Текст книги "Братьев своих ищи…"

Время заканчивать.

Но прежде два впечатления.

Первое, которое никогда не забуду, – товарищи привезли меня на коляске на первый после аварии урок. Все сидели очень торжественные.

Вот-вот должны были привести Учителя.

Он ходил, опираясь на ребят. И вот его вводят.

Худой, бледный, на нем плащ висит, как мешок…

Видит меня, мы целуемся, и я плачу от счастья…

Это был особый урок.

Стояла необычайная тишина.

Все взгляды были на Лайтмане.

Все замерли, затаили дыхание, и каждый понимал, что нам дарована жизнь.

И ждал первых слов.

И вот, Учитель заговорил.

Еле слышно, но каждый слышал.

Слабым голосом, но полным сил.

И я видел, как засветились лица ребят, и, помню, подумал: вот это и называется единой душой.

Через два месяца мы возобновили наши радиопередачи.

Но теперь уже из дома Лайтмана.

Юра придумал такой микшер, что можно было вещать прямо из квартиры.

Меня, опять же на коляске, завезли на второй этаж.

Учитель сидел еще усталый, еще без сил…

Но, помню точно, когда я понял, что все, беда миновала!

Раздались позывные передачи.

И я увидел, как мой любимый Лайтман медленно закрыл глаза… Посидел так… посидел…

А потом, как в замедленной съемке, приблизился к микрофону…

И начал говорить.

И я почувствовал – всё! Теперь всё пойдет, как надо. Мы победили.

И еще одну вещь я понял…

Я понял, что не променяю ни на какие радости жизни ощущение единства, которое испытал.

Ощущение, перед которым меркнет все.

/ шма исраэль /

В 1996 году я решил уволиться с телевидения.

Это был мой последний рабочий день.

Снимаем мы мужичка, главного повара гостиницы «Дан Панорама», а в соседней комнате кто-то мычит.

Тут повар прерывается и кричит в стену:

– Папа, они тебя все равно снимать не будут.

Мычание прекращается.

Я спрашиваю:

– А зачем ему сниматься, Вашему папе?

– Он хочет рассказать о своей жизни, – говорит повар. – Может, сделаете вид? Так, для блезира поснимайте, чтобы у него давление не поднялось.

– Рабочий день закончился, – отрезает мой оператор Ави и начинает собирать оборудование.

У них на телевидении это было железно: 7 часов работы, два обязательных перерыва. И на все «положить».

Собственно, поэтому я и увольнялся, ничего нового там уже нельзя было сделать.

Стало мне больно, достал я свою камеру-мартышку и сказал сыну-повару:

– Мне торопиться некуда. Показывайте папу.

Заходим в полутемную комнату.

В кресле-качалке сидит старик и смотрит на меня круглыми глазами.

Повар говорит:

– Папа, познакомься, это самый известный режиссер.

– Это было сразу после войны, – начинает старик еще прежде, чем я успеваю сесть.

– А это увидят люди? – подозрительно кивает на камеру.

– Обязательно, – говорю. – Это она выглядит, как мартышка. Но это профессиональная камера, дедушка. Говорите!

– Так вот, – рассказывает старик, – мы ездили по Польше, искали сирот. Мы постановили в нашем киббуцном движении, что должны успеть раньше религиозных. Те ведь тоже искали.

Мы хотели, чтобы не заморочили они детям головы. Я-то знал, что такое религия, я жил и родился в Польше, в религиозной семье. Но вовремя одумался… Так вот, приезжаю я в один монастырь, под Краковом. Проводят меня к настоятелю. Говорю ему: так и так, я из Израиля, ищу детей-сирот, хотим их вернуть на нашу историческую родину. Он мне говорит: «Садитесь, попейте нашего чая травяного». Сижу, пью чай, а он рассказывает.

– Да, – говорит, – есть у нас еврейские дети… скрывать не буду.

Наш монастырь брал детей. Настоятеля соседнего монастыря повесили, когда узнали. Я тоже боялся… Но, когда до дела доходило, не мог отказать. Сами посудите, приходят евреи в монастырь.

