похвасталась Невельская. – Иной раз вроде и не из чего, а глядишь, – стол накрыт. Ей хоть кашу из топора поручи сделать – сделает.

От похвалы полнолицая Глаша зарделась.

– Вот и слава Богу. Значит, мои солдаты тоже с голоду не перемрут, – невинно произнес Арташов. Хозяева встревоженно встрепенулись, принялись переглядываться, – похоже, мысль о необходимости кормить незваных постояльцев не давала покоя.

– Шутка! – успокоил их Арташов. – У нас свое довольствие. Еще и Глаше поможем. Во всяком случае топор для каши всегда найдем.

Обрадованный Горевой поспешил приподнять рюмку:

– Тогда за добрососедство прежней и нынешней России?

Выпили. Мужчины, как положено офицерам, залпом, женщины пригубили.

– Откуда вы знаете немецкий, Женя? – придвигая тарелку, полюбопытствовала Невельская.

– Я на фронт с третьего курса Ленинградского иняза ушел. Ответ этот вызвал неожиданное оживление.

– Выходит, здесь все петербуржцы, – с легкой улыбкой пояснила баронесса.

– Я подумал, вы немка, – повинился Арташов. – Раз Эссен.

Баронесса промокнула рот салфеткой.

– Что ж что Эссен? Великий род, занесенный в Готский альманах. Между прочим, мой муж, как и множество его предков, погиб, сражаясь за Россию. Кстати, в ту самую мировую войну, которую вы отчего-то не признаете, – не удержалась она от язвительности. – Они с Сергеем Дмитриевичем на одном корабле служили. Вместе и тонули. Только Сергею Дмитриевичу удалось спастись.

Горевой сгорбился. – Да, повезло, – подтвердил он. – Меня после прямого попадания взрывной волной в воду швырнуло. Ну, и поплыл себе. Как говорится, не приходя в сознание. Я ведь из первых пловцов на Балтфлоте был. Призы на дальность брал. Как-то по майской воде на пари пять километров отмахал. И ничего – вылез, обтерся, спирту внутрь и – опять вперед за орденами. Если б его хоть вместе со мной выбросило. Пусть каким угодно увечным. Видит Бог, вытащил бы, – он заискивающе глянул на баронессу. Похоже, безвинную эту вину нес годами. – А так, кроме меня, всего восемь человек подобрали. Это с эсминца-то! Он вновь потянулся к графину:

– Эх, были когда-то и мы рысаками! Выпьем в память погибших за Родину! Не дожидаясь остальных, опрокинул стопку. Арташов приподнял свою. Он жадно вглядывался в этих чужаков, трогательно тоскующих по родине, по которой тосковал и он сам, и отчаянно силился понять, откуда же ведёт начало та незримая, но непреодолимая борозда, что отделила их друг от друга.

Смущение легко читалось на его лице.

– Где мужчины, там непременно о войне, – Невельскую занимало совсем иное. – Будет уже. После стольких лет довелось встретить петербуржца. Может, еще и соседи? У моих родителей квартира была на Васильевском острове. Малюсенькая, правда, пятикомнатная. Но сейчас издалека она видится мне такой милой. А вы где живете?

– У меня квартирка, конечно, побольше вашей – на двадцать шесть комнат, – Арташов сдержал улыбку. – Правда, и соседей соответственно – пятнадцать семей. Коммуналка называется. Доводилось слышать?

Хозяева озадаченно переглянулись.

– Пожалуйста, расскажите нам про нынешний Петербург! Что там? – взмолилась Невельская. – Я не был в Ленинграде с начала войны, – Арташов помрачнел. – Слышал, город сильно разрушен. Хотя центр: Исаакий, Невский, Фонтанка, – говорят, удалось сохранить.

– И на том слава Богу! – баронесса перекрестилась.

Невельская, стремясь развеять установившееся меланхолическое настроение, всплеснула ручками. – Фонтанка! Невский! Слова-то какие! Элиза! А помнишь Павлика?…Ну, того юнкера, что прямо посреди Фонтанки застрелиться грозил, если замуж за него не пойду? И ничего! Не пошла. – Не жалко было? – подначил Арташов. – Жалко, что соврал и не застрелился! – Невельская беззаботно рассмеялась. – Слава роковой женщины по всему Смольному бы пошла.

– Этой славы у тебя и без того хватало, – баронесса показала Глаше на опустевший бокал. – В самом деле, – согласилась Невельская. – Я ведь, знаете ли, приметная была. Зимой, в белой шубке, в сапожках на каблучке. Шлейф из поклонников. Ух! Помнишь, Элиза, ты еще пеняла мне за легкомыслие?

