Текст книги "Нет, про это он писать не будет"

Сергей Аксу
Нет, про это он писать не будет

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

* * *

«Угораздило же ему попасться на глаза этому козлу, майору Геращенко. Схлопотал приказ сопровождать вместе с Ником капитана Карасика в штаб. В ПВД, конечно, неплохо съездить, ребят знакомых повидать, – размышлял Валерка Крестовский. – Но после бессонной ночи буквально валишься с ног. Одиннадцать раз обстреливала их какая-то сволота. Заспанный Ник, Колька Селифонов, тоже не особо горел желанием тащиться к черту на кулички. В «уазике» кругом пылища, так и хочется пальцем по сидению поводить: слово неприличное написать. В Ножай-Юрт, где находился ПВД, выехали вместе с попутным челябинским СОБРом в сопровождении двух «бэтээров». В десятом часу уже были там. Карасик, дав указание от машины не отлучаться, отправился к начальству. Присели. Закурили. Руки в цыпках, кожа потрескалась, местами покрылась болячками. Вши, злодеи, покусывают. Кашель. Сопли. Воспаленные глаза. Истрепанные рукава. Замусоленные колени. Закопченные морды. Кругом штабные крысы шастают в «свеженакрахмаленном камуфляже», все почти с наградами. А у нас – две медальки на всю роту. С любопытством посматривают в нашу сторону. Прям какое-то явление Христа народу! Цирк, приехал!

Колька Селифонов завалился спать на заднем сидении. Водила, Вовка Иезуитов (ну и фамильица, я вам скажу), вернулся со склада в новеньких «берцах»: что-то там толканул трофейное, кажется, черный ваххабитский флаг с кривой саблей на нем и арабской вязью. Открыв капот, залез в мотор с головой. Чего он там забыл, хорек? Непонятно. Движок «уазика» работает как часы».

Валерка расстегнул бушлат, извлек из-за пазухи две фанерки размером с книжку, сброшюрованные медной проволокой, между которыми он хранил письма из дома и присланные матерью конверты. Иначе нельзя: обязательно какая-нибудь сука сопрет для сортира. Незавидная судьба уже постигла его блокнот, где он вел свои записи и хранил адреса родных и друзей.

«Надо воспользоваться подвернувшимся случаем и послать письмо матери отсюда, из ПВД. Наверняка быстрее дойдет, чем через Моздок. Странный все-таки у них адресок: «Москва-400». Месяцами письма идут сюда.

Что же ей написать, родимой?

Нет, он не будет ей писать, как их неприветливо, настороженно встречало местное население. Когда колонна двигалась через Шелковскую, мимо рынка, некоторые чеченцы в толпе, не скрывая своей неприязни, в открытую показывали им красноречивый жест, проводя ладонью по горлу. Мол, будем резать вас как баранов.

Нет, про это он ей писать не будет.

Не будет и про то, как во время «зачистки» в заброшенном сарае на краю села обнаружили изуродованный труп молодого парня в тельняшке.

Нет, не будет он ей писать, как их обстреливают по нескольку раз за ночь, как ужасны вой падающей сверху мины и визг разлетающихся с рваными краями осколков…

Нет, не будет он ей писать, как их проклинают и плюют им вслед чеченки, и бросает камни черноглазая юркая пацанва.

Нет, не будет он писать, как истошно вопила рация в командирской палатке, прося помощи, когда под Аргуном в засаду, устроенную боевиками, попал не только поезд, но и группы ОМОНа и СОБРа, выехавшие на выручку.

Не будет ей писать и про то, как снайпер смертельно ранил пацана из соседней роты, когда они окапывались на берегу Терека.

Нет, он не будет ей писать, как ночью чуть не попали под перестрелку. Они тогда после зачистки решили остаться на ночевку в сельской школе. Вдруг в первом часу ночи началась яростная стрельба из пулеметов. Стреляли с вершины одной горы по вершине другой, что господствовала над селом. По данным на этих точках располагались ульяновская «десантура» и морские пехотинцы генерала Отракова. С полчаса они безжалостно гвоздили друг друга, а Валеркина рота по уши в дерьме, трясясь от страха, провела тревожную ночь на ногах в ожидании нападения боевиков.

Нет, не будет он ей писать, как подорвался на «растяжке» младший сержант Сережка Ефимов, как полз он, оставляя культями за собой кровавые полосы, как страшно кричал, покидая этот мир.

Нет, не будет он ей писать про «бардак», царящий вокруг, про тупые пьяные морды. Про хорька, старшего прапорщика Мишина, который загнал местным чеченцам два ящика патронов, двенадцать гранат и семь спальников. И в конце концов загремел под трибунал.