Тихо, ночью, чтобы никто не видел. Стучат в окно. Открываю. Они заходят, с ними их сынок маленький, еле на ножках стоит, завернутый в пуховый платок – только глаза видны. «Возьмите, – говорят, – завтра нас увозят». И вижу, как мама ему личико открывает, волосики разглаживает и целует его, целует. Чувствую – прощается.

И знаю я… Они не вернутся… Ну, как тут не взять?! Беру.

– Спасибо вам огромное, – говорю настоятелю. – Вы настоящий праведник!

А он мне:

– И так, бывало, по 5–6 за ночь. Идут и идут. Я боюсь. Но беру.

И братья в монастыре все про это знали. И молчали. Ни один не проговорился.

– Спасибо вам, спасибо, – повторяю, – вам и всем братьям монастыря… Спасибо, что сохранили наших детей.

– А теперь вы приехали их забрать, – он продолжает.

– Повезу их на родину, – объясняю.

А он мне говорит:

– А как вы их отличите, детей ваших?

– Что значит, как отличу? – спрашиваю. – У вас же списки остались?!

– Нет, – говорит, – нет никаких списков. Мы никаких списков не составляли. А если бы их нашли, не дай Бог?!

– Послушайте, – говорю, – спасибо за спасение детей, конечно, но я без них не уеду. Покажите мне их. Я их заберу. И все.

– Вы что ж, насильно их заберете?

– Почему насильно, я им все объясню…

– Они ничего не помнят, что Вы им объясните?

– Что у них были другие родители, – говорю, – что они наши дети… – Мы их давно уже считаем нашими(!) детьми, – говорит.

– Но они наши дети!

– Докажите! – говорит.

– Есть у наших детей, – говорю, – одно отличие…

– Это наши дети! – говорит он жестко. – Никакой проверки я делать не позволю.

И встает.

И я встаю.

И чувствую, что за мной встает весь наш многострадальный народ.

И говорю веско:

– А ну-ка, ведите меня к детям.

– Хорошо, пойдемте, – отвечает спокойно. – Но на меня не надейтесь. Сами определите, где ваши дети. На глаз.

И приводит он меня в большой зал. В огромную спальню.

И вижу я там много-много детей. Белобрысых, чернявых, рыжих – разных… Время вечернее. Ложатся спать.

Все дети причесаны, сыты, чистые личики, румянец на щечках.

Сразу видно, с любовью к ним относятся.

Стоим мы посреди зала, и настоятель говорит мне:

– Ну, как вы определите, где ваши дети, а где нет?..

Молчу. Не знаю, что ему ответить.

А он мне:

– Если ребенок захочет, мы насильно держать не будем. Обещаю вам, – и продолжает, просит, – родителей своих они не помнят. Вместо их родителей – мы. Не мучайте их. Оставьте здесь.

Тут проходит мимо чернявенький, я ему на идише говорю: «Как поживаешь, малыш?» А он мне по-польски отвечает: «Здравствуйте, меня зовут Иржи, я вас не понимаю».

– У всех польские имена, – слышу я голос монаха. – Все говорят только по-польски. Их дом здесь.

И тут я окончательно понимаю, что ничего сделать не смогу.

Насилием будет, если я стану искать их, объяснять, уговаривать… Даже если я определю, кто из них наши дети, они же не согласятся уехать!..

«Надо оставить все, как есть, – думаю. – И уходить».

Вот уже потушили свет. Вот уже все легли.

Поворачиваюсь, чтобы идти…

Смотрю на настоятеля. Он разводит руками.

Думаю: «Ну не в тюрьме же я их оставляю, им здесь хорошо…»

И тут… Откуда только все берется?! Впрочем, знаю, откуда!

Из детства…

Вдруг спрашиваю настоятеля:

– А можно я им только один вопрос задам?..

– Можно, – говорит, – задавайте.

И тогда я набираю воздуха в легкие.

И громко, чтобы все слышали, говорю:

– Шма Исраэль Адонай Элоэйну Адонай эхад.

До сих пор мурашки по телу бегут, когда это вспоминаю.

Вспоминаю, как все стихло…

Такая тишина наступила!

Гробовая тишина!

И вдруг у окна приподнялись две головки…

А потом у двери еще две… И у прохода одна…

Приподнялись и смотрят на меня… Смотрят и смотрят…

И вижу я их глаза – такие большущие, удивленные!

И тут спускают они ноги на пол.

И вдруг начинают ко мне бежать!

