Текст книги "Автомобиль"

«Ну, ничего, – все-таки сожалея, что не сошел с извозчика, сказал себе Петр Федорович. – Я уж дома расскажу ей, что встретил ее, и она меня пожурит. И куда она шла? У нас сегодня гости, надо успеть переодеться. Ну, ничего. Но какая красивая, какая эффектная! И как смешно, был в двух шагах, а она не заметила!»

Хотя он уже порядочно отъехал, но все-таки оглянулся. Он только зонтик ее узнал, и ему стало жалко, что пропустил ее.

«Ну, пропало, все равно, – думал он, остановив извозчика у своей парадной, – через полчаса она будет дома».

* * *

Было без четверти пять, когда Марья Павловна вышла из дому. Она еще не решила куда пойдет, к детям ли в сад, где они были с гувернанткой, или к мужу в суд. Времени до обеда осталось немного, и она торопилась. Она раскрыла свой, цвета кофе с молоком, зонтик с кружевами и пошла медленно, все гадая, куда пойти.

Когда она опомнилась, то увидела, что уже миновала ту, всегда оживленную улицу, где в любой час дня можно было встретить знакомых. Тогда она вдруг решила, что пойдет к мужу. И как только она это решила, ей сразу стало легко и перестало мучить сомнение. Она посмотрела на свои крохотные часики в золотом браслете. Было без десяти минут пять.

«Может быть, я его еще застану», – подумала она, и ей страстно захотелось непременно застать его и увидеть, как он от неожиданности обрадуется.

«Я ему скажу, что-то очень приятное, – мечтала она. – Он славный, он хороший, и я счастливейшая женщина».

Это было как раз в ту минуту, когда Петр Федорович, проезжая, увидел ее.

«Только бы застать, – с нетерпеливым волнением говорила она себе, не замечая, что вокруг нее делается, – только бы застать. Мне сейчас нужно сказать ему, что я его очень люблю, даже больше, чем он думает. Это самое важное, – не сознавая своего волнения и не давая себе отчета, почему оно теперь самое важное, продолжала она говорить себе, – ах, если бы застать!»

Она вдруг, невольно, точно ее толкнули, подняла глаза и увидела, что кто-то кланяется ей. Марья Павловна машинально кивнула головой и лишь через секунду с удивлением вспомнила, что это был художник мистик, Малинин, которого она недолюбливала.

Среди художников он был ей самый несимпатичный. Ей не нравилось его широкое, скуластое, со стрижеными усами лицо, всегда блестевшие глаза, мрачность; его голос был ей неприятен. Удивилась же она этой встрече потому, что сегодня днем без всякой причины вспомнила о нем. Если бы она на две минуты позже вышла из дому, то не встретила бы его.

– Как глупо, что я взволновалась, – стала она себя успокаивать, – это простое совпадение. Он ушел, и все кончилось. Не понимаю, однако, почему у меня такая антипатия к нему? Ведь он мне ничего плохого не сделал. И как он не похож на Медведского. Тот прелесть, хотя и дерзок и заносчив.

К мужу ей вдруг расхотелось идти, и она решила взять извозчика и поехать домой. Кстати, и пора уже. К обеду будут гости, надо успеть переодеться.

Она весело, точно от цепей освобожденная, подняла глаза, чтобы поискать извозчика, как услышала позади себя знакомый неприятный голос. Малинин, сняв мягкую черную шляпу, шел за ней и что-то говорил ей в спину.

«Что он говорит, я не понимаю, – думала она, – и зачем это?»

Он поравнялся с ней, и ее внимание невольно привлек его большой палец, отделившийся от шляпы, необыкновенно изогнутый и испачканный синей краской.

«А я не знала, что у него такой палец, и почему он краску не отмоет», – подумала она, подавая ему руку.

Они пошли рядом, он продолжал начатое, а она спрашивала себя, как отделаться от него, не причинив ему обиды?

– …Не знаю, прав я, или нет, – говорил он, – но мне почему-то всегда казалось, что я вам неприятен, и мне, уверяю вас, совестно, что я уступил своему желанию подойти к вам. – Он надел шляпу. – Но я так обрадовался единственному случаю. Выйди я из дому на две минуты позже, этот случай мне не представился бы! Тут простая арифметика, а может быть, и не арифметика, – чуть улыбнулся он… – Однако, если мое предположение верно, – спохватился он, взявшись за шляпу и опять показав палец, – то я могу сейчас же уйти.

