Текст книги "Карагач. Запах цветущего кедра"

Вячеслав сам через это проходил, когда вернулся из Англии, но своеобразным способом: напрочь лишил себя свободного времени, занялся дорогим экстримом, сплавом по горным рекам, дайвингом, горными зимними маршрутами на снегоходах. Даже прыгал с парашютом и мыслил освоить пилотирование легкомоторной авиатехники. То есть, умышленно ввергал себя в состояние преодоления барьеров, дабы обрести ощущение собственной воли, быть самим собой, избавиться от стереотипов поведения в организованной среде. И в экспедицию на Карагач собрался не раздумывая, чтоб разогнать застой крови, мгновенно возникающий в этой среде, принять дозу омолаживающего чувства, адреналина, выработанного собственным сердцем, а не испитого из банки с энергетиком. Вот и сейчас он почувствовал, как начинает увлекаться тем, на что еще недавно смотрел свысока и испытывал один интерес – найти неуловимого, фантомного Сорокина, выполнить поручения Станислава Ивановича.

Между тем, Стюарт, соответствуя псевдониму, сохранял королевское спокойствие и продолжал излагать откровения пророчицы, но уже по иному вопросу – сырояденью, которое логично вытекало из вегетарианства. Причем, он и его исповедальница (так Сорокин называл свой источник истин), не ругали мясоедов, не предавали анафеме, не называли живодерами и трупоедами; они константировали факты, облекая их в образную форму. И создавалось впечатление, что живущая в сибирской тайге, женщина преклонного возраста, попросту, философствующая старуха, однако в юном образе, как минимум имеет медицинское образование, поскольку цитируя ее, Сорокин употреблял специфические термины. Например, исповедальница все время оперировала словами «энергия» и «энергетика», а что стоило ее выражение, мол, любовь имеет такую же фотонную структуру, как и свет!

Кстати, то же самое встречалось и в книге, некоторые обороты и словечки вообще коробили, будто бы взятые из учебника по биохимии, физики и астрономии. По разумению Вячеслава, не грамотная лесная красавица без определенного возраста, всю жизнь прожившая в тайге, каковой и представлялась пророчица, должна бы говорить иным языком, соответствующим ее опыту и образу жизни. А тут кроет терминами, как будто бы только что выскочила из студенческой аудитории или вот с такого семинара.

Горький опыт общения с несчастными учеными оставил в памяти глубокий критично-недоверчивый шрам и привычку все подвергать сомнению.

Однако тут из уст сибирского шотландца прозвучал факт, о котором Колюжный никогда не думал, но услышав, сразу почему-то поверил. И снова усомнился, что перед ним настоящий Сорокин, прикрытый волосами и псевдонимом: слишком уж различались подходы к теме и аргументации от тех, что излагались в книжке. Скорее всего, хорошо поставленный голос лектора принадлежал наставнику бесталанного правнука жандармского ротмистра, причем, весьма талантливому, или уж толкователю, но уж никак не апологету. Этот Стюарт, похоже, развил и снабдил примитивные истины исповедальницы некой научной базой, обстоятельностью и доказательствами.

А суть была вот в чем: оказывается, во время забоя животного в его тканях остается информация о смерти, которую кровь успевает разнести по всему телу, пока теленок, например, бьется в агонии. И ее, информацию, невозможно стереть ни варкой, ни жаркой, ни прочими обработками, ибо она имеет такую же неуловимую, невидимую природу, как радиация. Некоторые виды животных – белый медведь, например, или стерлядь, в момент гибели выделяют активные и смертельные яды в свои собственные органы, таким образом нанося удар возмездия. Люди об этом знают с древнейших времен и не употребляют в пищу всю тушу целиком или отдельные ее части. Древие иудеи об этом тоже знали и приловчились делать мясо кошерным, спуская кровь, но такой самообман их не спасает. Информация о смерти на первый взгляд безвредна, как гомеопатическая доза, поэтому мясоеды, поедая плоть диких, либо домашних животных, в том числе, и умершую от кислородного голодания, рыбу, все более насыщают ею свои клетки. В конце концов набирается критическая масса и у человека образуется смертельная болезнь в форме рака, инфаркта, которые никак с мясоеденьем не связывают.