Нет, не будет он ей писать про вырезанный ночью соседний блокпост, про зверски убитых пацанов.

Нет, не будет он ей писать про колонну их бригады, попавшую под Герзель-Аулом под обстрел наемников Хаттаба, про горящий БМП и покореженные «ЗИЛы».

Нет, не будет про это он ей писать, и многое постарается забыть, что там видел и испытал.

Жаль, что она знает, где он находится. Надо было поступить, как его тезка, Валерка Назаров из Саратова. Он, чтобы родители не беспокоились, посылал свои письма приятелю, который остался в расположении части, а тот в свою очередь переправлял их оттуда его предкам».

Устроившись поудобнее на переднем сидении, Крестовский старательно вывел на листке из ученической тетрадки:

«Дорогая мамулечка, не беспокойся за меня, я скоро вернусь…».

Но его отвлек подошедший парнишка, Валька Гуськов, с которым он служил в Оренбурге. Оба обрадовались неожиданной встрече. Валька до армии механизатором в совхозе работал. Уже подростком вовсю гонял на мотоцикле, шоферил, помогал отцу и брату на комбайне по время уборочной. Они деревенские все такие, сызмальства к настоящему мужскому труду приучены, не то что мы, городские. Технику Гуськов знал как свои пять пальцев. Мог с завязанными глазами ее разобрать и собрать. По шуму двигателя запросто определял любые неполадки.

– Значит, в снайперах теперь! А я вот гайки да болты кручу! – кивнул он на свои замурзанные с черными поломанными ногтями руки и замасленную спецовку. – «Бэхи» да «бэтры» ремонтирую, на ноги ставлю.

– Остолопы! Сколько еще вам, говнюкам, повторять! Свалились на мою голову! – донеслось до них из-за палаток.

– Это комвзвода Захаров «черпаков» воспитывает! Неделю назад «дембелей» сменили. Бесплатное кино. Как там у вас в батальоне?

– Полный звиздец! Каждую ночь, заразы, обстреливают. Как-то подсчитал ради интереса, одиннадцать раз, сволочи, за ночь долбили.

– Наших кого-нибудь видел?

– Саня Карапуз отвоевался, увезли под Новый год с ранеными, ухо ему отстрелили. Башка вся забинтована, стала на футбольный мяч похожа. Хоть автографы на ней пиши. «Русский Марселец» сейчас в госпитале, ноги отморозил, совсем у него плохи дела. Гангрена. Заражение пошло, боюсь, могут ампутировать. У Паши после одной из «зачисток» напрочь «крыша поехала», теперь на кухне хлеборезом. «Дядя Федор», Фарид Хабибуллин, погиб. Помнишь, бугай у нас был, борец из Нижнекамска. Ну, которому все по фигу было. Ну, который на всех положил! Так в горах с ним случай был: утром пришли менять; пулемет торчит из сугроба, а самого нет. Потом откопали из-под снега. Спал, собака. Завернулся в тулуп и спальник. Сгорел он в «бээмпэшке» под Герзель-Аулом. Только бушлат да фотка девчонки его и остались. Мясорубка была та еще. Серега, «Мастер», теперь со мной в паре, на днях ефрейторскую «соплю» получил.

Приятель с каким-то особым благоговением потрогал Валеркину «эсвэдэшку».

– Замочил кого-нибудь?

– Как видишь, зарубок нет! Пока нет!

– Что так? Мазанул?

– Смеешься? Да я со ста метров тебе без оптики пятак сделаю! Был один случай пару недель назад, да нельзя было себя обнаруживать. Да, наверное, и не смог бы тогда. Думаешь, что вот так, запросто, можно человека грохнуть! Одно дело, когда стреляешь и не видишь его, в кустах там или в темноте, а другое, когда он у тебя на «мушке».

– Вот, что я тебе скажу! Лучшие стрелки – это бабы! О Павличенко, знаменитой снайперше, слышал? Которая триста фрицев отправила груши в раю околачивать.

– Нет, не слышал! Алию знаю, Молдагулову. Тоже снайпер. Памятник ей в Актюбинске на улице Карла Либкнехта стоит, мы туда с братом к бабульке часто на лето ездили…

Их оживленную беседу прервало появление капитана Карасика. Он был мрачнее тучи. Его красное обветренное лицо приобрело кирпичный цвет; серые глаза потемнели и излучали такую злобу, что не приведи господь!

– Мудачье! Мразь тыловая!

Тяжело плюхнувшись на сидение, скомандовал:

– Поехали! Ну, бля, уроды! Окопались тут!

