Текст книги "Крестовый отец"

2

Серегу воротили в карцер. За спиной щелкнули отомкнутые «браслетики» – руки стали свободны. Рыкнула на кого-то в коридоре цепная псина. Теперь, пока его колбасят допросами, он «в почете», без псины не провожают. Четыре жмура мечтают следаки приплюсовать к безвременно срулившему на за упокой Филипсу.

Сергей сделал шаг вперед, потирая запястья. Провел ладонью по шершавой влажной стене. Ну чисто шкура крокодила Гены. Потом Сергей Шрамов прижался лбом к холодной стене. Пока хорошо, как в пруду после баньки. Пока – потому что и из пруда не вынырнешь без труда.

Банька, пруд, водочка, печки-речки… Сергей вспомнил, и не вдруг, о своей матери. Правда, думки такие накатывали обычно под водку. Ведь не попрощался с ней по-человечески. Ушла мать, когда сын единственный отбывал на зоне. И хотя не за душегубство и не по позорной статье угодил сын за решетку, да и не редкость на Руси арестант в семье, но мать-то переживала сердцем. И это тоже раньше времени свело ее в могилу. И никакой уход за могилой (а Сергей нанял человека, чтоб следил, убирал, подкрашивал) не смоет ту вину. Тем более сам Сергей всего лишь раз после смерти матери выбрался в родные места.

Охладил лоб, остудил себя и оторвался от стены.

Образумить задумали. Перевоспитатели, бляха-муха. Только благодарность выносить за такое перевоспитание. К тому ж жирком он начал обрастать в последнее время. И вроде бы на тренажеры ходит, не меньше раза в неделю мерит гребками бассейн, а машина, жрачка от пуза, диваны-рестораны потихоньку сказываются. Конечно, кто спорит, «порево и жорево – это очень здорево», но жир на мясе совсем ни к чему. И вот прикатило счастье сбросить лишок.

Сергей упер пальцы в шероховатости стены и попытался столкнуть стену с места. Хорошее упражнение, чтоб напрячь всю телесную мышцу. Вдобавок не исходить же ознобной трясучкой.

Сергей поотжимался от стены до усталости. Потом перевел дух.

Ну чего, дух переведен, вперед! Отрабатывать бой с «тенью». Работать ногами придется аккуратно, забрызгаться неохота. Значит, двигаться и думать. Думать, кто же подставил.

И Сергей думал. Но чем больше думал, тем еще больше все перепутывалось.

Тут без дополнительных колокольчиков с воли не обойдешься. Одно ясно, как не прикидывай и – так и сяк. Ясно – его засадили, чтоб по-тихому списать на тот свет.

А пуд тротила под мышку вместо градусника не хотите? Шрама списать? Сергей с выдохом нанес «тени» ладонью под дых, будто это и есть главный враг, задвинувший Серегу во «Вторые Кресты».

А Сергею в карцере понравилось, это он удачно попал – здесь точно не загасят. Некому. Лампа на двухметровой высоте потолке ватт на пятьсот, закроешь глаза, отвернешься – один хрен продирает сквозь веки. Если только накрыть зенки пятернями или тряпкой, да не больно-то и накроешь. Потому как незачем. Все прокопано, чтоб карцер раем не казался. Лежанка прикована к стене на амбарный замок, на полу тихо плещется вода – голубая лента, глубиной на два пальца, до верха-то подошвы не достает, а не сядешь и не ляжешь. И студняк скулы морским узлом сводит. Ничто не может нагреть каменные стены, зато они отсасывают последнее тепло. Короче, карцер – то, что сегодня и нужно. Бодрость духа гарантирована, как после виагры.

Можно хоть раз в жизни спокойно пораскинуть мозгами, откуда на его бедовую головушку свалилась пышная подляна.

Он возвращался с таможни. Где улаживал недоразумения, на настоящее и на будущее. Уровень улаживания заставил его лично прокатиться в Питер. За деловой теркой приговорили флакон. Что-нибудь изменилось бы, не булькай в башне те стаканы? Может быть.

Колеса джипа ощупывали шинами трассу. Еще тема для мозголомки – отслеживали ли его отъезд? Похоже, что да. Он мог бы выехать часом раньше. Или позже. Но стартовал именно в двадцать ноль пять. Он отвечает за точность до минуты, есть у него такой обычай – делать отсечки времени, когда день переламывается каким-нибудь новым событием. «Ролекс» он повернул к себе циферблатом, когда садился в машину. И что, скажете, случайно он прибыл на место точь-в-точь, когда ИМ было надо? Кому им? Ну это мы разберемся!