– Да, огонь, – подтвердила баронесса.

– Тогда казалось, так будет всегда, – Невельская погрустнела. – А нынче одно легкомыслие и осталось.

Но природная веселость не давала Невельской надолго впасть в уныние. – А у вас, Женя, тоже, поди, первые увлечения связаны с Петербургом? Небось, многим головки такой красавчик вскружил. Ну, как на духу. Наверняка какая-нибудь зазноба осталась? Она задорно подмигнула остальным.

– Невеста, – коротко ответил Арташов, интонацией предлагая поменять предмет разговора. Но отделаться от любопытной старушки оказалось не так просто. – И как познакомились? – от нетерпения Невельская аж заёрзала на стуле. – На Гороховой, в период белых ночей. Она порхала, – лицо Арташова потеплело. Улыбнулся непонимающим взглядам. – Все вокруг шли, а эта – порхала. Оттолкнется – взлетит-приземлится. Понял, что если упущу, то – улетит. Вот и поймал на лету. Думал – навсегда. Он сбился.

– Конечно, навсегда. Теперь уж недолго ей ждать! – утешила его Невельская. – Вот вернетесь, и, как на Руси говорили, честным пирком да за свадебку. Она наконец обратила внимание, что гость приуныл. Неуверенно закончила. – Ведь ждет? – Не знаю, – Арташов склонился над тарелкой. – Какие вы все-таки мужчины! Недоверы, – рассердилась Невельская. – Наверняка ждет, – баронесса приподняла бокал. – А в моей судьбе, знаете, Гороховая тоже знаковая улица. Да! Именно там на одном из балов ко мне подошли два морских офицера. Оба претендовали на танец. Не сразу выбрала. А выяснилось – выбрала судьбу. Припоминаете, Сергей Дмитриевич? – разогретая вином, неожиданно подмигнула. – Вот только выветрилось, где этот бал был? Кажется, какое-то страховое общество? Подводит память. Зарастает лопухами. – И впрямь подводит, – буркнул Горевой. – Здание ныне знаменитое. Большевики там ЧК разместили. Сейчас, должно быть, то же самое? – Теперь это называется НКВД, – уточнил Арташов.

Оживление спало. Словно зловещая тень просквозила над столом. Баронесса пасмурнела.

– Всё отняли, сволочи, – процедила она. – Имение, особняк, фабрику. Всё потеряла.

– Элиза, – Невельская тихонько указала на гостя. Арташов сидел, укрыв лицо ладонями. – А Вы, Женя? – спохватилась баронесса. – Тоже, должно быть, многое в эту войну потеряли? – Тоже, – через силу подтвердил Арташов. Он отвел руки от закаменевшего лица. – Родители и сестренка у меня в блокаду умерли.

– Господи, Господи! Сколько горя! Неужели никого не осталось? – голос Невельской задрожал от слез. – Но вот сами же говорите, – невеста. Вернетесь к ней. Как-то наладится. – Да не к кому возвращаться! – вырвалось у Арташова. – Она в оккупации оказалась. Потом следы затерялись… Так что, как видите, господа, разные мы с вами потери считаем, – мертвым голосом закончил он. За столом установилось сконфуженное молчание.

– Дай Бог, сыщется, – пробормотала Эссен. – И извините, что невольно растревожила. Но признавать вину она не привыкла. Взгляд задиристо заблестел. – Но, раз уж коснулись, – отчего умерли ваши близкие?

– А вы не знаете, отчего в блокадном Ленинграде умирали? – в висках Арташова запульсировало. С ненавистью оглядел стол. – От голода, видите ли. Там сотнями тысяч погибали. Погибали, а город фашистам не отдали!

– А могли отдать? – невинно уточнила баронесса.

– Кто?

– Петербуржцы. Родители ваши, сестренка. Их кто-то спросил? Выбор у них был? Могли они собраться на Сенатской площади и сказать: мол, не хотим умирать. Или выпустите нас, или сдайте город.

– Да кто б такое сказал?! – вспылил Арташов.

– А сказал бы кто, что было? – упорствовала баронесса.

Арташов отвел глаза, – и так ясно, что было бы. – То-то и оно, – мягко констатировала баронесса. – Погибать – дело военных. А когда детей да стариков сотнями тысяч умерщвляют, а после объявляют это героической обороной, то не героизм это. А власть каннибальская, человеконенавистническая! Арташов отер вспотевшие виски, – сколько раз представлял себе умирающих, бесполезно зовущих его на помощь близких. И всякий раз объяснял себе происшедшее жестокой целесообразностью, гоня мысль, что лютая смерть их есть следствие ротозейства и безразличия властей. И вот теперь ему в лоб говорят о том, о чем он даже думать себе не позволял. И говорят классовые враги! Оставить за ними последнее слово он не мог. – Не вам о рабоче-крестьянской власти судить! – выдохнул он. – И о жертвах – не вам! Мы за нее эту войну вытянули. На жилах, а вытянули. Невельская с упреком стрельнула глазками в баронессу.