Как по команде.

Со всех сторон.

Стучат голыми ножками по полу и бегут-бегут.

И так, слету, втыкаются в меня.

А я плачу, не могу сдержать слезы. Обнимаю их, заливаюсь слезами!.. И повторяю все время:

– Дети, мои дорогие, вот я приехал, ваш папа! Приехал я забрать вас домой!..

Смолкает старик. Вижу, как дрожит у него подбородок.

– Не было дома, чтобы не знали мы этой молитвы, – говорит. – Утром и вечером повторяли: «Слушай Израиль, Бог наш, Бог один…» Жила она в сердце каждого.

Снова молчит.

Я не прекращаю съемку.

Вижу – это еще не конец.

И действительно он продолжает.

– Оглядываюсь я, – говорит, – стоит этот мой настоятель. И так у него голова качается, как у китайского болванчика. И он тоже еле сдерживается, чтобы не завыть.

И дети вдруг, вижу, разворачиваются к нему.

На него смотрят, на меня оглядываются… снова на него… на меня… И вдруг начинают к нему пятиться…

А я молчу. Сказал себе, что буду молчать. И все!.. Пусть сами решают.

И тут вдруг настоятель говорит:

– Дорогие мои дети, как я счастлив, – говорит, – что вы возвращаетесь домой.

Они останавливаются.

Вижу, он еле выговаривает слова…

– Все исчезнет, дети мои, – говорит, – вот увидите! Не будет религий, наций, не будет границ. Ничего… Ничто не будет разъединять нас. Любовь только останется, – говорит.

И вдруг делает к ним шаг, обнимает их… И улыбается! Улыбается!..

– Любовь и есть религия, – говорит. – Возлюбим мы ближнего, как самого себя… не меньше – не больше. Возлюбим!.. Как самого себя!.. Вот тогда и раскроется нам, что есть только любовь. Что Творец, Он – Любовь, дети мои! Любовь!.. А мы все – семья… Весь мир, дети мои – большая семья!..

И замолкает…

Дети стоят, молчат. Я молчу. Все мы молчим…

– А я к вам обязательно приеду! – говорит он. – Обязательно приеду, а как же!.. Вы только не забывайте нас там, дома.

Потом поворачивается и уходит. Спотыкается у выхода, чуть не падает.

– Так я их и привез сюда, – говорит старик. – Двенадцать мальчиков. Всех мы воспитали в нашем кибуце. Я ими очень гордился.

…Трое погибли в 73-м, в войну Судного Дня. Тяжелая была война. Йоси сгорел в танке на Синае. Арье и Хаим прямым попаданием… Еще один, Яаков, женился на Хане… Такая была свадьба веселая!..

А через три года… в автобусе в Иерусалиме… это был известный теракт… подорвались.

Настоятель приехать не успел…

После этих слов старик замолчал.

Я понял, что съемка закончена.

…Я уехал из этого дома уже поздним вечером.

Сын-повар приготовил такой ужин, какого я в жизни не ел.

Я обещал, что смонтирую очерк и привезу им.

Назавтра была срочная работа, я завершал свое пребывание на телевидении.

Они выжимали из меня последние соки.

Через неделю я решил просмотреть материал.

Вытащил кассету…

Пусто…

Испугался. Стал вертеть туда – сюда, проверил, где только можно, даже поехал к своим ребятам-операторам…

Подумал, может, у меня что-то с головой.

Одни мне сказали, что забыл включить на запись.

Другие, что, может быть, кассету заклинило.

Третьи, что эту камеру «JVC» надо выкинуть…

В общем, не снялось ничего…

Вечером позвонил повару. Долго готовился к разговору.

Он выслушал меня. Потом сказал:

– Знаете, я Вам очень благодарен.

Вот тебе раз! – думаю.

А он говорит:

– За то, что остались, выслушали его, – а потом вдруг говорит, – отец мой сейчас в больнице, похоже, что осталось ему несколько дней жизни. Но он лежит тихий, как ребенок, не стонет, не кричит, улыбается.

* * *

Прошло много лет с тех пор. Честно говоря, потом я слышал много подобных историй о том, как дети вспоминали молитву.

Истории были похожи до мельчайших деталей.