И опасен не холестерин, коего боятся, не тяжелые металлы и даже не радионуклиды – знаки смерти, по представлению пророчицы, имеющие вид кристаллов в форме усеченной пирамиды, и странное название «чишовел». Мол, это вещество и тормозит развитие человеческого разума, лишает его божественного образа и подобия, творческого совершенства, к тому же, в несколько раз сокращет срок жизни. То, что когда-то создало человека разумного, его и губит.

А Вячеслав особенно любил молодую свининку, шашлык из шейки, запеченную оленину с кровью, в походах же строганину, с солью и перцем, то есть сырое, мороженное, настроганное ножом мясо или рыбу. Если еще после дневного броска на снегоходе по тайге, под водочку, да в жарко натопленном зимовье, возникает такой контраст температур, что электричество бежит по жилам.

И теперь, вспомнив свой опыт мясного сырояденья, Колюжный не то, чтобы устыдился или устрашился за свое здоровье, но почувствовал себя неловко. Показалось, академические бородачи догадываются о его вкусах, взирают с осуждением, а болезненная тетушка и вовсе с ненавистью, будто мысли об оленьей строганинке прочла. И только забытая им, соседка в горчичном костюме слегка повернула нежную, русоволосую головку и глянула на Вячеслава без улыбки.

Если бы Стюарт в этот вечер нагрузил еще чем-нибудь кроме неведомого вещества смерти «чишовела», он бы нарушил клубную этику, встал и ушел, однако вещание с подиума закончилось так же внезапно, как и началось, на полуслове. Свет фонаря смикшировался и в полной темноте, как слабый крик в аравийской пустыне, возникла восточная мелодия. Начинался второй этап собрания – релаксация, в зале возникло легкое шевеление, люди устраивались поудобнее, чтобы предаться отдохновению и расслабиться. Колюжному в тот миг и в голову не пришло, что Сорокин исчезнет, пользуясь затемнением, а тут еще болезненная соседка незаметно куда-то пропала и вместо нее оказался единственный безбородый в зале, рыжеволосый мужчина средних лет. Вячеслав не заметил, как произошла подмена, и когда спохватился, то понял, для чего погас театральный фонарь. А ведь должен был сразу догадаться, Сорокин как пришел, так и уйдет, дабы оставить о себе впечатление, что он сам – суть явление почти чудотворное. Чем же еще приковать к себе внимание и мысли?

Релаксация длилась минут двадцать, и вместе с затуханием заунывной музыки в зале начал появляться свет, напоминающий восход солнца в пустыне. Мысль, что он проворонил Сорокина, тут же и подтвердилась: на подиуме было пусто, даже стол с креслом утащили когда-то. Многие женщины в зале откровенно спали, некоторые бодрствовали, но сидели в позах эмбрионов, будто озябли. Только мужики по прежнему торчали невозмутимыми изваяниями над полулежащей публикой, напоминая истуканов с острова Пасхи. На коленях некоторых из них покоились головки спящих дам, и это их ничуть не волновало. Колюжному тоже хотелось, чтобы горчичная девушка положила свою головку, и он даже колени подставил, однако ее русый, почти священный ореол даже не преклонился. Новоявленный рыжий сосед все время бодрствовал и внимательно изучал присутствующих в зале. Как только чуть рассвело, порывисто вскочил и затерялся в просыпающейся и шевелящейся толпе. С трудом разогнув онемевшие ноги (а ведь не почуял даже, когда затекли!), Вячеслав встал с чувством детской обманутости. Но когда взял на вешалке куртку и вышел на улицу, обнаружил, что еще светло, и где-то за домами есть солнце.

Казалось, столько времени прошло!