– Полно вам, капитан! – умиротворяюще протянул Горевой. – За Россию вы сражались. Как и мы до вас. А уж каким режимом она сегодня болеет, – то второе. Она, голубушка, чего только не перенесла: татар, самозванцев. Дай Бог, и нынешнее лихолетье перетерпит. Иначе – для чего всё было?

– Вы вот давеча Глашу пожалели, что на Родине не осталась, – не удержалась баронесса. – Так нам удалось прознать: все Глашины родичи были раскулачены и, кажется, сгинули в Сибири. А они крестьяне вековечные. Вот вам и рабоче-крестьянская власть. Это было чересчур. Арташов до боли прикусил нижнюю губу, резко поднялся, кинул салфетку на скатерть. – Благодарю за угощение! Пойду проверю, как там бойцы. – Дрыхнут без просыпу, – сообщил Горевой, шутливостью тона стараясь загладить неловкость. – Тем более и мне пора отдохнуть. Мы, видите ли, еще вчера в бою были. В дверях Арташов обернулся. – Я не могу обратить вас в нашу веру. Но сюда еще наверняка придут…другие службы. И я бы вам посоветовал впредь взвешивать, с кем и о чем можно говорить. За сим – честь имею! Он вышел, не поклонившись удрученным хозяевам.

– Ведь хороший, чистый мальчик, – прощебетала Невельская. – А общаемся будто через трещину в стекле. И видит, да не слышит. – Это не трещина. Это разлом, – с обычной своей категоричностью рубанула баронесса.

Глава 4. Поэт и генерал

Как далеко до той весны,

когда я видеть перестану

противотанковые сны.

Сколь сладостен победный сон! Никакого сравнения с обрывистым, клочковатым пересыпом меж боями и рейдами. Арташов провалился в него, едва рухнув на перину. И – будто оттолкнувшись от перины, как от батута, взмыл в небо и в полном одиночестве парил, недоступный земному притяжению. Задаваясь единственным вопросом: как же он раньше не пробовал взлететь? Ведь это, оказывается, так просто. В восторге от покорности собственных мышц он вытянулся в струнку, взмыл и выписал «бочку» – ничуть не хуже, чем «ястребки» в воздушном бою. Затем пропорол влажное облачко и едва увернулся от планирующей девушки с длиннющими волосами, распущенными над обнаженным телом, будто огромное смоляное крыло. – Маша! – потрясенный Арташов едва не сорвался в штопор. Девушка, зависнув в воздухе, выжидательно улыбалась. – Машенька! – не веря себе, он подлетел к ней поближе. – Так ты все-таки жива? Я знал, что жива. Скажи лишь, где ты? Хоть намекни. Маша игриво подманила его пальчиком. Но в это время сверху послышался жуткий вой сирены «Юнкерса». – Воздух! – истошно закричал Арташов, втолкнул перепуганную Машу в ближайшую тучку, развернулся, изготавливаясь к обороне. Из облака с автоматом наперевес стремительно спикировал Сашка с его неизменным: – Товарищ капитан! – В рыло рюхну! – сквозь сон пробормотал Арташов. – Просыпайтесь, товарищ капитан! – Сашка не отступался, продолжал трясти командира. – Там Полехин!

– Что? Опять во сне кричал? – Арташов с полузакрытыми глазами сел на кровати.

– Командир корпуса приехал! – повторил Сашка, извиняющимся голосом давая понять, что, будь это кто-то хоть чуток ниже рангом, никогда бы он не позволил себе потревожить командира. Но – генерал все-таки!

– Где?

– С буржуазным элементом беседует, – подавая гимнастерку, наябедничал Сашка.

Когда через несколько минут Арташов, застегивая на ходу воротничок, вошел в гостиную, командир 108-го стрелкового корпуса генерал-лейтенант Полехин мило общался с баронессой Эссен и Невельской. Дородное тело комкора провалилось в мягком кожаном кресле. Дымящаяся чашка с чаем затерялась в огромной лапище.

– Товарищ генерал! – Арташов вытянулся. Мясистое, в тучных родинках лицо Полехина при виде подчиненного приобрело недовольное выражение.

– Сладкий видок! – оборвал он рапорт. – Разгулялся на хозяйских харчах. Даже караульное охранение выставить не удосужился. Не рановато ли расслабился? Иль забыл, что война еще не кончилась?