– Да, вы правы, – хотелось ей сказать, – уйдите, вы мне неприятны, – но у нее не хватило духа, и вместо этого она легко солгала: «Бог с вами, что вы говорите!»

– Ну, спасибо, если так, – просто сказал Малинин. – Я верю, что вы не способны лицемерить, и на мой, пожалуй, неделикатный вопрос, ответили искренно. Я, видите ли, очень мнительный человек и не совсем в себе уверен, хотя я самолюбив, – другой ваш ответ привел бы меня в отчаяние, и я по заслугам был бы наказан… но это уже к делу не относится, – нахмурился он, досадуя, что говорит не то, что нужно.

Она, однако, поняла, что он хотел сказать и тоже, нахмурившись, молчала.

– Мне это ни к чему, – как бы говорила она своим видом, и теперь, кажется, можно нам сказать друг другу прощайте.

– Видите ли, – произнес Малинин, словно не замечая ее недовольства, – странность всего этого, – он не пояснил чего этого, – мне положительно необъяснима. Я еще днем знал, что встречу вас. Почему знал, не знаю, но знал твердо. Со мной, видите ли, бывали прелюбопытные случаи. Я, представьте себе, однажды вспомнил товарища, с которым, еще будучи гимназистом, расстался, следовательно лет пятнадцать тому назад. До этого дня я никогда не думал о нем, я и фамилию его забыл. Как-то утром, умывшись и держа полотенце в руках, я вдруг, а почему, Бог его знает, вспомнил его фамилию: Голянкин! Вспомнил и обрадовался. Что-то этот Голянкин теперь делает? Дошел ли до степеней известных? Вот бы встретить его! И представьте, в тот же день я встречаю Голянкина на улице. Через пятнадцать лет, как только крепко подумал о нем! Это не кажется вам чудом?

«Он, право, гораздо интереснее, чем я предполагала, – созналась себе Марья Павловна, – и даже лицо у него как будто стало другое».

– Да, это очень странно, – серьезно подтвердила она, – но я отсюда вынуждена сделать вывод, что вы, вероятно, сегодня обо мне вспомнили.

Она невольно покраснела от смущения, почувствовав, что не должна была этого сказать.

«Какая я неосторожная, – пронеслось у нее, – что он подумает обо мне».

– Совершенно верно, – обрадовавшись, ответил он, – это было днем, часа в два…

«То есть тогда же, приблизительно, когда и я о нем вспомнила», – быстро подумала она, опять насторожившись и пряча свою душу.

– Но любопытно не это, не то, что я захотел вас встретить, – быстро проговорил, словно проглотил он последние слова, – дело не в моем желании, о котором я бы мог умолчать, суть в факте. Но и это не самое главное. Важно, чему факты такого рода учат, дороги общие выводы. А учат нас подобные примеры признать, что человек есть ничто, что кто-то нами распоряжается по своему усмотрению, что наша с вами встреча не случайна, как и не случайно даже вот это слово, которое я только что произнес. Нет гордого человека, – с каким-то восторгом в голосе сказал Малинин, – а есть звено среди звеньев. Вечно Единое, Рок, Судьба, зовите, как хотите, по своим кругам ведет нас.

Она подняла глаза на него и вдруг не поверила, что перед ней тот самый Малинин, которого она ни во что не ценила.

Куда делись его скулы? Почему он ей казался несимпатичным?

– Видите ли, – продолжал Малинин…

– Нет, нет, подождите, – прервала она его, – вы говорите рок, судьба. Хорошо, но не Бог, не правда ли, не Бог? – торопилась она. – Оно меньше Бога? Я в Бога верю, но это не то, это помимо Бога, хотя, может быть, с Его ведома. Так вы понимаете? Я много об этом думала, но не могла понять. Вот, например, сделаешь что-нибудь, и вдруг вспомнишь, что уже однажды делала это. С вами бывает? Вспомнишь, и тотчас туман в голове. И еще, и еще, – все торопилась она, – предчувствия, сны…

«Но зачем, зачем я это говорю ему?» – краем мысли спрашивала она себя.

– И меня всегда интересовало, – продолжала она, – как доказать судьбу, как доказать, что то, что случилось, не могло не случиться? Ведь совершившееся происходит один только раз.

«Может быть, рассказать ему свой сон с собаками? – с краю все думалось ей. – Или лучше не говорить? Подожду, может быть и скажу».