Смуглый кадр с бородой под рубахой что-то страстно говорил девице в горчичном, и та глядела с уважением, таращила восторженные глаза и порывалась что-то ответить. При вечернем, солнечном свете Колюжный узнал его: и верно, тот самый эксперт! Только по-вегетариански исхудавший, аскетичный, борода и волосья почти соответствуют Сорокинским. Специалист в области космического оборудования и аромотерапии признал бывшего работодателя, потянулся было к нему, оставляя без внимания свою восторженную слушательницу, однако Вячеслав общаться с ним желания не испытывал, поскольку все еще искал глазами актрису.

И внезапно увидел ее телохранителя.

– Вас жду в машине, – приглушенно сообщил тот и указал на белый «лексус».

Неволина тоже обладала даром перевоплощения, только делала это без купания в озере и чудотворства, с помощью макияжа и парика: болезненного вида женщина, оказавшаяся соседкой в зале на глазах возвращала свой прежний облик популярной кинозвезды.

– Честно сказать, не узнал вас. – искренне признался Колюжный, усаживаясь рядом.

Звезда торопливо срывала с лица искусственные нашлепки, смывала грим, меняя салфетки и заглядываясь в зеркало. Потом повернулась к нему спиной и скомандовала:

– Расстегни замок!

С некоторых пор Вячеслав считал себя большим специалистом по «молниям», но тут чуть смутился и допустил паузу, выдающую нерешительность. Замок он расстегнул, только запоздало – под невзрачным платьем оказался театральный корсет на «липучках».

– Расстегивай! – приказала Неволина.

– Это я с удовольствием! – уже вдохновился он и с треском разодрал шелковые ремни.

Кинозвезда вытащила корсет, выпустила на волю свое высокое достоинство и облегченно вздохнула.

– Встреча с Сорокиным завтра, – деловито проговорила она, расправляя руками свое расплющенное, не исключено, силиконовое счастье. – В его тайном логове.

И назвала адрес.

– А это был Сорокин? – откровенно рассматривая грудь, спросил Колюжный. – На подиуме?

– Сомневаешься? – она помедлила и наконец-то начала упаковывать себя в черную блузку.

– Какой-то ряженый… Хотя вещает почти профессионально.

– Возьму тебя с собой. Толькоя потребую полного повиновения.

Вячеслав последил за ее руками.

– Спасибо… Никак не пойму, вам-то он зачем?

– Зачем?… – она закончила туалет и взглянула прямо, с неким сожалением. – Долго объяснять. Короче, существует Фонд помощи женщинам, попавшим в сложную психологическую ситуацию. В секту, например, в экзотическую общину. Или в руки ясновидящих мошенников, лекарей и прочих шаманов.

– Это же полстраны…

– Если не больше…

– А в Доме кино был благотворительный детский концерт. – вспомнил он. – Не слишком ли много на хрупкие плечи? Еще сьемки, театр…

Неволина усмехнулась и вздохнула.

– Конкуренция…

– Не понял?

– Айнура подмяла под себя тему страждущих детей. Татарская мафия… – и опять глянула прямо, проникновенно. – Но благо, в нашей стране обмануты и обездолены не только больные младенцы. Женщины и матери этих детей страдают еще больше.

– То есть, феминистская организация?

– Почему я должна защищать мужчин? Которые унижают прежде всего женщину? Делают ее товаром? Продают в сексуальное рабство?

– Вас кто-то обидел? – догадался Колюжный, все еще следуя материнскому воспитанию в отношениях с женщинами.

– Меня трудно обидеть. – самоуверенно произнесла Неволина. – Ты же понимаешь, сниматься в кино, играть несчастных жен олигархов мало…

Он вдруг увидел, что зовущая красота ее призрачна и так же пластична, как силикон; она буквально превращается в блин, как только снимается актерская маска. Сейчас актриса заговорила о неких сокровенных подробностях своего существования, и в тот час стала походить на ту болезненную женщину, даже без грима…

– Какие проблемы у Рассохина на Карагаче? – решил пощадить ее Колюжный.

– У него похитили спутницу, какую-то питерскую даму. Вот тебе еще одна пострадавшая…

– Не было у него дамы! – изумился Вячеслав. – Он поехал один. Откуда информация?