До Виршей монотонность пути была нарушена единственный раз. Мобильник пропиликал мелодию одного из хитов Мадонны…

Глава пятая
СВОИ

 
Маруся едет в поезде почтовом,
И вот она у лагерных ворот.
А в это время зорькою бубновой
Идет веселый лагерный развод.
 

1

Адвокат Лев Арнольдович Бескутин ценил себя высоко и брал за свои услуги еще больше. А стоил и того выше. Сергею несколько раз выпадал пасьянс оценить адвокатские способности шестидесятилетнего еврея с внешностью плюшевого медведя и с вечной «бабочкой» на кремового цвета рубашке. Бескутин обладая въедливостью клопа и вполне приличным актерским талантом. Еще он был знаком в пятилимонном городе со всеми, кто хоть как-то мог пригодиться в адвокатской практике. Про то, что он наизусть, как китайский коммунист труды Мао, знал все законы и подзаконы, и упоминать не следовало бы.

Лев Арнольдович без труда добился встречи с подзащитным на третий день после заключения того в «Малые Кресты», не дал даже как следует в пердильнике оттянуться. И много чего еще успел до встречи.

– Нам с вами, Сергей Владимирович, предстоит долгая беседа. – Лев Арнольдович сидел напротив своего нынешнего подзащитного, убрав ноги под стул, и почему-то не спешил раскрывать утвержденный на коленях пухлый портфель «а-ля Жванеикий». – Как вам угодно будет ее провести, до или после встречи с Ниной Павловной?

– Нинка здесь?! – дернулся Сергей. Получилось так громко, что Лев Арнольдович поморщился.

– Да, она здесь. В соседней комнате, – брезгливо повел шеей адвокат.

«Ах, вот для каких бразильских сериалов он ее притащил, – догнал Сергей. – Старый жук уверен, что если у Нинки мордаха в пуху, то я из нее вытяну. И нам с ним конкретно легче будет разбирать мои запутки».

– Пожалуй, я сперва поздоровкаюсь с Нинкой.

– Замечательно, Сергей Владимирович. Но я, увы, вынужден сообщить, что невозможно в сложившихся обстоятельствах организовать такую встречу на законных основаниях, то есть бесплатно. Вы понимаете? Требуемая сумма у меня с собой, – он похлопал по портфелю, – но…

– Базара нет. Как только у меня в руках окажется труба…

– Замечательно. – Адвокат Беекутин вскочил со стула с детской порывистостью. – У вас с Ниной Владимировной в распоряжении час. И не волнуйтесь, – Лев Арнольдович позволил себе, обернувшись от двери, некую игривость в голосе, – никто вас в течение этого часа не побеспокоит.

Пять минут, что он прождал Нинку в наматывании кругов по комнате три на четыре метра, огибая обшарпанный стол и два стула школьного образца и школьной же потрепанности, тянулись, мать его, гораздо дольше положенного.

Нинка просочилась в тихо приоткрытую дверь как-то робко и виновато. Ее появление застало Сергея у дальней стены. Он ломанул ей навстречу. Нина аккуратно затворила дверь, будто боялась напугать кого-то хлопком. Сделала два шага от входа. И подхватил ее Сергей. Сгреб в охапку. Вжал ее тело в свое, сдавил ручищами.

На пол упал какой-то полиэтиленовый пакет. Потом отлетела, отброшенная взмахом руки, крохотная черная сумочка с золоченой застежкой.

У них получился не поцелуй, а поедание губ. И в четыре руки они торопливо проталкивали, вырывали пуговицы из петель ее плаща. Белая ткань упала на пол за ее спину скомканной простыней. Ее пальцы вырвали его рубашку из брюк. Его руки задрали черную юбку и заходили по колготкам, нагревая себя и ткань. Ладони пронеслись по ягодицам, бедрам, между ног, по животу. Два взмаха ножек и две туфли отпрыгивают куда-то прочь. А его пальцы ринулись к колготочной резинке.

– Подожди, миленький, я быстро сама. – Она опередила его пальцы и принялась стаскивать колготки, выдираться из них. И бормотала: – Надо было чулки… Я не думала…

Желание взбесилось в Сергее, едва он услышал, что Нинка рядом. Будто месяц без бабы маялся. Что делается, а?! Впору докторам кланяться. Чтоб те вылупили какую-нибудь туф-тень насчет пробуждаемых тюрягой первобытных инстинктов, про влияние экстремальщины на порево.