– Ну, конечно, конечно, – с тем же торопливым нетерпением ответил Малинин, – ее волнение сообщилось и ему, – это не Бог, а в стороне от Бога, может быть меньше Его, может быть больше, что, однако, нисколько не умаляет Его, – поспешил он ее успокоить. – Я в Бога тоже верю, ужасно верю, но и Вечно Единое, или судьба, или рок, или Непознаваемое так же несомненно. Все, рожденное духом человеческим, несомненно. Но это я в другой раз докажу, – еще больше заторопился Малинин. – Второй ваш вопрос интереснее, и вот какой со мной случай был. Я сидел с товарищами у себя в мастерской. Говорили на мистические темы. Я доказывал нашу, до последних мелочей, зависимость от сил, которых умом мы постигнуть не можем. Меня подняли на смех. Тогда, чтобы разрешить наш спор, я предложил сделать опыт.

– Какой же такой опыт? – спросил один из товарищей.

– А я сейчас при вас выстрелю себе в голову, – ответил я, – и если я не должен был умереть от пули, то никакие физические силы не вызовут выстрела, и я останусь цел.

– А если ты должен был умереть от пули? – рассмеялся второй. – Нет, это глупо, ты несомненно умрешь, наделаешь нам хлопот и, главное, ничего не будет доказано.

– Вы циники, – ответил я, – но я вас не выпущу. Я изменю опыт и доказательность его не пострадает. Я выстрелю себе в руку, и если не должно было быть, выстрела не последует.

– Руку искалечишь, – сказал третий, – брось эту затею.

– Почему же мне не выстрелить, если я твердо верю, что и наш спор, и все его последствия предрешены, – ответил я.

– Слушайте, – снова посмотрев на Малинина, воскликнула Марья Павловна, – ужели вы выстрелили?

– Ну, конечно, – сказал он. – Я достал свой револьвер, и пока товарищи проверяли его, я пережил вечность. Впрочем, то, что я тогда чувствовал, не относится к делу, – нахмурился Малинин.

– Готово? – спросил я.

– Готово, – ответил первый.

– Для вторичной проверки, – сказал я, – первый мой выстрел будет в стену.

Я не целясь спустил курок. Мы подошли к стене, все указали на отверстие, сделанное пулей.

– Теперь я выстрелю себе в ладонь, – сказал я, – и, конечно, для вас опыт будет убедителен, если выстрела не последует.

Я прижал дуло револьвера к ладони. Я сильно нажал курок и закрыл глаза… Раздался сукой звук осечки…

– Браво, – крикнул второй художник и бросился вырывать у меня револьвер.

– Нет, погоди, – почти без голоса сказал я, – ты раньше признай, доказал я?

– Случай, – сквозь зубы пробормотал первый.

– Хорошо, – отозвался я, – тогда будем продолжать опыт…

И я снова выстрелил… Вторая осечка. Все бросились ко мне.

– Нет, – сказал я, – теперь я хозяин положения, я для себя, а не для вас, попробую третий раз.

Да, я чувствовал, что действую не по своей воле, а как будто слышал приказание: «стреляй»!

И я выстрелил… Осечка… Тогда я в каком-то безумном восторге повернулся к стене. Грянул выстрел…

– Послушайте, – потрясенная рассказом, крикнула Марья Павловна, – но ведь это… это… – Она стала искать слова, чтобы выразить свое впечатление… – А знаете ли, – вдруг неожиданно для себя сказала она, пристально глядя на него, – ведь вы раньше угадали, мне и в самом деле было неприятно, когда вы подошли ко мне. А теперь…

– А теперь? – переспросил он, не решаясь взглянуть на нее.

– Ах, это не важно, – нетерпеливо сказала она, занятая своей мыслью, – ведь если согласиться с вами, то нужно признать, что и наша встреча была предопределена, что наши линии жизни пересеклись. Ведь так, или нет? А если да, то какое же это имеет значение?

– Не знаю, – тронутый ее тоном, искренно ответил он. – Но как скучно было бы наперед знать будущее. Вся таинственность, вся поэзия и значительность нашей жизни исчезла бы, мы стали бы ниже животных…

– Да, да, это верно, – согласилась она. – А я очень жалею, что не знаю ваших картин, – опять вдруг, то есть неожиданно для себя произнесла она.