– Из надежных источников. – тоном разведчика проговорила Неволина. – У меня в общине на Гнилой Прорве свой человек. Да, я вынуждена засылать волонтеров в самое логово. Чтоб снимали и писали, документировали. Сорокин создал на Карагаче закрытую ортодоксальную секту. По типу американских. У него в неволе находится около сорока женщин. Обманутых, забитых, замордованных, доведенных до состояния рабства. У некоторых есть маленькие дети! Женщин проводят сквозь ужасное чистилище, потом дают новые имена и заставляют ходить голыми. Местные власти куплены и попустительствуют. Да и кому теперь нужны эти несчастные? Бездомные, душевнобольные, с исковерканной судьбой?…

– Хотите сказать, даму Рассохина похитили сектанты?

– Пока не ясно, знает только Рассохин. А может, и ты, коль друзья…

– Я про нее впервые слышу! Может, перепутал информатор? У Станислава Ивановича похищали женщину на Карагаче, и кажется, питерскую. Но лет тридцать назад!

– Значит, вторую похитили.

– Такого быть не может!…

– Я проверила. – невозмутимо произнесла звезда. – Дама у Рассохина была. И не стало. Возможно, Сорокинская секта причастна. В концлагере на Гнилой Прорве новеньких содержат на карантине, в изоляции. Могли увезти в другой лагерь. Их у Сорокина на Карагаче несколько. Ты бы должен знать, кто похищает и зачем.

У Колюжного ни слов, ни аргументов не нашлось.

– Да откуда мне знать?

Она умела быть убедительной не только в кино, и давить умела своим трепетным, нежным голоском, словно катком асфальтовым.

– Ты финансировал экспедицию. А теперь ищешь Сорокина. Значит, в курсе дел.

Больше всего Вячеслав не любил оправдываться, ибо чувствовал свою бестолковость.

– Я особенно не вникал в суть, – чуть ли не залепетал он, испытывая при этом омерзение. – Рассохин попросил найти этого Сорокина, точнее сначала его книжку, про какую-то пророчицу. И выяснить, существует ли она в самом деле. Или выдумка…

– Значит, у тебя есть связь с Рассохиным?

– И связи нет! Он через своего друга, Бурнашова, попросил…

– Верю. – благосклонно отозвалась Неволина. – Не зря сказали, ты просто экстримал, любитель приключений… Вот и возьму завтра на экстримальную встречу к Стюарту!

– Все-таки мне показалось, это не Стюарт. – слабо трепыхнулся Колюжный. – Тот, что вещал со сцены… Не Сорокин.

– Кто же еще?

– Не знаю… Может, помощник, сподвижник. И явно умнее самого гуру. Просто я слушал, с книжкой сравнивал. Здесь хоть что-то есть вразумительное…

– Пожалуй, да, – легкомысленно согласилась звезда. – В книжке-то вообще эзотерическая бредятина.

– Про чишовел интересно. Термин странный, никогда не слышал…

– Это что?

– Энергия смерти.

– Я прослушала… Ладно, завтра все проверим! – Неволина тронула своего охранника за плечо. – Поехали!

Вячеслав вышел из машины с ощущением, будто его эта барыня только что оттаскала за ухо…

4

Больше всего она опасалась обещанного лешим «сватом», чистилища, которое предстояло пройти в скиту у молчунов, поэтому все лето думала о побеге. Но мысль эта жила в ней как-то отвлеченно, не содержала никаких конкретных планов и скорее была только неким умозрительным желанием. Она даже не знала, где находится, и если бежать, то в какую сторону, на чем, и более менее ясным казался ей только срок. Как только попытаются провести сквозь муки чистилища, которые хоть и вызывали любопытство, однако представлялись адскими. И если этого не случится, то самое время бежать под осень, когда будет заканчиваться полевой сезон.