– Как же, забудешь тут, – обиделся Арташов. – У меня только вчера двое погибли. В том числе последний офицер.

– Не у тебя одного, во всем корпусе потери. Дорого нам этот Рюген дался, – Полехин нахмурился. – Что зыркаешь? Думаешь, сотни на смерть послать легче, чем двоих?

– Полагаю, легче. Вы эти сотни на корпус делите. А у меня они считанные.

– Ишь каков! – Полехин оборотился к притихшим дамам, приглашая их оценить дерзость подчиненного и собственное, генеральское долготерпение. Но в глубине суровых глаз проблескивали лукавые лучики. Эти хорошо знакомые Арташову лучики стирали с тяжелого лица простецкое выражение, за которым прятался очень умный и наблюдательный, битый-перебитый жизнью мужик.

В дверь протиснулась потеющая от страха физиономия старшины Галушкина, из-за спины которого выглядывал Горевой. Полехин поманил Галушкина пальцем. Старшина выдохнул и, старательно чеканя шаг, двинулся к генералу. В левой его руке вверх-вниз ходил зажатый в кулаке лист бумаги. – Давай, давай, – поторопил Полехин. Пробежал глазами содержимое листа. – Десять килограмм шоколада? – переспросил он с показной суровостью. – Не слипнется? Старшина в ужасе сглотнул. – Так мал мала ведь, товарищ генерал, – горячо зашептал он. – Глядеть больно, какие тщедушные! – Рассчитали, как вы и приказали, из расчета на неделю, – дополнил Горевой, под взглядом генерала браво подтянувшись. – Тушонки пару ящиков вписать? Или лишним будет? – шутливо обратился Полехин к Невельской. – Не-не-не! – Невельская, утратив дар речи, затыкала пальчиком в докладную. – То есть непременно. Полехин, вошедший в роль благодетеля, выдернул из кармана самописку, начал было писать, раздраженно потряс ее и лишь после этого сумел вписать строку. – Так. А тут что? «60 пар женской обуви малых размеров». Это не просто будет. Но поищем. Поглядите, ничего не упустили? Он показал содержимое Горевому. Тот, плохо скрывая волнение, коротко, по-военному, кивнул. Полехин подтянул требование, вывел наискось: «Начальнику АХО. Где угодно изыскать и выдать. Об исполнении доложить». Подписанное требование протянул старшине: – Завтра же получить! Перевел строгий взгляд на Арташова: – Сами догадаться не могли… Пойдем-ка прогуляемся к морю, капитан. С видимой неохотой Полехин выкарабкался из обволакивающего кресла, с галантностью гиппопотама склонился перед дамами: – Спасибо за чай. Насчет сирот ваших позаботимся. А пока, считайте, оставил вас под охраной. – Главное, чтоб не под конвоем, – сострил Горевой. На него скосились. Полехин нахмурился. – Конвой – это еще заслужить надо, – значительно отшутился он. – А про вас мы пока знаем, что делаете доброе дело. Вот и продолжайте. – Спасибо, генерал, – баронесса поспешила загладить неловкость. – Вы здесь всегда желанный гость. – Надо думать, – ироническую улыбку Полехина разглядел лишь идущий следом Арташов. Он же, единственный, успел заметить радостное рукопожатие Невельской и Горевого, – генеральская благосклонность стала для них нежданной индульгенцией.

На крыльце с автоматом наперевес застыл Петро Будник, у калитки – в плащ-палатке старательно тянулся в струнку Магометшин, – караулы были расставлены.

Покряхтывая, Полехин прошествовал к воротам, за которыми обстукивал колеса генеральского «Мерседеса» водитель. В стороне, привалившись к металлической решетке, переговаривались двое охранников. При виде генерала все трое выжидательно вытянулись.

Но Полехин, отмахнувшись, в сопровождении Арташова пошел к берегу.

Море открылось сразу, едва вышли из кустарника в дюны.

Полехин прошел к огромному валуну у края невысокого обрыва, толстым пальцем огладил волосатый мох на поверхности камня, уселся. С сапом втянул в себя пропитанный йодом воздух. Вгляделся в волны, что с глухим рыком лизали побережье острова.

– Балтика! – протянул он. – Слышь, Арташов, как рычит. Не любит нас с тобой. Ничего! И пес побитый порыкивает. А после ластится к новому, понимаешь, хозяину. Побили – теперь приручим!.. Чего озираешься?