– Я был бы счастлив, если бы вы пришли ко мне в мастерскую, – обрадовался Малинин, – но я боюсь, что мои картины не понравятся вам. У меня вы не найдете пейзажа, портрета, композиции. Художники отрицают мои работы. Я не интересуюсь ни формой, ни сюжетом, ни линией. Представьте себе, – с большим оживлением заговорил он, – что вы захотели бы написать красками симфонию, сонату Скрябина. Конечно, о форме тут не может быть речи. Сама мысль о форме уже является помехой. Вы согласны? Да, это требует необычайного напряжения духа, воли, потому что, видите ли, чрезвычайно трудно победить собственную косность, школьную выучку. Я написал картину «Мистическое». Красное пятно в центре, очень яркое, теплое, пронзительно теплое – ах, как художники потешались над ней, – вспомнил он, – и во все стороны от него, но не больше крыла бабочки, новые, однако менее теплые карминные тона, перерезаемые темно, темно-синими спиралями-ограничениями… впрочем, – вдруг оборвал он, – что это я делаю, чем занимаю ваше внимание?

– Нет, говорите, говорите, я все, все понимаю, – почти умоляюще сказала Марья Павловна, – мне очень интересно слушать. И кажется, мы будем друзьями. Это мне будет наказанием за то, что я, не зная, плохо судила о вас, – опустив глаза, повинилась она. – Вы так не похожи на других… Чего бы мужчина не наговорил женщине на вашем месте, вы видите, как я откровенна с вами…

«О, как хорошо, что я промолчал о своей любви, – думал Малинин, слушая ее, – о, как хорошо. Ведь я с ней! Смел ли я мечтать о большем? Я доволен, я благодарен. О, как хорошо».

– Ни с кем я до сих пор не вела таких разговоров, – все признавалась она, – это глубже интимного. Даже с мужем мы не говорили об этом. Я сама все, сказанное вами, подозревала, но вы очень удачно назвали те слова, которых у меня не было. А вы бы могли снова стрелять в себя? – вдруг спросила она.

Малинин от ее вопроса, от восторга потерял голову.

– Да, да, – с жаром сказал он, боясь взглянуть на нее, как боятся взглянуть на солнце. – Я не представляю себе высшего счастья, как при вас выстрелить в себя. Хотите, пойдем ко мне, и я повторю опыт. Я знаю, я чувствую, я верю, что выстрела не будет, потому что сейчас, меньше чем когда-либо я должен умереть. Меня не посмеют убить. То есть, – поправился он, – в одном случае будет смерть, в другом победа над смертью. Решение уже имеется, и хотя я не знаю его, но почти осязаю линию грядущего! Как жаль, что не решаетесь…

Она посмотрела на него, и, словно кто-то сказал ей, поняла. И не испугалась. И промолчала. Как все ошеломляюще быстро произошло! Двадцать минут тому назад он был ей совершенно чужой, теперь она, как свою, знала его душу. Она прониклась ей, смешалась с ней, повелевала ей. «Я чувствую не то, что должна чувствовать, – думала она, – и не могу побороть себя. Мне приятно с ним. Мне нравится его голос. Мне нравится, что он шляпу носит набок. Каким он мне раньше казался? Как странно, что я не могу этого вспомнить. Но я ему и вида не подам, что догадалась, что поняла… Так будет лучше».

– Нет, – сказала она, – не нужно опытов. И это тоже предопределено, – улыбнулась она…

И он улыбнулся. А ей так странно было думать, что нужно сейчас идти домой, что у них нынче обедают гости. Она вспомнила Петра Федоровича и захотела почувствовать к нему нежность, но душа ей не подчинилась. «Петр Федорович! Кто это? Ах, да, муж».

«Я, когда вышла из дома, – сказала она себе, – то колебалась, не знала куда пойти, но, вероятно, искала этого, и нашла. Но что же я нашла? И к чему оно? Или это еще не кончилось, и смысл раскроется впоследствии? А собаки? А „теперь ломайте“? Как все это связать? Я ничего не понимаю, и все-таки мне хорошо…»

– Однако, мне надо идти, – сказала она, посмотрев на часики, – уже двадцать пять минут шестого. Мы обедаем в шесть, а у нас сегодня к обеду гости. Я возьму извозчика. Вы повернитесь и уходите, не оглядываясь.

