Текст книги "Крещение Руси и Владимир Святой"

Первые решения

Итак, Владимир стал великим князем русским, наследником власти Олега, Игоря и Святослава. При этом в его руках, под непосредственной, без «всякого княжья», властью оказалось больше земель и градов, чем у кого-либо из предшественников. Он сам владел не только Киевом, Переяславлем и Любечем, но также Деревами, Новгородом, Псковом, Полоцком и, вероятно, Смоленском. Такого могущества ни один прежний русский князь не достигал. Кривичи, меря, весь, эстская чудь, а на юге – древляне и севера исправно платили дань ему, киевскому великому князю.

Такая власть уже превосходила понятия просто о «княжеской». И Владимир, наряду с княжеским, принимает новый титул. Он восстановил употреблявшийся самыми первыми русскими князьями IX века, но забытый начиная с Олега тюркский титул кагана. Когда-то его принятие являлось вызовом хазарским каганам, владычествовавшим в Степи. Теперь, после падения каганата под ударами Святослава, русский князь становился в некотором роде законным наследником каганского достоинства. «Старый новый» титул, равновеликий, по общему мнению, императорскому, закреплял новую роль Руси Рюриковичей на международной арене – роль единственного гегемона для всей Восточной Европы. Роль эту завоевал для Руси Святослав – дело не менее важное, чем так и не добытые им территориальные обретения. Но именно Владимир осознал ее и первым стал использовать по назначению.

Владимир и не скрывал своего положения захватчика власти. Оправдывая себя местью за Олега, он в то же время рассматривал произошедшее как конец прежнего «рода» русских князей и начало нового, родоначальником коего хотел стать сам. В знак этого он сменил родовую эмблему Рюриковичей, изображавшуюся со времен Святослава на княжеских печатях, а еще при Игоре добивавшуюся на иностранные монеты из княжеской казны. Игорь, Святослав и Ярополк в качестве родового знака использовали двузубец, сохранявший еще очень отдаленное сходство с древними ладожскими схематическими изображениями норманнской ладьи. Владимир – первый, судя по всему, князь, получивший чисто славянское воспитание, – расстался с этим старым символом, изменив его почти до неузнаваемости. Двузубец у него превратился в трезубец – священный знак, широко известный и поднепровским славянам, и степным кочевникам. Тем самым Владимир как бы положил начало новой традиции. И традиция эта взывала больше к преданиям Юга, чем Севера.

Огромной державой следовало управлять. И здесь Владимиру пригодились реформы Ольги. Князь еще в Новгороде отказался от громоздкого и рискованного ритуала полюдья. Теперь оно полностью ушло в прошлое. Власть Владимира над подданными, добытая силой оружия, и без того не нуждалась в подтверждениях. Все свое время Владимир проводил если не в военных походах, то в стольном Киеве. Что касается дани, то подвластные племена доставляли ее «повозом» на погосты. Туда приезжали – или даже постоянно там находились – княжеские сборщики дани, отвечавшие за доставку собранного в Киев.

Тем не менее Владимир понимал, что не все непосредственно ему подчиненные земли сохранят верность при одинаковом подходе. Новгород заслуживал поощрения за поддержку. К тому же новгородская знать, отдав своего князя Киеву, имела право рассчитывать на замену. И Владимир отправил в Новгород своего дядю, Добрыню. Судя по всему, с княжеским титулом. По крайней мере, в списки новгородских посадников Добрыню не включали, в то время как княжеский новгородский список подчеркнуто начинается только с крещения Руси. Согласно летописи, Новгородом к началу XI века уже долго правили именно «князья», платившие дань Киеву. А Владимир «посадил» в Новгороде после захвата власти именно Добрыню, и никого другого. Летописцам XI и позднейших веков наличие иных, кроме Рюриковичей, князей, тем паче по пожалованию, казалось уже неким нонсенсом. И они просто обошли вопрос о титуле Добрыни. Итак, мы можем заключить, что княжеский холоп Добрыня Малкович в итоге достиг-таки самой вершины русской общественной лестницы, встав вровень со знатнейшими и владетельными представителями княжеского дома. Достойная плата за обеспеченные им успехи.