Я даже подумал грешным делом, что старик все это придумал… Но не давал мне покоя настоятель того монастыря.

– Идеалист, утопист, фантаст, – думал я о нем. – Куда там этому миру до любви!.. А тем более до одной семьи.

Не отпускали меня его слова.

Пока я не нашел доказательства, что так все и будет.

Что «Шма Исраэль» – «Слушай Израиль» – это слушайте те, в ком просыпается искра любви. И не важно, какой вы нации, цвета кожи, где живете, что делаете. Важно, чтобы жила в вас тоска по единой душе, по любви, которая и есть Творец. И вы вскидываете головы, как эти детки в истории, отрываетесь от всех своих дел, – какие тут могут быть дела?! И идете навстречу единству, не можете не идти, потому что ждали этого всю жизнь.

/ над пустотой /

О смысле жизни я на заводе не задумывался. Давал план.

Давал его каждый месяц.

Если бы меня тогда спросили: «А в чем вы видите смысл жизни?»

Я бы в лучшем случае промолчал, в худшем спросил бы: «Вам нечего делать?»

Наш флагманский цех производил корпуса реакторов, мы горели в авралах, скуривались на планерках, и в конце месяца рапортовали стране о досрочном выполнении плана.

И вдруг я поступаю на Высшие сценарно-режиссерские курсы. Прямо с завода попадаю в атмосферу элитную, неторопливую, в споры вокруг Блаватской, религиозных философов, обсуждение фильмов Пазолини, соборности искусства.

(Первые полгода хотел сбежать обратно на завод, потом прошло.) Когда заходил вопрос о смысле жизни, коронным ответом было, что его нет. Или что искусство – смысл. Уважался разговор о душе, ну и конечно, о Боге.

Все мы были очень индивидуальны, остры, полны планов.

И вот, прошли годы.

Годы эти потрепали, разуверили, подточили романтику.

В 1990 я уехал в Израиль.

Стал здесь успешным киношником.

И вдруг однажды слег.

Вроде, идей громадье, а я лежу.

И думаю: «А чего я так бегаю?.. Смысла ж, в этом никакого?!» Дыхнула такой зияющей бездной бессмысленности всего… пустотой.

Хотя готовился к постановке фильм «Кофе с лимоном», мы с Ариком писали будущий сценарий «Друзья Яны», за который потом получили израильский «Оскар».

Время доброе. А я лежу.

Напоминаю, я пишу о смысле жизни.

Хотя на своей шкуре проверил, – статьи не научат. Цитаты не помогут. Примеры из чьей-то жизни тоже лабуда.

Пока это тебя не коснется лично.

В общем, пишу для тех, кого коснулось.

Именно тогда, я решил произвести расследование.

Сценарист, он ведь, как следователь.

Я подумал, – налицо, преступник, который украл у меня покой. …Я открыл книги.

Пролистнул дальние века, решил начать с 17–18 века. И сразу напал на след. Легкий сплин у аристократов, какая-то маята, томление духа, и первый вопрос: что это такое со мной? Чего это я вдруг о жизни задумался?.. Смотрю, в ответ на эти вопросы первые любовные романы появились. Театр круче пошел, дуэли, балы, попойки, гусары, – начала разворачиваться индустрия наслаждения, ага! Параллельно науки развиваются, профессии. Начинается уход в народ, декабристы, Карл Маркс, революции…

И вдруг я понимаю, и это было великим открытием для меня, что всему этому, такому разному, – и попойкам, и декабристам! – одна причина.

Все из боли пошло, из пустоты, из ощущения несправедливости… не-до-стат-ка! Не наслаждается человек. Ищет, чем заполнить пустоту.

Вот и все. И тут уже неважно чем!

Перелистнул века. Вернулся в сегодня. И понял: тот же вопрос, о том же смысле жизни. Только намного острее. Критичнее.

И, по-прежнему, – два выхода у человека.

Первый – забетонировать вопрос. Забетонировать! Кино, спорт, путешествия, алкоголь, таблетки, наркотики… – тонны, тонны всяческих развлечений, «убивающих время».

Причем, мгновенно сменяющихся. Потому что, не успел погасить пустоту, а уже пусто! Поэтому клип – он не более 2-х минут.

Вначале, что-то голое, кричащее, только, чтобы не соскочил.