Он рассмеялся и приподнял шляпу. Пальца она уже не заметила. Она сошла с тротуара на мостовую и, идя к извозчику, обернулась к Малинину лицом. И он, и Марья Павловна подумали одновременно, что что-то новое начинается в их жизни. Она улыбалась. Она казалась ему улыбающимся ангелом и он, точно от благодарности, снова снял шляпу… И вдруг, словно мир провалился на глазах Малинина. Он дико закричал. Из-за угла стремительно вылетел грузовик-автомобиль и, как косой, срезал Марью Павловну. В колесе мелькнул зонтик.

Показались оголенные ноги. Они быстро и некрасиво задергались и легли в строгой неподвижности. Камни окрасились кровью…

Лица Марьи Павловны Малинин уже не узнал…

* * *

Рогожский со стуком закрыл книгу – он читал Карлейля – выдохнул презрительное «э», мол, ерунда ваш Карлейль, сладко потянулся и посмотрел на часы. Было двадцать восемь минут шестого. Он равнодушно удивился и подумал: «А Маши еще нет! Где это она задержалась? Сейчас гости начнут собираться. А впрочем, успеет, до обеда осталось полчаса».

И он на самую маленькую минуту пожалел, что не остановил извозчика и опять вернулся к тем мыслям о Карлейле, которые явились после чтения.

«Да, герои», – начал он думать…

В ту же минуту раздался звонок на парадной. Ухо Петра Федоровича обрадовалось, из сознания исчез Карлейль.

«Ну, вот и Маша», – облегченно подумал он, представляя себе, как она стоит нетерпеливо у дверей с мыслями, что опоздала, что надо успеть быстро переодеться.

Он с улыбкой пошел встретить ее, но неприятно разочаровался, когда вместо нее увидел своего товарища, присяжного поверенного Заболоцкого с женой, – он был женат вторым браком, и всюду водил с собой молоденькую Надежду Петровну, к которой его приятели относились довольно холодно.

«Вот и принимай их один, особенно ее», – с досадой подумал Петр Федорович и, состроив приветливое лицо, главным образом для Надежды Петровны, провел обоих в гостиную.

– А где же Марья Павловна? – спросила Надежда Петровна и, уютно усевшись в кресло, спрятала руки в громадную муфту.

Петр Федорович стал объяснять: представьте, ее нет дома, не могу понять, где она задержалась. Я, возвращаясь из суда, встретил ее…

И тут, Петр Федорович, чтобы протянуть время, и отчасти для того, чтобы вызвать сочувствие, рассказал все, как было, что хотел остановить извозчика, но не остановил, – будто кто-то его руку взял и не дал, – и как позже жалел, что не послушал себя. Заболоцкий, притворившись заинтересованным этой историей, не сводил глаз с Петра Федоровича. Надежда Петровна, обрадованная, что ее постоянно холодные руки немного согрелись в муфте, думала: «Хороша хозяйка, позвала гостей, а сама ушла!»

– Это, должно быть, она, – сказал Заболоцкий, услышав звонок.

– Ну, конечно, – уверенно ответил Рогожский и поднялся. – Я на минутку оставлю вас, – произнес он.

Заболоцкие переглянулись, когда он пошел к двери. Навстречу Рогожскому шел старый генерал, приятель его покойного отца.

«Ну, это уже в самом деле Бог знает что, – начал сердиться Петр Федорович, – в какое же положение она меня ставит. Ведь она знает, что у нас гости. Нет, не прощу ей».

И он с улыбкой принял старого, беззубого с крошечным личиком, генерала, сказавшего «здравствуйте» так, что послышалось «васти», и радушно и почтительно усадил его подле Надежды Петровны. Завязался общий разговор о войне. О Марье Павловне на время забыли.

«Ну что же это Маша», – думал Рогожский, возражая генералу на высказанную им уверенность, что конец войны близок, и чутко прислушиваясь, не раздастся ли звонок? «Теперь это она», – весело сказал он себе, когда звонок раздался.

На этот раз он из суеверия не пошел ее встретить и только обернулся к двери. «Если я буду сидеть, она придет, а встану, опять окажется гость», – сказало сердце.

Но, шумно шаркая ногами, вошел приятель всего мира, обрусевший немец доктор Дитрих, тот который всегда так весело резал затылок Рогожского, дородный, но очень живой старик, и в гостиной сразу стало шумно. У доктора были три новости, и он, не дав никому опомниться, сразу все выпалил своим громоподобным голосом. О Марье Павловне совершенно забыли, помнил о ней только Рогожский и с горьким чувством мысленно упрекал ее.

– Однако, уже без десяти шесть, – сказал он громко, посмотрев с неприятным чувством на часы, – давайте сядем за стол, мы и рассесться не успеем, как войдет Марья Павловна.

