Текст книги "Удар «Молнии»"

– У меня ощущение, что я бежал из России и живу теперь в чужой стране, – признался Головеров, выслушав Иванова.

– Примерно так, – согласился тот. – В первую очередь обработай нижнюю соседку, уговори, заплати ей хорошо сегодня же, наладь дружеские отношения. Все пьянки – побоку. В квартире – идеальная чистота. И больше никаких конфликтов, отделение милиции я возьму на себя.

Глеб посмотрел Иванову в лицо, усмехнулся:

– И все это – за красивые глазки?

– Нет, брат, повсюду рыночные отношения… Пойдешь ко мне заместителем по оперативной работе? С сохранением звания, выслуги лет и должностного оклада.

– А что ты знаешь обо мне?

– Кое-что знаю. Но возьму, несмотря ни на что. И в кадрах все утрясу, пойдут навстречу.

– Что конкретно?

– Был в «Альфе», уволен за дискредитацию после октябрьских событий.

– Не в «Альфе»… Впрочем, не имеет значения. Что еще?

– Вы совершили подвиг, спасли тысячи русских людей, блестящих русских офицеров, которые пришли защищать Конституцию. Вы остановили кровавую бойню, которую провоцировало правительство вместе с президентом и так называемой передовой интеллигенцией. Вы показали всему миру, какой силой обладает профессиональный воин. И это со временем будет оценено.

– Спасибо, брат. – Глеб пожал Иванову руку. – Но прости, не пойду.

– Объясни, я пойму.

– Ты сам сказал – я профессиональный вояка.

– Но у тебя же классный опыт оперативной работы, тем более в условиях нелегальности, в тылах противника…

– В том-то и дело, что в тылах противника, а не у себя дома, – отпарировал Головеров.

– А говоришь, ощущение, будто в чужой стране…

– Это только ощущение…

Иванов потер затылок, встал и подал руку:

– Все ясно. Иди уговаривай соседку, если что – звони.

Он оставил рабочий и домашний телефоны, распрощался и ушел. А Глеб сел на его нагретое место и стал думать, что можно продать, чтобы вырученными деньгами расплатиться с соседкой. С пустыми руками идти к ней не следовало. У него была новенькая машина – «Жигули» восьмой модели, стоящие в гараже уже три года в ожидании, когда освободится от службы хозяин. Еще и покататься не успел, так что машину продавать нельзя, гараж тоже нельзя, да и не скоро продашь. А деньги же нужны сегодня… Глеб открыл шкаф и сразу наткнулся на дарственные золотые часы и награды – пригоршню орденов и медалей. Он не знал цен, потому распихал в карманы все свои сокровища и поехал на Старый Арбат.

За одни часы дали больше, чем за два «картавых» – так называли орден Ленина. Глебу было жаль орденов, потому что, продавая их, вспомнил свою давнюю юношескую мечту времен поступления в воздушно-десантное училище: вот он, старый, боевой генерал, собирается на парад и надевает китель, будто в панцирь, закованный ровными рядами наград. Он был хорошим солдатом и генералом мечтал стать, да теперь уж никак этой мечте не сбыться, даже до «барашка» на голову не успел дослужиться, а мог бы! Мог! Через год получил бы, а прожил всего – тридцать два…

Дед Мазай почуял беду или неведомым путем узнал, что один из «зайцев» тонет, ни с того ни с сего примчался – его красная «девятка» стояла у подъезда. Глеб обрадовался, махнул на второй этаж, однако у двери генерала не оказалось. Он явился через пару минут, как Глеб вошел в квартиру, – услышал звук открываемой железной двери.

– Что, намокла задница? – заворчал он с порога. – Бултыхаетесь тут в водяре день и ночь… Работу нашел?

– В МИД переводчиками не берут, – доложил весело Головеров. – В «Интурист» – рожами не вышли, смущает родословная…

– Куда захотели! В МИД!.. Говорил вам: ищите свою нишу в обществе!

– Ниша у нас одна, дед: рэкет рэкетиров, экспроприация экспроприаторов. Работа для головы и рук.

– Там для вас хорошая ниша оставлена. – Генерал осмотрел жилище и плюхнулся в кресло. – И деляны на лесосеках отмерены – за пятнадцать лет не вырубить.

– Сначала пусть попробуют взять.