Резиновые минуты ожидания накалили нетерпение до магматического бурления. В голове ничего не было, кроме колокольного бума: «Ну когда же ты?!»

Ее рука с часиками на серебряной цепочке отшвырнула в сторону, словно сорняк, темный колготочный комок с белой прожилкой трусиков. Сергей подхватил женщину на руки и понес к столу. Отпихнул вставший на пути стул. Он положил ее животом на стол – ему захотелось так, грубее.

Он врезался в нее и спешил. Руки мяли груди под блузкой. Он усиливал темп. Все быстрее и быстрее. Избавиться, выбросить, освободиться. Ее ногти скребли по столу. Крик она глушила, закусив руку.

Своя злость, чья-то подлость, подозрения, несвобода, занесенный над его жизнью нож, холод карцера, недосып, ощущение опутывающей его петли – все, клокоча, рвалось из него наружу, прочь. Когда он почувствовал «вот сейчас, сейчас», глаза закрылись и вместо серых снизу и белых сверху голых стен комнаты свиданий он увидел себя-юнца, прыгающего с обрыва карьера на опасно далекий песок…

Он выпустил из себя стон, сошедший в выдох облегчения…

2

Он возвращался с таможни. До Виршей монотонность пути была нарушена единственный раз. Мобильник пропиликал мелодию одного из хитов Мадонны.

– Да.

– Сережа? – промурлыкало в ухе.

– Привет, Нинель.

– Сережа, ты где сейчас?

Ему нравилось, как она произносит слова с «р», например, его имя. Он даже знал, как такое выговаривание «р» называется – грассирование.

– Гоню по прямой в твою сторону, – кинул он в телефонный эфир, обходя в этот момент опасный (если верить анекдотам) для жизни «Запорожец».

– Заедешь сегодня?

Он пообещал приехать, но сказал, что нарисуется не раньше чем часика через два-три, дела кой-какие еще переделать надо. Покалякали о том, о сем, всякие птички-поцелуйчики, скрасила она ему кусок пути. Короче, лирика, к делу вроде бы не подшивается. Да вот звоночек теперь тоже следует иметь в виду, раз вышло, как вышло. Не скинешь теперь тот звоночек с поезда раздумий. Может, совпало, а может… Как нынче проявилось, уж больно неудачное время она выбрала для беседы. И если б еще она не спрашивала о том, где он находится…

Думать о Нинке как о подстилке подлой он не станет. Не станет, но о том звоночке тоже не забудет.

Оно, конечно, верно. Любая баба способна предать. Не всякая продаст тебя под пытками, но у любой от ревности может склеить мозги так, что ничего перед собой не будет видеть, кроме багровых клубов мести. Одно желание будет захлестывать, топя в себе все нежности и клятвы, переворачивая чувства с ног на голову, – всадить когги, да поглубже, да побольнее в рожу подлеца и изменщика.

Если ей, скажем, кто шепнет на ушко, что твой-то к тебе от другой бегает, из одной постели в другую перепрыгивает, а твоя постель номером вторым. Да еще какие-нибудь фотки мерзкие подкинет. И тогда держись, приятель. Потом, когда мозги расклеит, а туман рассеется, баба может раскаяться, залиться слезами, да дело-то уж будет сделано. Ладно, ша, закинем эти думки, пусть покуда пылятся на антресоли…

3

В полиэтиленовом пакете, грохнувшемся на пол, оказалась жратва.

Шрам жрал, хавал, набивал кишки. Брюхо соскучилось по шамовке. Копченую колбасу он откусывал, как банан. Проглатывал, не слишком заморачиваясь с пережевыванием крохотные, размером в полтора коробка, пирожки. («Сама, что ли, Нинка пекла? Хм, вроде бы не замечалась за ней любовь к кухонной возне».) Разодрав пакет грейпфрутового сока, заливал обожженную жаждой гортань.

Жрачка после голодухи – ну не то чтобы долгой, да отвык организм от таких перерывов – сравнима с почесыванием пятки, зудевшей весь день. Когда-таки дорываешься, скребешь ногтями раззудевшееся место – сначала окатывает оттяг. Но потом, причем быстро, занятие переходит в нудянку. И даже не верится, что какую-то минуту назад это занятие было до стона упоительно.

Вот и еда уже не лезла. Челюсти работали из чувства долга – неизвестно, когда еще получится подхарчиться, поэтому надо в себя напихать всего побольше.