«Сядем за стол, и она явится», – обещало сердце.

– Понимаете, – начал Петр Федорович снова объяснять, – я, возвращаясь из суда, встретил ее и хотел было остановить извозчика…

Выслушали. Но все хотели есть и тотчас согласились с Рогожским.

– Да, да, – сказал генерал, – мы не станем ждать Марью Павловну, – и уперся рукой о колено Заболоцкого, чтобы подняться.

Заболоцкий любезно ткнул ему руку подмышку и тоже поднялся. Все вошли, вытянув шеи.

– Я учиню ей строгий допрос, – пошутил доктор, подвязавшись салфеткой; закуски на столе раздразнили еще больше его аппетит, – где сударыня изволили задержаться?

– А я ее буду защищать, – высматривая, какую закуску ему раньше взять, сказал Заболоцкий. – Предупреждаю, что защита моя будет сокрушительна для прокурора. Давненько я до вас добираюсь, милый доктор.

Посидели. И вдруг переглянулись. «Точно на поминках», – подумал каждый.

– Гмм-да, – протянул генерал.

– Да-с, – поиграл пальцами Забоцкий…

Раздался сильный звонок. Все ожили.

– Ну, вот и она, – торжествующе проговорил Рогожский и побежал в переднюю, прилегавшую к столовой, но уже на пороге стал медленно и безмолвно падать.

– Не сразу, не сразу, – сказал чей-то голос…

* * *

Малинин заперся у себя в мастерской. Он сидит у окна и невидящими глазами смотрит на улицу. Он плачет и видит только ее.

Неотступно стоит перед ним она, дорогой образ, с ее последней, ангельской улыбкой. Если бы Малинин, каким-нибудь чудом мог остаться ждать ее здесь, на земле, миллионы лет, он все-таки не дождался бы ее, и из всех улыбок, которые есть и будут на земле, ее улыбки он бы не нашел. Никто на земле ее больше не увидит. Сон, сон наша жизнь. Ах, ослепительно бело было ее лицо. Ангельскую улыбку она оставила миру.

«Я очутился в замкнутом кругу, – думал Малинин, – и из этого круга мне нет выхода. Выход был, но его заколотила смерть. И только через смерть можно пробиться к ней. И смертью смерть поправ! „Смертью смерть поправ“. Какие слова, какие слова!..»

Нет, ему не страшно и не жалко умереть, но страшно и жалко того, что так возвышенно думать о ней, так страдать и плакать ни в каком другом мире невозможно. Только здесь, на земле, можно говорить себе, что видел ее, что она дала ему счастье, что она оставила ему навсегда свою ангельскую улыбку. Только здесь, на земле можно превратить в вечные те тридцать минут, которые он провел с ней, вспомнить каждую секунду, в которой она была, поворот к нему ее головы, услышать звук ее голоса. Где она теперь? О небо, о солнце, о звезды, скажите мне, где она, не видели ли вы, где пролетала ее душа? Шепни мне, ветер, не встретил ли ты ее?

…Плакали, прощаясь с Малининым, картины его, красочные иероглифы, иногда и ему непонятные, ибо кистью он хотел создать, то, что над человеком, само Непознаваемое, Вечно Единое с его трагическим лицом, то, к чему живущий может прикоснуться лишь четвертью крыла своей души. Плакало все в его мастерской.

Он прилег на диван и, потрясенный, стал слушать последний Реквием, а в голове продолжалось прежнее, человеческое, рассуждения и вычисления:

«Если бы он, выйдя из дому, пошел направо, то не встретился бы с ней. Если бы он, встретясь с ней, задержал ее не тридцать, а двадцать девять минут, она перешла бы улицу раньше автомобиля. Если бы она не сказала, что ей пора домой, он бы успел ей рассказать самый таинственный, самый мистический случай, происшедший с ним, и она была бы спасена. Но ведь самое мистическое есть ее смерть. Она вышла из дому, и я вышел. Она шла к смерти, и я должен был помочь ей в этом, потому что и я вышел, чтобы умереть. Ты, кто вел нас к этому, ты знаешь, ты прав, будь благословен».

Малинин поднял голову и увидел ее, ее ангельскую улыбку. И тотчас начался Реквием. Слезы катились из его глаз. К окну прильнули безмерные пространства, где, летая быстрее света, всюду поспевало непостижимое, Судьба, Рок, Вечно Единое…