Когда-то я писал в блоге по три страницы, сегодня в фейсбуке – три строчки, в твитере – одна. В инстаграме вообще, ставлю фотки без слов.

Сегодня вопрос – он прямо в лицо. Какой смысл тратить на все это время?! Ведь на эту хрень уходит жизнь!..

И тут, уже неотвратимо, проявляется второй путь. Не гасить этот вопрос, нет. Жить с ним.

Тогда, двадцать два года назад, я решил жить с ним. Понял, что не скроюсь от него.

И «встал с дивана».

Прошло время, раны чуть затянулись, вопрос стоял, но уже не давил так сильно, пустот уже таких не было. Потому что я перестал бегать от вопроса, – вот, что важно!

Через два года я пришел к Михаэлю Лайтману.

Пришел снять сюжет о каббале, а не с вопросом о жизни.

Помню, он успел сказать три предложения, и я уже понял: вот оно, приехали.

Это не реклама, не дешевый пиар, эту историю я уже не раз рассказывал, я ничего не придумываю. Я понял, что найду ответ здесь. Радость была бесконечная. Потому что, когда знаешь, что дойдешь, – это совсем другое дело. У меня появилось абсолютная уверенность в этом.

Со временем проявились ступени.

Одна из первых: что жизнь для себя – разрушительна.

Потому что живем мы внутри системы. Это открытие в человеке революционно. Это не то, что где-то прочитал, услышал, увидел фильм «Матрица». Если приходишь к этому чувственно, то все, считай, что это предродовые схватки.

Когда раскрываешь, что «ходишь» под законом природы, – это ошарашивает. Это бунт вначале, когда понимаешь, что мы внутри – закона единства.

Какого к черту единства?! В системе взаимосвязанной. Какой взаимосвязанной?! Посмотрите, что вокруг происходит?! У каждого свое эго, свое «я», каждый за себя!..

О каком единстве, о какой связи речь?! Вот тогда и возникает вопрос: что же делать?..

Остановился. Стер все, что написал дальше. Поверьте, написал очень много. Подумал так: если добрался человек до этого вопроса, если почувствовал его горечь, то найдет ответ. Я же нашел.

Только надо поторопиться. Время летит быстро. Мы в критической точке. И мы ответственны не только за себя.

/ безногий ангел /

Не однажды вставали перед великим каббалистом Юдой Ашлагом вопросы, которые требовали серьезных решений. И всегда приходил ответ.

Семья Ашлагов покидала город, они переезжали на другую квартиру.

Тощая лошадь тянула телегу.

Вещей у них было немного, два тюка. Один с– одеждой, другой – с книгами.

Возница, заросший беспорядочной бородой и густыми бровями, сначала испугал их, а потом оказалось, что он добрый и романтичный человек.

Он сонно погонял лошадь и наизусть читал псалмы Давида. «… Счастлив человек, который не ходил по совету нечестивых и на пути грешников не стоял, и в собрании легкомысленных не сидел…» Возница повернулся к Юде и Ривке и подмигнул им.

– Вот я вижу вы, ребе, умный человек, – сказал он, – и жена у вас красавица. А я с семи лет работаю, писать-читать разучился – для чего мне. А вот когда сынок читает, слушаю и все запоминаю. И плачу. Это надо же так красиво написать: «Если обложит меня неприятельский стан, не устрашится сердце мое; если встанет на меня война – и тут уповаю я на Господа…». Ай-яй-яй, как красиво-то… И сынок мой так красиво это читает и сидит, и разбирается, и все мне, старому дураку, объясняет… «Ты, – говорит, – отец, эгоист, а Творец – нет».

– Так и говорит? – Юда подвинулся ближе к вознице.

– Он у меня такой умный!

– А как сына твоего зовут?

– Моше. Ему только-то 10 лет… И еще он говорит: «Смотри, отец, какой добрый у нас Творец…» «Добрый, – говорю, – добрый Он, сынок…» – возница запнулся и подстегнул лошадь. – Ну-у-у, давай, заслушалась, старая…

Он отвернулся, и Юда увидел, как он тайком вытер глаза грязной рукавицей.

И голос его изменился.

– Э-эх… добрый Он, конечно… Что ж Он, добрый, сына моего ног лишил?..