Она воображала, как неожиданно явится на прииск или в лагерь отряда, словно с неба свалится! Ведь к тому времени ее почти перестанут искать, строить предположения, выдвигать версии и будут лишь вспоминать у вечерних костров, даже кто-нибудь из самодеятельных бардов сочинит песню. Она же внезапно придет, возникнет из небытия и вот тут поднимется такая волна! Молва пойдет не только по Карагачу и Сибири – до Питера долетит, и все станут рассказывать, как неведомые миру кержаки из таинственного толка погорельцев похитили студентку из горного, Женю Семенову. Как она пробыла в плену несколько месяцев и с великими трудами бежала.

Чтобы еще пуще раззадорить будущее любопытство к ее приключениям, она завела дневник, благо, что чистых полевых книжек-блокнотов было несколько, и стала записывать впечатления каждого дня. И еще не скрываясь, снимала жизнь огнепальных, жилища, домашнюю утварь и даже портреты. При этом по-детски радовалась, что взяла с собой много пленки! Она ощущала себя путешественником, первооткрывателем неведомой цивилизации, некой инопланетной жизни. Правда, кержаки-погорельцы откуда-то знали про фотоаппарат, и что он может снимать точные картинки – удивить их чем-либо было трудно, однако фотографировать не запрещали. Ей вообще ничего не запрещали, и даже не охраняли, не присматривали и тем паче, не запирали: делай, что угодно, ходи, где вздумается!

На следующий день, как ее привезли в потаенный скит, посмотреть на добытую невесту пришла старуха, внешне похожая на сказочную Бабу Ягу. Она бесцеремонно растрепала Жене волосы на голове и отпрянула.

– Мыть да чистить надобно отроковицу! – сказала Прокоше. – Вся во вшах да блохах! Фу!

А она только что из бани пришла и блаженствовала от чистоты и ощущения легкости. В тот же день Женя попробовала если не сбежать, то хотя бы разведать местность, поскольку не имела представления, где находится. Душистый, потворствующей неге, аромат кедрового цвета действовал, как снотворное, и она проспала почти все время, пока они плыли на обласе по бесконечным разливам и озерам. Пленнице не завязывали глаза, никак не скрывали пути, а навели приятный, нескончаемый морок – это уже потом Женя узнала, как погорельцы умеют морочить голову. Всю дорогу она лишь изредка просыпалась, замечала какие-то детали и ориентиры, однако над нею склонялся иконописный лик жениха, и все окружающее пространство превращалась в некий малозначащий фон.

У молчуна Прокоши взгляд был какой-то говорящий, необъяснимо притягательный, и тонкая струнка разума едва слышно позванивала, как далекое эхо, заставляя сожалеть, что еще ни разу на свете она не встречала таких манящих мужских глаз, вселяющих уверенность и бескрайний душевный комфорт. Она не хотела, но тянулась к нему, как тянулась бы всякая женщина, обласканная и вдохновленная таким взором. Это можно было бы назвать и наваждением, и чарами, и колдовством, но угасающий звук разума не мог уже совладать, казалось бы с неуместной, неествественной, сумасшедшей мыслью, которая умещалась в три слова – «это мой мужчина».

Не было сказано ни единого слова, которые клятвенно и со страстью произносят в таких случаях, не совершено подвигов, не дано никаких обещаний, не принесено подарков – вообще ничего! Пожалуй, кроме этого благостного эфирного аромата, который она ощутила еще на прииске перед похищением. Даже формальных объяснений в любви не было, а все уже будто состоялось, и она впервые в жизни любила не ушами и даже не глазами, как женщина; она почуяла своего мужчину по запаху, как в природе всякая самка чует своего самца. И позволила себя украсть. Все остальное вдруг стало не важно, не обязательно – куда ее везут, каким путем, и что ждет впереди.

В этом безразличии и заключалась тайная, бесконечная минута счастья! Счастливый полусон не прервался даже когда она обнаружила себя обнаженной сначала в тесном помещении – что-то вроде бани. Богообразный похититель мыл ее водой, вытирал полотенцем, и она с удовольствием и полным доверием подставляла ему тело. Потом нес на руках по весеннему, солнечному лесу, завернутую в ткань, и она уже догадывалась, куда и зачем несут, испытывая при этом предощущение бесконечной радости. Примерно вот так она представляла себе их побег с Рассохиным в лесные кущи, чтоб он так же нес ее и молча ласкал взглядом. Их первая брачная ночь началась задолго до захода солнца, под деревом, и закончилась только утром, на восходе. И на все это бесконечное время Женя совершенно забыла, что ее похитили, и что с ней не богообразный погорелец Прокоша, а страстный и чувственный Стас, вдруг из робкого мальчика превратившийся в мужчину. На них все время сыпалась золотистая, кедровая хвоя – и это было единственным опозновательным знаком, что они все-так на земле и реальный мир существует.