Арташов встрепенулся, поймав себя на том, что краем сознания изучает открытую местность вокруг, прикидывая, где можно укрыть генерала в случае опасности. Поймал – и сам себе изумился: прятаться больше было незачем. Но подсознание продолжало воевать. – Ты, кстати, хоть знаешь, в чьем доме оказался? – полюбопытствовал генерал.

– Знаю. – Зна-аю! – передразнил Полехин. Озадаченно потряс залысой головой. – Всё-таки любопытные коленца жизнь отхватывает. В первую мировую германский флот в Финский залив пожаловал. В Петроград захотели прорваться. А знаешь, что спасло город, а считай, и революцию? Не смогли преодолеть минно-артиллерийскую систему, разработанную адмиралом Эссеном. А вот теперь мы с тобой вышли на германскую Балтику. И в кого утыкаемся? Опять в фамилию Эссен, от революции сбежавшую. Такая вот круговерть судеб в природе. Он огладил крутой, в складках затылок. – Ты-то как к ним угодил? Других домов, что ли, не было?

– Сами видели. Поблизости ничего. – Положим, видел. Хотя, если и были, тебе б наверняка этот достался. Вот если по всему побережью, – он повёл лапищей, – одну-единственную коровью лепешку оставить, ты в нее как раз и угодишь. По раздражению, овладевшему генералом, Арташов сообразил, что разговор затеян неспроста. Полехин вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, протянул подчиненному: – Твоя работа? Даже не развернув, Арташов узнал потерянный листок. – Видно, когда в штабе был, из сумки выпал, – объяснился он. – Это что, семечки, чтоб выпадать!? – рявкнул Полехин. – Вслух читай. Арташов уныло вздохнул: – Порой мне кажется: Она рожала не меня, а мир, в котором есть страна Из крови и огня. Уж лучше б спрятаться в подол, Не видеть и не знать Тот многоликий произвол, Что подарила мать. Товарищ генерал! Тут ничего крамольного. «Страна из крови и огня», – так война же. – А многоликий произвол – конечно, Гитлер, – в тон ему догадался Полехин. – Ты это попробуй особистам объяснить. У них отобрал. А если в следующий раз меня не окажется? Оглядел унылого подчиненного: – Допустим, не можешь не марать бумагу. Прёт изнутри. Понимаю, с природой не поспоришь. У самого иной раз поносы бывают. Так пиши как все люди: о зверствах фашистов, о матерях, не дождавшихся сыновей, о подвигах. Да хоть о разведчиках своих. Вы ж такого повидали, что другому писаке ста жизней не хватит, чтоб осмыслить. А у тебя под рукой. И главное – всё по правде будет. – Всё, да не всё, – пробормотал Арташов. Под подозрительным генеральским взглядом опамятовал. – Не получается у меня так, товарищ генерал. Полехин от души ругнулся:

– Потому что мозг у тебя с вывертом. Знаешь, почему так и не стал Героем? – Не достоин. – Поязви еще. Мне доложили после. Потребовал вписать Будника? – Без Будника не добыли бы ни документов, ни штабиста того! Он его на себе два километра по снегу волок. И потом, обмороженный, раненый, нас прикрывал! – Да Буднику твоему за счастье было, что ты его, гоп-стопника, из штрафбата вытащил! А уж чтоб бывшего ЗЭКа в Герои! – Полехин в сердцах пристукнул лапой по валуну. – Неужто не соображал, чем для тебя самого обернется? – Несправедливо это было, товарищ генерал. – Ишь как! – Полехин озадаченно потеребил пористый нос. – Как же ты такой дальше-то будешь? Крупные белые зубы Арташова обнажились в беззаботной улыбке:

– Ничего! Уж если в войну пронесло!

– Так в войну таким как ты выжить легче, – Полехин не принял облегченного тона. – Я, собственно, с этим заехал. Перевожусь в Москву, в Генштаб, – он отмахнулся от поздравления. – Хочу взять несколько самых надежных. С которыми от и до прошел. А ты подо мной с сорок второго. Разведчику в штабе всегда дело найдется. Короче, времени для сбора не даю. К вечеру пришлю замену. Сдашь роту и – сразу в корпус. Утром вылет. Он грозно, дабы пресечь возражения, вперился в подчиненного. Но тот очень знакомо упрямо покусывал нижнюю губу.

– Хочу все-таки демобилизоваться, товарищ генерал, – буркнул Арташов.

– С этим, что ли? – обозленный Полехин тряхнул листком. – Вот тебя с этим на гражданке и «закроют»! Думаешь, если Германию победил, так круче всех стал? Ан нет. Случись что, заслуги не помогут. Потому что вины награды всегда перевесят. А твои вины, – он вновь обличающе потряс листком, – из тебя сами прут.