Нинка примостилась за столом напротив Сергея. Растрепанная, размякшая до вялости, задумчивая. Содранная одежда так и валялась по комнате, Нина не спешила ее подбирать – им же обещали целый час наедине. Она смотрела на своего мужчину затуманенными глазами.

Он прочитал в ее смутных гляделках то, о чем она сейчас гадала. А думала она – как их мало было, мало есть и будет мало. Мужиков, которые властвуют. Тех, что не смогут бултыхаться по проруби жизни шестерками или шнырями, западло им жиреть в барыгах, пусть и затоваренным по макушку, их нутро корежит от подчинения кому-либо. А поди победи без драки насмерть! Но они или подохнут, или сметут чужие фигуры с доски.

Очень-очень мало их. Мужиков, которые могут делать с бабами что захотят. Потому как бабы, пусть самые что ни на есть разынтеллигентные, которым вроде бы обязательно подавай утонченную духовность, плющатся под мощью победительной силы, исходящей от этих мужчин, и все их девичьи высокодуховные запросы летят к чертям, как клочки линяющей шерсти. Пусть хоть обезьяньей внешности, об параметрах забываешь сразу, ты уже ничего не видишь, ты только чувствуешь. Чувствуешь, как растекаешься маслом по сковороде, когда тебя придавливает мужская мощь, сотканная из железного закваса, властности и отчаянного бесстрашия.

И дело не в отштангованных и прохимиченных бицепсах и браваде типа «да мне никто не указ, я кого хошь заломаю, никого не боюсь». Понтующегося быка, который так навсегда и останется мелочью, красующейся перед еще большей мелочью, от мужчины-победителя любая баба сходу распознает чутьем древних инстинктов: по глазам, по походке, по запаху.

И страшно с такими, и удивительно сильно.

Вот какие клубки мыслей сумбурно, путано крутились в голове у Нины.

Сергей поставил пакет сока уже не на край стола, а ближе к середине.

– Говори, – приказал.

– О чем? – Нина не без труда выходила из послелюбовного транса.

– О своем звонке в мою машину в тот день. – Сергей вонзился ей в глаза.

– Звонок? А что? Я не понимаю, – в натуре вроде бы непонятку выражало ее фото.

– Тебя гнобили позвонить, выпытать, где я? Кто-нибудь выходил на тебя? Кто? – Вопросы выскакивали, как пули из холодного ствола.

– Нет, – прошептала она. Румянец ушел с лица, кожа бледнела. Она испугалась, когда стала осознавать, что Сергей ее в чем-то подозревает. Вот только боится она разоблачения или это обыкновенный неподконтрольный страх человека, в котором сомневаются и которого подвергают допросу?

– С кем встречалась, с кем контачила в тот день? Рассказывай.

– С Верой, – быстро ответила Нина, потом призадумалась.

Конечно, насчет Верки думать было нечего – подружки редкий день не виделись.

– Обо мне сюсюкались?

Нечто вроде смущения пробежало по ее губам. Неужто напряглась, решив, что от нее потребуют разбалтывать девичьи секреты?

– Да, говорили, – сказала-выдохнула Нина. И прибавила с некоторым вызовом, встряхнув роскошными, до плеч, русыми волосами: – А почему мы не должны говорить о тебе?!

Сергей подтянул к себе пакет с соком.

– О том, что я собираюсь на таможню, звонила? – Он влил в себя остатки грейпфрутовой водички.

– Ты же не запрещал. – Страх не мешал показывать норов. – Не заставлял клясться на крови. Я что, великую тайну выдала?

– Что именно огласила про мою стрелку на таможне? – сказал, придав жесткости, чтоб ее не тянуло на пустяшные выяснения. – Давай дословно.

«Час от часу не легче – еще и Верка, оказывается, в курсах Серегиных заморочек. Эх, была правда в словах Евстигнеича-Ручника из „Места встречи»: „Кабы не работа, век бы с бабами дела не имел. Языком машут, как помелом метут». Ну, я-то тоже хорош гармонист, надо было раз и навсегда конкретно запретить трендеть по подругам, вплоть до самых лепших, про мои дела».

– Только то, что будешь до вечера пропадать на таможне, ничего больше. – Взгляд ее цвета луговых колокольчиков выдерживал натиск его буровых зрачков, нащупывающих под не слишком длинными, но ухоженными ресницами отсверки неправды.

– А о том, что после я к Филипсу собираюсь завалиться?

– Нет.

– Точно?

– Точно, Сережа.

– Хорошо. Что еще делала, с кем еще перекидывалась словами?