И в то же время отчасти и ссылка. Владимир не разделял, конечно, пренебрежения отца к Новгороду и новгородцам. Но Новгород все-таки стоял от Киева очень далеко, и сообщение велось не каждодневно. Владимир, вошедший (как ни считай) уже в возраст, разумеется, тяготился зависимостью от воспитателя. Вознаграждая Добрыню сверх его мечтаний, князь в то же время освобождался от его опеки. Насколько осознанно Владимир это проделал, мы судить не можем. Но в итоге оказался не только формальным, но и фактическим правителем своей новой державы.

После гибели Ярополка и с отъездом Добрыни свободным осталось место киевского воеводы. По обычаям того времени, само собой разумелось, что новый князь набирает дружину (пусть из тех же людей) заново. Следовательно, менялся и воевода. Свенельд сложил когда-то полномочия после совершеннолетия Святослава, оставшись при нем до последних злосчастных боев лишь «воеводой отчим». Добрыня, кормилец Владимира, являлся законным его воеводой в Новгороде, но теперь получил иное пожалование. Блуд же, пусть и предавший Ярополка, оставался воеводой убитого князя – следовательно, его время в этом качестве закончилось.

Киевским воеводой при Владимире стал некто Волчий Хвост – больше похоже на прозвище, а не на имя. Скорее всего, так и есть. В двух версиях Жития Владимира киевский воевода именуется иначе – Олегом. Это древнее родовое имя могло принадлежать только потомку Олега Вещего. А прозвище отражало давнее поверье о роде, из которого вышел тот, старый Олег, – будто прибывшие из-за моря «вещуны» умеют и превращаться в волков. Назначение Волчьего Хвоста было знаком для старой киевской знати, для уцелевших после войн Святослава дружинных родов. Ни одному из них Владимир зла не чинил. Приказав убить брата, он пощадил род Свенельда. Сын Свенельда Мстиша был хорошо известен в Киеве еще и после Владимира, и летописец специально указывает при упоминании Свенельда: «А он отец Мстишин». К рассказам-то Мстиши Свенельдича, как можно судить, восходят многие летописные предания о начальных веках Руси, где главным персонажем выступает его отец.

Что же касается Блуда, то он без дела не остался. Рогнеда сопровождала мужа в походе на юг. В том же 978 году у нее родился третий сын, названный – уже как обычно – славянским именем Ярослав. В качестве кормильца к новорожденному Владимир приставил Блуда. Должность почетная, хотя и несколько более низкая, чем прежняя. Насколько был удовлетворен (и одарен помимо назначения) Блуд, неизвестно. Однако Ярославу он оставался верен до самого своего конца, а суждено ему было пережить Владимира. Должность кормильца означала в будущем должность воеводы при молодом князе, пусть на тот момент и не при наследнике киевского престола. Но Блуд уже знал, что престол сей занимают не только наследники.

Воспитание Ярослава, надо сказать, оказалось непростой задачей. Мальчик родился с легким вывихом правой ноги и долго не решался ходить из-за боли, вызванной первыми попытками. Чтобы пестовать «сидня», от бывшего воеводы требовались и сочувствие, и умение. То, что он остался рядом с Ярославом и по его возрастании, доказывает – всем этим Блуд, как бы ни рисовала его летопись, обладал.

Как было сказано, Владимир милостиво и даже благожелательно обошелся с киевской знатью, потомками древних варягов. Но одно дело – ославянившиеся Свенельдичи и Ольговичи, и другое – варяги новопришлые. С ними Владимир повел себя не слишком любезно, давая понять, что эпоха «находников» на Руси завершилась. Впрочем, виноваты были сами наемники.

После гибели Ярополка норманнские вожаки заявили Владимиру: «Это наш град, и мы взяли его. Так что хотим взять с них откуп, по две гривны на человека». Владимир, еще не обустроивший новое княжение, с кажущейся готовностью ответил: «Подождите, пока вам соберут куны, – месяц». Неизвестно, собирал ли что-то Владимир. Но варяги не получили ничего. Прождав больше месяца, они вновь пошли к князю.

Теперь ситуация была иной. Владимир заручился поддержкой киевлян и собрал новую дружину. К тому же начавшиеся набеги печенегов держали в боеготовности южнорусские ополчения. Поднимать смуту для наемников было уже очень рискованно. Получив твердый отказ в деньгах, варяги сказали князю: «Раз обманул ты нас, то кажи нам путь в Греки». В ответ прозвучало только: «Идите».