Женя была уверена, что засыпает в объятьях Рассохина, и потому заснула так крепко, что проснулась лишь в обласе, на лосиной шкуре. На корме сидел и греб веслом просветленный Прокоша и она восприняла это без паники и разочарования. Снова плыли по разливам, и теперь уже не хотелось запоминать дороги, замечать ориентиры…

Простенький мотивчик, напеваемый подавленным сознанием, еще нудил, подсказывал, твердил, что это не на долго, не на всегда, что это всего лишь приключение, увлекательная забава, авантюра, поэтому и сохранялось желание бежать. И она сделала первую попытку совершенно спонтанно, как только заметила, что за ней никто не следит. Становище огнепальных располагалось в ленточном кедровнике, невысокие дома были выстроены вокруг гигантских кедров и вовсе не имели крыш, только бревенчатый накат, покрытый толстым слоем глины. Не попадали ни дождь, ни снег, и с воздуха увидеть их было невозможно. Несколько раз Женя слышала вертолет, круживший над весенними разливами, это искали ее, но не было никакого желания выдавать себя и жилье своих похитителей.

Перед первым тайным побегом ей казалось, будто Карагач где-то на востоке, и однажды она взяла фотоаппарат и пошла в эту сторону. Однако кругом была вода, затопленная болотистая пойма, уйти по которой без лодки ну никак невозможно. Не вброд же, не вплавь! И эта невозможность радовала, точнее, оправдывала ее пребывание здесь. Если сбежать сейчас, все кончится! И начнется практика, полевой отряд, маршруты, посиделки возле костров, одни и те же рожи, истории, песни, анекдоты. Влюбленный Стас наверняка уволился или даже уволили за потерю своего маршрутника. После практики опять город, гнусный питерский климат, защита диплома. Да и уходить было слишком рано! Старуха только посоветовала Прокоше вести ее сквозь чистилище, а тот вроде бы и не готовился, напротив, всячески ублажал. И когда соберется производить экзекуцию, неизвестно, все лето впереди. Вот спадет вода, высохнет земля, Карагач войдет в русло, ее пропажа обрастет легендами и закончится запас пленок – вот тогда и бежать можно!

Отсутствовала она часа три, но даже искать никто не бросился, и не спросил, где была. Только пегий сват по-лешачьи хитро глянул и скрючил нос. Женя застала своего Прокошу за тем же делом, за которым оставила. Готовясь похитить себе присмотренную на прииске, отроковицу, «муж» пристроил к своему тесноватому домику светелку и теперь выстрагивал стены. Огнепальные деревьев в своем кедровнике не трогали, а рубили где-то далеко и плавили по воде толстенные бревна. Потом их раскалывали, возводили стены, настилали полы и потолок: пристройка получалась бело-розовая, сказочная, с тремя окошками и пахла божественно – свежим кедром.

А строил, потому что женщины у огнепальных жили отдельно, на своей половине, куда муж мог входить лишь ночью. Ко всему прочему, жен вообще не заставляли работать по хозяйству, и в начале Женя думала, что это по причине медового месяца, потом все равно придется готовить пищу, убирать в доме, стирать. Но месяц пролетел – ничего не изменилось! Женя первые две нелели просто отсыпалась и огромный Прокоша за толстой дверью светелки ходил на цыпочках. Когда она просыпалась и как всегда начинала чихать, «муж» получал сигнал и готовил ей завтрак, обычно, ядра кедровых орешков, сваренные в лосинном молоке, эдакая божественного вкуса, каша. Ему даже не надо было говорить, что такая пища ей нравится; прозорливый, он все сам видел и готовил. И что больше всего поразило: чтобы накормить одним только завтраком, он часа два сидел и щелкал орехи, собирая зернышки в глиняную плошку!