Таким Валерка еще никогда его не видел. Ведь Карасик – душа батальона, добрейший малый, правда, с чудинкой. Утром встает чуть свет, выходит из палатки в чем мать родила, с полчаса перебрасывает с плеча на плечо ржавую двухпудовую гирю и обливается из ведра ледяной водой. У всех мурашки по всему телу от одного его вида. Клубами пар от его широкой спины поднимается, а он только посмеивается, громко покрякивает да еще и подмигивает солдатам, съежившимся от холода и сырости.

Обратно ехали без сопровождения. Над головой просвистели две «сушки» и удалились в сторону гор. Через некоторое время донеслись глухие взрывы.

– Отбомбились! – сказал Селифонов.

– По лагерям боевиков садят!

– Милое дело, – прервал молчание капитан Карасик. – Не надо грязь месить, по горам на брюхе ползать! Надел комбинезончик с иголочки, слетал, сделал дело и назад, к бабе под бочок, в теплую постельку! Чего я, дурак, тогда в Черниговское не пошел? Однокашник Витька Еременко туда поступал. Звал с собой. Где-то летает теперь, сукин сын. Так нет же! Захотелось романтики. Насмотрелся фильмов всяких, типа «В зоне особо внимания», «Афганский излом»…

Вдоль дороги, то здесь, то там, нашла последнее пристанище разбитая, сгоревшая бронетехника. В одном месте, похоже, заваруха была та еще, не приведи бог в такую попасть! За поворотом, в ложбинке, целое кладбище искореженного железа. Проскочили несколько селений. На обочинах дороги в станицах вовсю торговали самопальным бензином, батареи канистр и пятилитровых банок сверкали на солнце всеми цветами радуги. Бензин шел на ура, другого здесь не было.

«Уазик» мчался, пыля, местами юлил, объезжая многочисленные рытвины и колдобины. Виртуозно вертя баранку, Вовка с неизменной сигаретой в зубах, без удержу матюкался, когда их побрасывало на ухабах.

– Чего гонишь как сумашедший? Шумахер, тоже мне, выискался, так недолго и в ящик сыграть! – выразил недовольство рядовой Селифонов, пригибая ушибленную голову.

– Не дрова везешь! – с раздражением добавил Крестовский. – Всю задницу отшибло! Живого места нет!

– Если будем вот так ползти, еще быстрее туда загремим! – зло отозвался хмурый капитан Карасик, сидящий на переднем сидении, держа на коленях автомат. Валерка, выглядывая из-за бритой головы капитана, наблюдал за вьющейся дорогой. В голову лезли всякие мысли о доме, о Светке, о первом «чехе», которого чуть не завалил пару недель назад…

Туман рассеивался. Стал виден родник, который они выбрали как цель. Валерка осторожно заворочался, пытаясь размять онемевшее тело. В маскировочной «шаманской» хламиде, в своих лохмотьях он был похож на лешего. Отстегнув фляжку, глотнул противной вонючей воды. Вдруг краем глаза уловил какое-то движение у родника. Там кто-то двигался. Валерка, отложив фляжку в сторону, взглянул в прицел. У родника неподвижно стоял, озираясь и прислушиваясь, вооруженный автоматом невысокий коренастый «чех». С рыжеватой бородой, горбоносый, в расшитой тюбетейке с кистью. Потом он присел и, зачерпнув ладонями воду, стал пить. Валерка тихонько подвел риски прицела на голову врага и стал ждать, когда тот выпрямится, чтобы бить наверняка, точно в грудь. Горбоносый не подозревал, что там, в темных зарослях затаилась Смерть, что теперь его жизнь висит на волоске. Одно движение согнутого указательного пальца снайпера, и его душа отлетит в рай. Валерка весь вспотел от напряжения, сердце учащенно стучало, громкие удары его отдавались эхом в голове.

«А вдруг он не один, а их целая группа», – промелькнула быстрая мысль, палец на спусковом крючке разжался.

Неожиданно «чех» двинулся вдоль ручья. Снайпер потерял свою цель и взглянул поверх прицела. Навстречу боевику по тропинке быстрым шагом приближался мальчишка лет десяти с большой спортивной сумкой через плечо. Они обнялись, чеченец ласково потрепал пацана по взъерошенным волосам. Они разговаривали минут десять. Мальчишка что-то оживленно рассказывал, смеясь и размахивая руками, словно мельница. Потом «горбоносый» с сумкой исчез в густом кустарнике.

Разочарованный Валерка оглянулся на «Мастера». Серега мирно спал, свернувшись калачиком и укрывшись с головой.