Владимир с легкостью отделался от назойливых наемников, но не желал полностью отказываться от варяжской силы. Отпустив всех, он затем отобрал среди варягов некоторое число «мужей добрых, храбрых и мудрых». Таким он «раздал грады» в кормление. Тем самым он обеспечил себя беззаветно преданными наместниками, на благо центральной власти и всему огромному княжеству.

Прочие варяги в июле 978 года покинули Киев и направились к Константинополю. Они рассчитывали наняться на службу к византийским императорам, братьям Василию и Константину. Выходцы со скандинавского и русского Севера привечались в Царьграде, в «Цесарском граде» как надежные и сильные воины. Постепенно при дворе византийских императоров складывался особый варяжско-русский корпус. Впрочем, служило в нем пока больше именно русских, чем скандинавов, и всех пришедших по пути «из варяг в греки» ромеи общо именовали «росами» или «тавроскифами».

Владимир, однако, не удовлетворился самим уходом варяжской дружины. Он решил перекрыть им саму возможность возвращения. Вперед варягов он отправил в Царьград свое посольство. Оно передало послание князя старшему императору Василию: «Вот идут к тебе варяги. Не думай их держать в граде, чтобы не сотворили тебе во граде опять зла, какое здесь сотворили. Но расточи их врозь, а сюда не пускай ни единого». Императоры выполнили просьбу русского князя – она выглядела разумно, поскольку норманны действительно славились своими разбоями по всей Европе. Особого «зла» в Киеве им, кажется, благодаря ловкости Владимира так сотворить и не удалось – но в Константинополе едва ли об этом знали. Кроме того, Византии, постоянно воевавшей на два фронта – с арабами и с так и не покорившимися болгарами, – с Русью требовался прочный, ничем не омрачаемый мир.

Проводив наемников, Владимир все же продолжал, как уже сказано, держать выходцев из Скандинавии у себя на службе. Среди них выделялся княжеский воспитанник Олав Трюггвасон. Первые годы княжения Владимира в Киеве молодой норвежец процветал. Отличившись при завоевании стольного града, он обрел новые княжьи милости и укрепился в своем положении любимца княгини. После победы Олав вернулся на Север и, обосновавшись в Новгороде или Ладоге, совершал оттуда набеги на прибалтийские земли. Теперь у него действительно был собственный корабль – и опытные воины-наставники, следившие за юным «предводителем». Иными словами, Олав превратился в типичного «морского конунга», родовитого викингского вождя.

Первые набеги Олава прибавили ему славы и обогатили Новгород. Изрядную долю добычи он поднес Владимиру и Аллогии, с которыми в Киеве проводил большую часть зимы. Сага Одда говорит о «разного рода сокровищах из золота и прекрасных дорогих материй, и драгоценных камнях». По преданию (которое может, впрочем, говорить и о более поздних походах Олава), однажды при возвращении на Русь сами паруса его кораблей и походные шатры воинов были из «драгоценных материй». Но это едва ли можно было добыть в прибалтийских селениях – разве что Олав уже тогда добирался до прибрежных крепостей датчан или ободритов. Если когда-либо такие ценности и прошли через его руки, то во время пребывания варягов в Киеве, когда воины Владимира, разумеется, запустили руки в казну побежденного Ярополка. Что же до парусов из дорогих «паволок», то эту дружинную легенду рассказывали еще о победителе Царьграда Олеге Вещем…

Да, Владимир покровительствовал «своим» викингам. Но с его приходом в Киев эпоха викингских конунгов и князей-разбойников для Восточной Европы навсегда завершилась. В этом Владимир действительно с первых шагов явился продолжателем дела Ольги. Придя к власти захватчиком и не избегая войн, он тем не менее и строил – строил Русское государство. Заходя решительнее и дальше, чем сама проложившая ему дорогу великая княгиня.

Боги Владимира

Об отношении Ярополка к христианской и языческой верам ничего достоверного, как уже говорилось, нам неизвестно. Уже исходя из одного этого можно предположить, что на самом деле наследник Святослава и Ольги остался равнодушен к обеим религиям. Но те, кто вошел в Киев ему на смену и через его труп, были язычниками ревностными. Для Владимира «отчие предания», вера предков оставались святы, невзирая на наставления Ольги. В этом одном он пока совершенно не собирался подражать ей.

Но что же представляли собой эти «отчие предания» к моменту вокняжения Владимира? Первое, что бросается в глаза исследователю славянских древностей, – удивительная пестрота верований и мифов. Религия разных племен и местностей сильно отличалась. Имена богов и их «родословные» (там, где таковые известны) тоже расходились – даже если ограничиваться рамками только восточного славянства. Хотя для исследователя-то в этом ничего удивительного нет. Многообразие, вариативность – характерные черты религий эпохи расцвета мифической картины мира, на пороге цивилизации.