На обед Прокоша готовил рыбу, обычно, нельму, причем, настолько вкусно, с приправами из диких трав, что она никак не могла насытиться. А еще подавал копченый язык, молодую лосятину с гарниром из медвежьей пучки или ревеня, что-то вроде паштета из костного мозга с перетертыми луковицами саранок и кореньями. Это не считая такой обыденной и знакомой пищи из тушеных овощей и сдобных свежих хлебцев из ржи крупного помола. Сладкого тоже было вдосталь, даже медовые самодельные конфеты и что-то вроде щербета с кедровыми орешками. Жене было интересно узнать, что из чего и как приготовлено, однако Прокоша секретов не выдавал, а только сидел, смотрел, как она ест и улыбался. Все рецепты она узнавала от жен других погорельцев, которые приходили глянуть на «молодую» и охотно рассказывали и даже учили премудростям кухни молчунов. Поначалу Женя опасалась спрашивать их, когда же кончится это райское существование и начнется чистилище. С «мужем» они вообще почти не разговаривали, да и потребности в этом Женя не испытывала даже когда он ночью приходил на ее территорию, вставал на колени перед ложем и начинал осторожно трогать ее тело подушечками пальцев, как слепой. Эти прикосновения напоминали мимолетные поцелуи, и сначала она испытывала полудрему и негу, представляя, что это пришел Стас, запускала руку ему в бороду и тело в тот час наполнялось пузыристой страстью, как в первую брачную ночь…

Пришло время, когда надоело вести лежачий или гуляющий образ жизни, и она сама бралась за какую-нибудь работу, но Прокоша молча отстранял ее или усаживал в красный угол.

– Сам. – говорил он. – Мне в радость.

И еще подавал голос, чтоб непременно пожелать здравия, когда она чихала, причем повторить одну и ту же фразу мог хоть двадцать раз подряд. А помнится, мужа этот ее чих по утрам начинал раздражать и даже бесить.

Как только Прокоша привел себе супругу, женщины стали приходить к нему в жилище, и оказалось, кержацкие жены не в пример мужьям, говорливые, веселые, любопытные, и занимаются в скиту лишь тем, что рожают и воспитывают детей. Все они были когда-то похищены в миру, совсем юными или как Женя, взрослыми, и почти ни о чем прошлом не жалели. А иные, уже стареющие тетки, и вовсе были выкуплены из лагеря заключенных! Одно время в зоне на Гнилой Прорве была начальница-хозяйка, которая по уговору с молчунами устраивала смотрины невест и продавала молоденьких воровок и мошенниц. Выбирала таких, которые освобождались, а если отроковица очень уж нравилась кержакам, но срок имела большой, то переводила в «больничку», потом выписывала бумаги о смерти. Вместо лагерного кладбища счастливица попадала в рай земной. Кержаки платили за своих невест соболями, однако хозяйка зоны попала под подозрение, и то ли сама села на нары, то ли перевели куда. И опять огнепальные были вынуждены заняться старым промыслом – кражей отроковиц.

У молчунов оказалась беда, с которой они никак не могли справиться. Все погорельцы были родственниками друг другу и не могли брать в жены своих невест, старики за этим очень строго следили. К тому же, по злому року у огнепальных рождались в основном мальчики, и совсем редко – девочки. Некоторые парни лет до сорока не женились, искали себе подходящих невест, или вовсе оставались бобылями. Первых встречных они не брали, высматривали себе отроковиц, ярых по духу и смелых, точно угадывали способность к чадородию и сильное материнское начало.

Все эти подробности рассказали ей кержацкие жены, доверительно, без утайки, по-свойски, даже не подозревая, что она замыслила побег к осени. Слушая их, Женя с каким-то легким сожалением думала, что Прокоша все-таки обманулся, никакого сильного материнского начала в ней как раз и не было. Она даже дочку вспоминала редко, отвлеченно размышляя, как бы написать ей письмо и попросить пронырливого свата-лешего, чтобы каким-то образом переправил в Усть-Карагач, и там сбросил в почтовый ящик. И все откладывала, ибо увлеченная своими приключениями, не ощущала острой потребности.