Он оглянулся на Юду. Глаза его были красные, и не от ветра.

– А?.. Такой мальчик у меня, ребе, умный, все знает, только ноги у него с детства не работают, – сказал и вздохнул. – Да я не жалуюсь, Творцу нашему виднее… Только вот можете Вы мне объяснить, ребе, зачем Он у него ноги забрал?

Юда молчал. Вопрос был прямой. Также прямо он ответить не мог. Знал, что не поймет его возница.

Ривка, придерживая живот, смотрела на мужа и тоже ждала ответа.

– А далеко ты живешь? – спросил Юда.

– Не близко. На моей кляче часа два езды, если не упадет, – ответил возница.

– Хочу я с твоим сыном поговорить. Позволишь?

– О-о, ребе, для него это такое счастье будет! – оживился возница. – Он ведь живого рава только два раза в жизни видел. И то первый раз при обрезании… – Он покосился на Ривку. – Но дорога к нам плохая, – сказал с сомнением, – а жена Ваша вот-вот, гляди…

– Ничего, я себя хорошо чувствую, – быстро ответила Ривка и кивнула Юде. – Поедем-поедем. Я тоже очень хочу.

– Ну, тогда поехали! – скомандовал Юда.

И возница со всей силы радостно дернул за вожжи.

– Эх, старая, давай не задумывайся! – воскликнул он. – Но-о!!! Вот, Мошке-то счастье будет, а?!

Кляча покосилась на возницу и чуть прибавила в шаге.

Телега катила по неровной дороге, раскачиваясь из стороны в сторону.

Над серой рощей разносился радостный, скрипучий голос возницы: «…Слова Коэлета, сына Давида, царя в Йерушалайме. Суета сует, – сказал Коэлет, все суета».

Возница по ходу добавлял свои комментарии:

– Точно ведь говорит, а?.. «Поколение уходит и поколение приходит, а земля пребывает вовеки…»

Телега удалялась по проселку.

Юда накрыл Ривку своим пальто. Она прижалась к нему.

Вокруг расстилалась осенняя ширь. За рощей началось поле. Вдалеке, на пригорке торчала одинокая сосна.

– «Что было, то и будет, – слышался голос возницы, – И что творилось, то и будет твориться, и ничего нет нового под солнцем…». Эх, мать твою!..

Потихоньку наступал вечер.

Ривка сидела, прижавшись к Юде, со страхом придерживая живот.

Но вот она сползла вниз и, утопая ногами в грязи, пошла вслед за телегой.

Юда спрыгнул вслед за ней.

Телега въехала в бедное местечко.

Свернули с главной дороги, и возница указал пальцем на черный покосившийся дом.

В окне белело детское лицо.

– Это мой сынок, – сказал возница. – Он и не знает, кого я привез ему!

Они вошли в дом, убогий, но чистый.

На стуле, заботливо сбитом для него, сидел мальчик – Моше. Перед ним на подоконнике лежала раскрытая книга.

Ноги Моше как веревочки свисали со стула.

Он улыбался гостям.

Возница, растопырив руки, шумно и радостно подхватил Моше со стула. А тот обнял его за шею и поцеловал в небритую щеку.

– Ну вот, уважаемый рав, вот он мой сынок, Моше, радость моей жизни… – растроганно сказал возница.

Юда пристально смотрел на Моше, а тот на него.

Этот немой диалог длился с минуту.

Юда сразу понял, кто перед ним.

Эта встреча была ему необходима.

Он ждал ее. Знал, что она произойдет. Но не мог предположить, когда и в каких обстоятельствах. Теперь ему стало понятно.

Он протянул руки и перехватил мальчика у отца.

Моше обнял Юду за шею, потянулся к нему сразу, без страха и стеснения.

Ривка сидела у двери и тихо смотрела на них.

– Как живешь? – спросил Моше.

– Живу, каждый день думая о Нем, – ответил Юда.

– Нет никого, кроме Него, – сказал Моше. – Он заботится и думает о нас.

– Что же это Он так о тебе заботится?.. – пробурчал возница. Моше улыбнулся и дотронулся до руки Юды.

– Не слушай его, он просто меня очень любит, – сказал он, – никак не может понять, что все, что исходит от Творца, – всё добро.

– О-о-о-о-й!.. – простонал возница в ответ и начал возиться у печи.