Это живое многообразие, очевидное для любого серьезного специалиста, несколько затемняется иными современными «реконструкторами»-непрофессионалами, пытающимися воссоздать мифологию «не хуже древнегреческой». Однако ничего «не хуже» закоснелой литературной формы греческих мифов у славян и быть не могло. Нашим предкам неведома была нужда согласовывать множество несхожих вариантов, навязывать им новое моральное содержание, тем более изгонять из мифов диковатую архаику – ту самую, которая столь привлекает иных наших современников в мифах кельтов или германцев. Славяне и жили в мире этой архаики. В том и отличие славянской религии (или кельтской, или германской) от греческой, что это была религия мифа. Мифа как живого жанра устной «литературы», свободной от какого бы то ни было устоявшегося «канона», тесно переплетенной с обрядами и поверьями. А не мифа как «басни», как «памятника старины», уже слабо связанного с реальным, столь же косным и формализованным религиозным поклонением. Два полюса язычества – первобытные религии, фонтанирующие красками разнящихся фантазий, и чинные религиозные установления умирающих цивилизаций, которые и должны бы расстаться с фантастическим миром мифа, а не хотят этого признавать. И оба полюса оказывались одинаково слабы, но каждый по-своему, перед верой в Единого Бога, верой, свободной от мифа.

Можно сожалеть о том, что славянскую мифологию не сохранил литературный «случай». Наподобие того, который позволил еще в Средние века записать, пусть с неизбежными искажениями, мифы их западных соседей (и дальних сородичей) в Ирландии и Исландии. Но считать, что «ничего не сохранилось», и на этом основании искать утешение в домыслах, а то и в подлогах, едва ли стоит. Кропотливый труд многих поколений ученых – историков, археологов, языковедов, этнографов – позволяет с достаточной полнотой (хотя, конечно, не без загадок и расхождений) воссоздать мир языческой восточнославянской религии.

Прежде всего следует сказать, что общеславянские (и тем более общие для всех восточных славян) боги все-таки существовали. Это были божества, чья «родословная» уходила в глубь веков, к расселению первых индоевропейцев в Европе. К Х веку таким наследием древнейшей поры славянской истории оставались на Руси два основных бога – Перун и Велес.

Перун – громовержец, глава небесных богов. В священном браке с Землей он производит на свет все земное «обилие». Он – покровитель и родоначальник княжеской власти, прообраз земных князей, идеальный бог-воин. В качестве такового особым почитанием он пользовался в среде дружинников. По мере же укрепления государства неизбежно становился верховным богом.

Перун рассматривался не только как владелец «стрел»-молний, но и как их «создатель», божественный кузнец, «божий коваль». В результате его ипостасью становился легендарный князь-кузнец, победитель Змея Сварог, образ которого распространился у всех славян до Балтийского моря из древних антских земель. Через своего сына Дажьбога, бога Солнца и второго по значимости небесного повелителя, Сварог числился непосредственным родоначальником славянских князей. Другим его сыном считался Огонь – воплощение священной для славян стихии.

Велес, или Волос, являлся противником Перуна в «основном мифе» древних славян и противопоставлялся ему во многих отношениях. Велес – владыка загробного мира, даритель богатств и покровитель чародейских умений. Он – «скотий бог», покровитель скотоводства, охоты, но отчасти и земледельческого труда. Потому связан он со «всеми людьми», с простым народом, а не с князем и знатью. В древнем мифе о «ковале» Свароге «двойник» Велеса – змееподобный бог Троян, побежденный героем-кузнецом. Правитель подземного, потустороннего мира, он представлялся трехголовым – имя его является народным переосмыслением имени римского императора Траяна, воевавшего за Дунаем, в порубежье славянского мира. По «тропе Трояновой» на иную сторону бытия отправляются в полузабытьи «Велесовы внуки», песнотворцы, воскрешая перед слушателями образы минувшего. На знаменитом Збручском идоле, представляющем картину мира древних славян, троеликий бог подземного мира обречен поддерживать землю и небо с их обитателями на своих плечах.