И еще одно желание, навеянное прошлым, иногда возникало в очарованной голове: вот если бы Стас ее разыскал! Плюнул бы на увольнение, остался на Карагаче ради нее. Пожалуй, он был единственным парнем, за которым бы она пошла из плена, но при обязательном условии поединка. Пусть схватится с Прокошей и отнимет! Отнимет и приведет в отряд… Но пусть это случится под осень, чтоб целое лето удачливый, прославленный на Карагаче, Рассохин метался, рыскал по тайге. И если добыл бы себе отроковицу, то в честной драке отбил у соперника. Тогда можно поверить в его чувства и пойти…

Только вот станет ли искать? А отыскав, возьмет ли, коль узнает, что были у них с огнепальным брачные ночи? Обмануть его казалось кощунством, да и соврать о своем целомудренном пребывании у Прокоши невозможно! Поэтому и возникали сомнения: больно уж ревнив был баловень судьбы, он и с Репниным рассорился из-за Жени, и увольняться вздумал потому, что честолюбие не позволяет прощать…

Она думала о Стасе, даже когда уединялась в светелке и нетерпеливо ждала своего «мужа» Прокошу, купаясь в колких и шипящих, как шампанское, волнах предощущений.

Первым тревожным знаком стало то, что «муж» перестал приходить к ней ночью. Женя прождала его несколько вечеров, полагая, что это его воздержание как-то связано с обычаями погорельцев. Ночи были светлые, манящие, таинственные от синих, туманных сумерек, и зов плоти ощущался особенно ярко. Но когда прошла неделя, сама приоткрыла дверь в мужскую половину. Прокоша безмятежно спал на голой лосинной кошме, и одет был странно: в длинную, домотканную рубаху, перепоясанную сыромятным ремнем, и не смотря на летнее тепло, в суконные портки. И стоило ей сделать шаг, как порывисто вскочил и отвел в светелку. Там положил на постель, укрыл одеялом и сказал два слова:

– Нарушим, нельзя.

И тут же вышел.

Тогда она и задумала второй побег.

Должно быть, «муж» не хотел нарушать некий свой пост, променял ее на свою религию, хотя Женя так еще и не разобралась, в какого бога верят кержаки и как молятся, потому что молящимися никогда не видела, хотя несколько медных икон в углу висело. А если уж честно сказать, то пресытился ею, притомился от нужды все время оказывать знаки внимания, коль для него важнее стал обычай, нарушать который не хотел. И ведь она тайно от себя ждала этой минуты. Ну, не может такого быть на свете! Не в состоянии мужчина служить женщине, как богине! Даже такой первобытный, первозданный и молчаливый, как огнепальный кержак. Кончилось у него терпение, тут и сказке конец.

Можно выходить из скита, благо, что близится август. Пусть теперь поищет! Побегает по тайге!

Не смотря на охлаждение, Прокоша накормил ее завтраком и отправился на огород, который был далеко от скита, в скрытом от самолетов, месте. Женя собрала все не проявленные пленки, взяла дневники и отправилась налегке, даже без продуктов, чтоб никто не заподозрил побега. Грибов и ягод в тайге было множество, да и три дня посидеть на диете не помешало бы, поскольку от забот «мужа» она стала заметно поправляться. Подумают еще, не в плену была – в санатории. Она уже знала, в какой стороне искать Карагач, а по реке можно было легко выйти на рассошинский прииск или до любого стана геологов. Еще в камералке она слышала, что открытие Рассохиным необычной золотой россыпи подвигло экспедицию снарядить несколько поисковых отрядов, которые отрабатывали всю территорию от Зажирной Прорвы, где были кержацкие златокузницы, до горных верховий. Потаенный скит находился где-то ближе к горам, и в ясную погоду были видны голубые очертания далеких вершин.