– Что это Он так всё специально делает, – сказал Моше, – специально нас запутывает, чтобы поднялся я над всеми мыслями и страданиями своими и сказал: только Ты и есть. Ты и есть великое добро, Отец наш, всех-всех-всех любящий.

Юда восхищенно смотрел на мальчика.

Он понимал, откуда свалилось на него это чудо.

Моше хлопнул руками по неподвижным ногам.

– А тело… Оно всегда будет стонать. Тело только себя любит, – он вдруг подмигнул Юде и поведал ему об открытии, которое сделал. – Но есть в нас маленькая, вот такусенькая, – он приподнял на уровень глаз свой крохотный мизинчик, – вот такая она… точечка, которая и называется душа. Только с ней Творец и говорит.

Сказал радостно и перевел взгляд на Юду.

– Каждое слово твое – истина, – ответил Юда.

Его все больше и больше поражал этот мальчик. И то, как он вовремя появился.

– Не с телом я хочу быть, а с душой, – улыбнулся Моше. – Тело пусть страдает, что мне тело, я с душой. Душа поет…

– Такой он у меня, уважаемый рав, странный такой, любимый мой сынок, – сказал возница, замерев с чайником у плиты. – Я, глупый, ничего не понимаю, дай мне в субботу попеть да выпить. Да еще денег немного заработать, сколько нам с ним надо… чтоб книг ему купить… Он ведь эту одну уже замусолил, все знает наизусть слово в слово. Вот спросите его, спросите?.. – Он отложил чайник и подошел к Моше. – А ну-ка, Моше, прочти уважаемому раву, как мне…

Моше не ответил. Взгляд его был устремлен за окно.

Там вдаль уходила грязная дорога.

И за ней ничего не было, кроме мути.

– Вот так, бывает, – прошептал возница, – сидит он часами с книгой, читает-читает, а потом поднимет глаза и за окно смотрит… А что там? Дорога разбитая, да кляча наша стоит…

– Ты что не видишь, с Кем он разговаривает? – спросил Юда. Возница вгляделся в окно.

– С клячей нашей, что ли?

– Прав твой сын, глупый ты, – сказал Юда. – За окном твоим свет… И мальчик твой великий и счастливый. Он этот свет видит.

Моше перевел взгляд на Юду и очень по-взрослому сказал:

– Ты должен им так все рассказать, чтобы они все поняли. Ты должен знать, что тебя Творец выбрал не просто так. А чтобы ты им всё объяснил. Ведь они слепые, чем они виноваты… А ты найди для них такие слова, чтобы поняли.

– Я стараюсь, я очень много думаю, как это сделать, – ответил Юда.

– У тебя получится, – сказал Моше.

– Не знаю…

– А я знаю.

Юда неожиданно встал:

– А ну-ка, подожди.

Он быстро вышел из дома.

Так же быстро вернулся.

Развязал тряпку и выложил на стол Книгу Зоар.

– Я хочу тебе оставить эту книгу, – сказал он.

Моше восхищенно разглядывал ее потрепанную обложку.

– «Зоар», – пролепетал он, – мне обязательно надо успеть ее прочитать. Жалко будет, если не успею.

Он порывисто открыл книгу. И начал читать.

Для него уже не существовало ни этой комнаты, ни людей, ни мира этого. Ничего. Глаза его поглощали строчку за строчкой.

– Всё, – послышался голос возницы, – теперь с ним до утра не поговоришь. Ку-у-уда там, не пьет, не ест – знай только в лампу керосина подливай. Надо бы купить, осталось на две ночи, не больше… Спасибо за книгу, уважаемый рав, такой подарок ему сделали… Я Вас домой довезу и денег с Вас не возьму…

Они молча вышли во двор, сели в телегу, возница дернул вожжи, и лошадь нехотя тронулась.

Юда смотрел на удаляющееся одинокое окно дома, в котором был виден маленький мальчик, читающий книгу.

Уже горела керосиновая лампа на окне.

Вечерело быстро.

Юда повернулся к Ривке.

– Вот так получается, – задумчиво сказал он. – Пришел ко мне ангел и расставил все на свои места.

Было это накануне 1905 года. Этот год начался с Первой русской революции.

Многие уже тогда поняли – будет плохо.