Таковы были главные боги древних русов. Хотя имелись и другие, тоже известные на Руси повсеместно – как, например, бог и «дед» ветров Стрибог. Однако наряду с этим обреталось и немалое число мелких, местных божков. Не говоря уже о том, что для простого селянина во все времена важнее было общение с духами природы и собственного дома – лешими и водяными, домовыми и овинными, – чем с высокими «светлыми» богами жреческой мифологии.

Различия бросаются в глаза уже при изучении того, каким богам пантеона и где поклонялись преимущественно. На юге господствовал дружинно-княжеский культ действительно «светлых» богов, Перуна и Дажьбога. Именно здесь шире всего распространен и миф о ковале-змееборце, доживший даже до Нового времени. Но на Севере, у словен и кривичей, было иначе. Здесь главный персонаж в пантеоне – Велес, а Перун долго оставался на вторых ролях. Здесь поклонялись священным зверям Велеса – медведям и полумифическим огромным змеям-ящерам. Здесь же наиболее распространены культы женских божеств, воплощающих одновременно и животворные, и губительные силы природы, – культы, воплотившиеся, помимо прочего, в сказочном образе Бабы-яги.

Кроме же того, на местах богов сближали, а то и прямо отождествляли с легендарными героями, первопредками племен. Не случайно основатель Киева, Кий, носит имя, обозначавшее в древнейшую эпоху божественного кузнеца-змееборца. И именно в древней земле полян миф о «божьем ковале» сохранился лучше всего. Но на Волыни коваля отождествили с местным древним князем Радаром. Словене полагали, что Перун воплотился в основателе их племенного княжения, князе-оборотне Волхе. Наконец, кривичи считали себя потомками «Крива», «кривого» Велеса, которому приписывали еще балтийский по происхождению эпитет «Бай» – «Ужасный». Родоначальник древних кривичских князей Бой выступал сыном Бая-Велеса.

Все эти местные культы довольно сложно было привести к общему знаменателю. Уже это являлось одной из причин, порождавших естественный скепсис у людей, познакомившихся с иными вероучениями. Особенно после возникновения разноплеменной русской дружины. Для тех же скандинавов Перун, например, более-менее легко отождествлялся с Тором, а Велес – с Одином. Но попытка согласовать что-то большее, чем имена и функции богов, – скажем, связанные с этими именами мифы, – наталкивалась уже на трудности. В этом смысле Русь, на совсем иной стадии религиозного развития, оказалась неожиданно схожей с поздним Римом. Здесь тоже смешение разных народов порождало смешение и религиозное, творя новую, громоздкую и запутанную религиозную систему.

На Руси не существовало единой, централизованной структуры языческого жречества. Слово «жрец» обозначало непосредственного отправителя религиозных обрядов, того, кто приносит жертву и вкушает от нее, «жрет». Верховным жрецом считался сам князь, и авторитет его в религиозных делах был в глазах любого славянина непререкаем. На это ставила Ольга, убеждая креститься Святослава, – но страх князя перед мнением дружины не дал возможности проверить его влияние на подданных. Великий князь русский был единственной фигурой, которая связывала воедино русских язычников. Так что любая попытка «централизовать» религию могла исходить только от него.

Однако жрец был не единственной и не самой влиятельной фигурой в славянском культе. Действуя только через обслуживавшиеся жрецами общинные и племенные капища, результата трудно было достичь. Подлинными «идеологами» язычества являлись волхвы – бродячие чародеи и песнотворцы, хранители поэтической «премудрости», возводившейся к Велесу, и особого «поэтического» языка, борцы с разного рода враждебным колдовством. Волхвы пользовались после князя самым большим религиозным почитанием. Но если князь был далеко, в стольном граде, то волхвы обходили всю Русь.

На Севере, в новгородских землях, где особенно развит был культ Велеса, волхвы составляли нечто вроде влиятельной корпорации, центрами которой являлись капища «скотьего бога». Только здесь, в их тайном учении, язычество приобретало черты целостной системы. Эта «глубинная» мудрость являлась наследием южнобалтийских предков новгородцев. Тамошние славяне создавали довольно сложные религиозные построения, разветвленные пантеоны богов – правда, у каждого племени свои.