«Напарник достался ему отличный. Пацан что надо! Кандидат в мастера спорта по стрельбе. Очень интересный собеседник, с ним не соскучишься. В ихнюю часть попал за месяц до отправки на Кавказ, перевели в связи с сокращением внутренних войск из Саратова. А до этого он успел сменить несколько частей. Куда только его судьба не забрасывала. Два раза в бегах был из-за дедовщины. Тихий такой с виду, молчаливый, с задумчивыми глазами, а иногда так взовьется, что держись. На «маковке» шрам длиной с палец, это ему в Ангарске в «учебке» пряжкой чуть черепок не раскроили. Рассказывал, как его «менты» в поезде взяли. Удрал из части, где его «деды-мудаки» достали. Паспорт, благо, у него с собой был. Добирался через Москву, форма в пакете. Ну, тут его и «кинули» сразу на пороге «белокаменной». Какой-то пройдоха-таксист слупил с него все деньги, осталось только на билет. Сел в свой родной поезд, успокоился. Да не тут-то было. Проводница, стерва горластая, прицепилась к нему как репей, бери постель, орет. А у него ни копейки за душой, ну и послал ее подальше. Она, недолго думая, привела из соседнего вагона наряд милиции. Те, проверив документы, стали его «шмонать» и обнаружили в спортивной сумке камуфляж. Утром, когда поезд подошел к знакомому перрону, его сдали в комендатуру. И очутился он вместо теплой ванны на гарнизонной гауптвахте. Потом военная прокуратура, новый округ, новая часть…

Вдруг запыленное лобовое стекло треснуло и рассыпалось, обдав их сверкающей крошкой, словно слезами. Грохота выстрелов он уже не слышал. Неуправляемая никем машина на полной скорости, резко свернув в кювет, закувыркалась и, безжалостно сминая, ломая на своем пути кусты и молодые деревца, влетела вверх колесами в посадки.

Очнулся Валерка под раскидистым деревом с крепко стянутыми проволокой руками и ногами. Сильно болела голова, прямо раскалывалась, тошнило. Глаза были как ватные, еле ворочались. Раскрытый рот перетягивала скрученная в жгут и завязанная на затылке тряпка, от которой несло бензином. Первое, что он увидел, это была пожухлая трава, на которой расплывчатыми пятнами белели его рассыпанные письма. На ближнем листке чернели написанные знакомым неровным прыгающим почерком слова: «Дорогая мамулечка, не беспокойся за меня, я скоро вернусь…»

Он услышал рядом чьи-то грузные шаги и почувствовал, как ослабли путы на ногах. Его ухватили за одежду и резким рывком усадили на землю, приткнув спиной к дереву. Перед собой он увидел заросшее бородой лицо боевика лет тридцати, который внимательно сверлил Валерку взглядом блестящих прищуренных глаз. Из-под берета оливкового цвета на плечи ниспадали пряди длинных волос. Камуфлированный бушлат перепоясан патронташем с «вогами». На плече дулом вниз висел АКМ с «подствольником». Из нагрудного кармана торчала, поблескивая антенной, поцарапанная миниатюрная рация. К ним, прихрамывая, подошел другой. Валерка чуть не вскрикнул, его он сразу узнал. Это был тот самый горбоносый «чех» с рыжеватой бородой, которого он держал на прицеле у родника. Лицо боевика портил свежий уродливый шрам под правым глазом. Ястребиные глаза чеченца зло впились, словно шипы, в лицо пленника.

Боевиков было четверо. В стороне двое совсем молодых парней вытаскивали из рюкзаков и раскладывали на разостланном брезенте боеприпасы: тротиловые шашки, электродетонаторы, магазины, несколько выстрелов к РПГ, ворох «вогов»… Чуть поодаль, у кустов, топтался черный мохнатый ишак со светлыми обводами вокруг глаз, застенчиво моргая длинными ресницами. Он что-то жевал, иногда нервно встряхивая мордой и поводя недовольно ушами. Точно такой же ишак был у них в части: ребята привезли из одной из командировок. Теперь тележку возит с пищевыми отходами с кухни на подсобное хозяйство.

Вдруг «патлатый» и Валеркин «чех» бурно заспорили. Горбоносый возбужденно размахивал руками и тараторил, брызгая слюной. Речь шла, как Валерка понял, о каком-то Мусе. «Патлатый» зло возражал, наступая на несговорчивого оппонента. Рыжебородый вроде как притих, но потом вновь взорвался, визгливо заорал, поминая Мусу. Боевик в берете, потеряв терпенье, в сердцах зло плюнул и крепко выругался по-русски матом.

Валерка замычал и смежил веки от нестерпимой боли, которая пронзила разбитую голову. Будто огромный клещ вцепился в висок. Последнее, что он увидел, когда ему задрали голову и полоснули кинжалом по горлу, были ястребиные глаза и холодное чужое небо с медленно плывущими кучерявыми облаками. Последнее, что он почувствовал, была боль, и что-то булькающее горячей волной залило ему грудь… Последнее, что он услышал, был глухой стук упавшего на траву тела.