– Потом ходила на маникюр. В бассейне была. – Румянец снова стал выступать на щечках. Щечки у нее были по-детски припухлыми, их нежную кожу целовать – одно удовольствие.

Испуг отпускал женщину, возвращалось спокойствие, а вместе с ним кокетливая игривость. Стала поигрывать пуговичкой расстегнутой кофты, той пуговичкой, что на уровне груди – знакомое до крохотной родинки подножие холмика показывало себя и тут же скрывалось за краем кофты. Провела, словно слизывая помаду, языком по губам. Намекая, что у них еще осталось время. Про оставшееся время Сергей помнил.

– Да и все вроде. – Нина пожала плечами. – Потом дома сидела, тебя ждала. А говорила… Ну, с девочками в парикмахерской и в бассейне. О женской ерунде. Как замечательно ты, Наталья, выглядишь, у тебя новый костюмчик, какая прелесть, где купила…

– С тем днем пробили. – Сергей придвинул стул, положил локти на стол. – Дальше. После моего ареста. Кто проявлялся?

– Лев Арнольдович. От него и узнала о тебе, он утром позвонил. Потом поехала к матери, там и осталась. Никто, кроме Льва Арнольдовича.

Нинка замолчала, ожидая от него продолжения, и явно не словесного.

Если то, что она говорит, – правда, через нее никак не ковыряли. Если врет, то врет складно. Впрочем, к такому расспросу и обязана была подготовиться.

В общем, правильно она держится. Она, как многие бы на ее месте, услышав, что твой мужчина тебя подозревает, не стала дыбиться на цирлах. Дескать, как ты только мог подумать такое! Ведь я! Да для тебя! А ты?! Знала, что все это – порожняки. Бабские сантименты прибереги для мальчиков из других жизней. Уходи к клеркам, к менеджерам-хрененеджерам или к интеллигентам и негодуй сколько хочешь.

– Лады, – хлопнув пятерней по столу, Сергей как бы отрезал предыдущую порцайку разговора. – А теперь слушай меня так, как никогда не слушала, – сказал совсем другими нотами. Предельно медными и конкретно бесстрастными, как провод высоковольтной линии. – Я тебе грю вот что. Если подставила, но повинишься сей момент – прощу. Могли завинтить, надавить мамашкой или сеструхой. Прощу. Сейчас прощу. Потом – нет. Я выживу, размажу мудаков, что меня подставили, никого не оставлю. И тебя, если предала…

Опять вспыхнули испугом ее зрачки. А как не вспыхнуть, когда слышишь такое и знаешь, что нет игры и позы в его обещанках. И то, что сейчас он и вправду простит. И не за какую-то там благодарность, а потому что баба она, значит, имеет право на слабость. Может быть, всего на одну-единственную слабость.

Шрам видел страх, что вызвали его слова, но врубался – и не могло быть по-другому. Какая б женщина таких слов не испугалась, даже если и нет за ней вины?

Так что ни о чем не говорит ее испуг. Или может говорить о чем угодно. Например, о том, что Нинка очень хорошо играет и очень хорошо подготовилась к возможным выворотам их разговора. Может, крепко убедили, что живьем никак Шраму из крытки не выползти, очень серьезные люди этого не хотят.

– Все так, как ты побожилась? Ты не пошла против меня?

– Сергей, да разве я могла бы… – прошептала она. Ее глаза цвета луговых колокольчиков набухали васильковыми слезами.

Не чуял Шрам фальши за ее словами. Да вот до конца все одно не поверить, просто нельзя ныне иначе, А поверит он в ее верность, когда под дулом расскажут все те штрихи, что заварил и эту вонючую похлебку. И если затуфтила ему сейчас Нинка… Трудно будет убить, но придется. И обязательно своими руками…

– Иди ко мне, – повелел Сергей.

Нина поднялась, обошла стол. Он усадил ее на колени. До прихода адвоката у них еще оставалось время.

Мало их, мужиков-то этих, еще и оттого, что перегрызают друг другу глотки, – на них, на таких, на всех воздуха не хватает.

Откажи такому баба – не станет упрашивать… какое там упрашивать, смешно даже предполагать такое! Не станет тратить себя на возню с тобой. Просто оттолкнет и вычеркнет тебя навсегда из своей жизни. Ты потом пожалеешь, а никто тебя обратно не позовет.

Романтически любить – галантное обхождение, цветы-свечки, нашептывание комплиментов, театры-променады, разговоры о чувствах – они не способны. Их любовь – брать тебя под свою защиту, держать тебя рядом, уделять, снисходя, тебе время…