Но и волхвами славянское языческое «духовенство» не исчерпывалось. Были еще жрицы женских культов, ведьмы, потесненные новым патриархальным порядком, но еще не сдавшие полностью своих позиций, не превратившиеся просто в ночных колдуний. Тем не менее злое колдовство им издавна приписывали, и не без оснований – обряды ведьм всегда были буйны, а то и жестоки. Служителей мужских и женских божеств разделяла вражда. Летописи рисуют волхвов даже XI века, времен христианских, охотниками на ведьм. Что же происходило, пока и те и другие еще оставались в силе, но за спинами волхвов стояла военная мощь княжеской дружины? Языческий в основе своей обряд сожжения чучела «ведьмы» в середине лета – не просто невинная забава…

А на местах, в народной толще, жили и трудились сотни мелких заклинателей и знахарей, никакого отношения к жреческим иерархиям вообще не имевших. И простой славянин чаще имел дело с ними – точно так же, как чаще взывал к лешему или полевику, чем к Перуну.

Рюриковичи, обосновавшись в Киеве, восприняли почитание Перуна. Его капище на теремном дворе Олега и Игоря может с некоторой долей условности считаться религиозным «центром» древнейшей Руси. Но, с другой стороны, почитали Олег с Игорем и Велеса. Его капище располагалось не на Киевской Горе, не в княжеской крепости, а к северу, за открытым торгово-ремесленным Подолом – в Оболони. В договорах с Византией русы с равным рвением клянутся и Перуном, и Велесом. Неудивительно, если вспомнить, что в родной для многих из них Скандинавии именно Один стоял на первом месте, а Тор считался лишь его сыном.

Ольга, крестившись, разрушила «требище» на теремном дворе. Никакого сопротивлении это не встретило – лишнее свидетельство того, что основная масса даже киевского люда видела в «главном» святилище просто домашнюю молельню князей. Святослав восстанавливать капище не стал – ни когда приступил к делам власти, ни даже после смерти матери. Почему? Во-первых, князь не собирался жить в Киеве, и судьба города, в том числе духовная, была ему безразлична. Во-вторых же, и это главное, Святослав, вопреки многим толкованиям, в том числе средневековым, вовсе не являлся убежденным язычником. Древнейшие источники говорят, что он отказался креститься не из-за языческой веры, а из опасения насмешек дружины. И в этом отношении Святослав в своем поколении был, кстати, даже типичен. И на Руси, и в Скандинавии кризис старой веры порождал таких людей – отважных, самозабвенных бродяг-воителей, уверенных в том, что завоюют все блага мира только своим мечом, без всякой помощи богов. На вопрос: «Во что ты веруешь?» – такие отвечали: «В самого себя».

Тем более не взялся за восстановление капища на Горе Ярополк. То ли действительно прислушивался к западным проповедникам и раздумывал над их речами, то ли, не пойдя в отца нравом, унаследовал все же его отношение к вере. Итак, на протяжении уже двух десятков лет «главным» святилищем в княжеской столице оставалось капище «скотьего бога» Велеса в Оболони. С точки зрения искреннего язычника, каким – повторим – являлся тогда Владимир, ситуация нелепая до абсурда.

Владимир, пребывая в Новгороде, познал язычество более глубокое и цельное, чем верования южных племен. Войдя в Киев, он немедленно поставил себе задачу силой новой власти создать нечто похожее для всей Руси. Но ставку князь сделал не на новгородский культ Велеса и не на «глубинные» тайны северных волхвов, а на дружинную традицию поклонения «светлому» Перуну. При этом, по ряду признаков, он взялся еще и очистить религию от мифологических излишеств, «приподнять» Перуна над миром людей, отделить его от легендарных героев-первопредков – задача почти непосильная, разве что для современных литераторов. Но в этом скрывался вызов покойной Ольге. Принятию «чужого» Бога греков Владимир попытался противопоставить возвеличение «своего» – до уподобления Ему. Зная кое-что о христианстве и интересуясь разными религиями, Владимир пытался и из язычества сделать нечто «не хуже». Можно сказать, что уже тогда он неясно для самого себя, вопреки проговариваемому, искал Бога Единого, Бога вне людских мифов и суеверий. В этом побуждении он походил на Ольгу и опять-таки подражал ей. Но, преданный старине, не мог поверить в то, что Ольга нашла Бога там, где следует.

Владимир тоже не стал восстанавливать старое капище на теремном дворе. Вместо этого на близлежащем холме над Днепром, за городскими валами, он поставил не одного, а пять идолов, сведя воедино всех «светлых», небесных богов нового пантеона. Капище, по обычаю, обнесли глубокими рвами. Перед статуями богов горели неугасимые огни.

Все идолы представляли собой высокие деревянные столбы с резными изображениями. Но глава пантеона, княжеский бог Перун выделялся особой красотой. У него, замечает летописец, были «глава серебряная, а ус золотой». Речь, конечно, о красках, а не о том, что деревянному кумиру действительно приделали голову из драгоценного металла. На киевлян эти новые украшения знакомого божества произвели глубокое впечатление, потому и запомнились.

Громовержец Перун являлся главой «Владимирова пантеона», верховным божеством, которое новый князь предлагал всей Руси. Второе же место закономерно занимал предок князей – Дажьбог, бог Солнца. В большинстве летописей речь идет о двух солнечных божествах – Хорсе и Дажьбоге. Однако решает дело одно свидетельство Начального летописца о более поздних временах, когда упоминает он именно пять, а не шесть языческих богов. Второй из богов Владимира именовался «Хорс Дажьбог». При этом местное киевское имя Хорс, в позабытые времена воспринятое у давно сгинувших сарматских кочевников, толковалось ныне как личное имя бога. Легко же переводимое со славянского Дажьбог – как прозвище, Бог Дающий. Потомки Дажьбога, «Дажьбожьи внуки», киевские князья правили под особым его покровительством. Сохранившееся в былинах княжеское прозвание Красное Солнышко – смутное о том напоминание. Так что второе место Солнца после всевластного громовника было вполне оправдано.

Третьим богом «Владимирова пантеона» стал Стрибог. Если Перуна и Велеса знали в разных концах славянского мира, то Стрибог являлся специфически восточнославянским, древнерусским божеством. В древности, до выдвижения Перуна на первое место среди небесных богов, предки славян почитали Небесного Отца как главу и родоначальника других мироправителей. Какие-то функции этого древнего персонажа достались на время богу Роду, воплощению родового единства. Но власть над атмосферными явлениями унаследовал Стрибог, «Стрый-бог». Стрыем у славян назывался дядя по отцу, в отличие от вуя, или уя, – дяди по матери. «Отец» в этой комбинации – конечно, Перун. Таким образом, Стрибог – его брат. Стрибог в восточнославянских мифах и поверьях выступал как дед и хозяин братьев Ветров, способных нести земледельцу и блага, и разрушения.

Четвертое, среди современных ученых вызывающее наибольшее количество споров, имя во Владимировом пантеоне – Семаргл. Пришло оно тоже в глубокой древности из сарматских степей, и был Семаргл местным богом Южной Руси, Киевщины и Левобережья. За что именно он отвечал – как раз и есть предмет главных споров. То ли, подобно своему иранскому прообразу, чудовищной птице (или крылатому псу) Сэнмурву, Семаргл был хранителем водных источников. То ли слился с исконно славянским семиглавым божеством войны, тем более что бог или дух войны в облике огромной хищной птицы часто встречается в мифах кочевников. Во всяком случае, ясно, что Семаргл принадлежал к младшим богам пантеона и не был известен даже по всей Руси. Сами имена Семаргла и Хорса подчеркивали верность Владимира киевским, южнорусским религиозным преданиям.

Замыкает список пяти богов Владимира единственное среди них женское божество – Мокошь. Очевидно, это жена верховного бога Перуна. Мокошь могли отождествлять с высшим женским началом славянской религии – «Матерью Сырой Землей». Однако это лишь одна из ее ипостасей. В общеславянской мифологии Мокошь занимала довольно скромное место, почитаясь как богиня земной влаги и покровительница женского рукоделия. На Руси ее почитание возросло, но в верховную богиню превратил Мокошь, вероятно, только Владимир – в ущерб другим, более популярным ипостасям женского божества.

Вообще, масса «народных» богов и божков, связанных в языческих мифах со Средним, земным, и с Нижним, подземным мирами, дарителей плодов земных и богатств, осталось вне Владимирова сонма. Даже включение Мокоши выглядит здесь некой уступкой. Капище на пригородном холме являлось подчеркнуто княжеским, дружинным – с тем отличием от своего предшественника на Горе, что призвано было служить действительно общим и главным для всего Киева, а то и для всей Руси. Правда, Владимир не только не разрушил других мест поклонения в Киеве, но и подновил капище и идол Велеса в Оболони. Но теперь, при наличии главного святилища сразу нескольких богов пантеона, одинокое почитание Велеса окончательно уходило на второй план, превращаясь постепенно из сколько-нибудь государственного в простонародный культ.