– Брать вас не станут, перестреляют из-за угла у собственных подъездов. Правых и виноватых – всех на всякий случай. Думай, начальник штаба! Думай!

– Дед, а ведь ты виноват! – возмутился Глеб. – Ты держал нас в черном теле, ты нас изолировал от общества. И мы ему теперь не нужны.

– Я правильно делал! – взорвался генерал Дрыгин. – Потому что я – государственник. И знаю, что для чего существует в этом мире. Такая «Молния» необходима любому режиму в супергосударстве. Любому! И нашим жлобам, если удержатся у власти, это придет в голову… А вам, «зайцы», и не нужно знать, как и чем живет общество. Вы только обязаны обеспечивать его высшие интересы. Как монахи, сидеть и молиться и радеть за свой народ. Вы готовились для поединков. Вы – Осляби и Пересветы!

– Спасибо, отец Сергий, – съязвил Глеб. – Утешил!

Дед Мазай вздохнул, натянул на колене вязаную шапочку, сдобрился:

– Давай, Глеб, давай, короткими перебежками вперед. Ты молодой! Давай!.. Прикрывайте друг друга. Прости, мне нечем вас прикрыть, патроны кончились.

От его слов почему-то пахнуло пороховым дымом. У сладковато-душного этого запаха было одно замечательное качество, открытое Глебом еще в первой операции: он обладал наркотическими свойствами, притуплял чувство страха и в какой-то степени даже веселил. Особенно ярко это ощущалось, когда бой шел в здании и дым накапливался в коридорах и на лестничных клетках до какой-то особой кондиции. Легкий аромат его казался пустым и летучим; перенасыщенный же запах напоминал уже запах свежей крови…

– Меня тут пригласили бороться с организованной преступностью, – сообщил Головеров. – Я отказался…

– Почему? Ну почему вы от милиции нос воротите?

– Да тут другое… Надо же привыкнуть, сделать движение. Помнишь, как ты первый раз объяснялся в любви? Рот откроешь – слова не идут.

– Кто про что – вшивый про баню, – вздохнул генерал. – Кстати, о птичках, я тут разведку провел без тебя, почти все уладил с соседкой. Девчонка видная, да только стерва, думаю, ты тут и сам время не терял…

Головеров вдруг с тоской отметил, что не исполнил своей неофициальной должности и не успел толком рассмотреть нижнюю соседку. Затопление сбило «прицел», залило окуляры… А ведь воду собирали с пола бок о бок.

– Упустил, – признался он. – Я и соседей-то не знаю…

– Зовут ее Женя, двадцать пять лет, работает на фабрике мягкой игрушки швеей. Хозяин – какой-то голландец, – доложил генерал. – За порчу квартиры требуется восемьсот тысяч плюс моральный ущерб на такую же сумму… Вот как надо бабки зарабатывать! И ведь ничего не скажешь! Пострадавшая сторона! Поехали по мужикам искать деньги…

– Я нашел, – сказал Глеб. – Хватит, еще себе немного останется.

– Чего ты сидишь? – рассердился дед. – Иди вручай! Немедленно! Привалит комиссия из префектуры – составит документ!..

Они простились на лестнице, и Глеб неназойливо позвонил в дверь соседки Жени. Она освобождала кухню от вещей и легкой мебели: паркет все-таки вспучился и прогибался под ногами, как резиновый. Деньги взяла сразу, без всякого жеманства, и Глеб успел оценить ее – действительно ничего! Эдакая мягкая игрушка, и взгляд уже теплый, даже ласковый, – наверное, после генеральской разведки. А в движениях некоторая беспомощность, приглашение к тому, чтобы помог убрать с кухни тяжелые шкафы. Головеров сделал это с удовольствием, предложил свою помощь на будущее и удалился.

Деньги хоть и небольшие, но оставались, и потому Глеб сходил в магазин, закупил продуктов – холодильник совершенно пустой! – взял на всякий случай бутылку водки и бутылку шампанского. Вечером надо пригласить эту «мягкую игрушку» в гости и окончательно познакомиться. Возвращаясь назад, он увидел возле соседской двери мужчину. Видимо позвонив, он ждал, когда откроют, и теперь расстегивал дубленку, снимал шарф, готовый раздеться, едва перешагнув порог. Через несколько секунд ему открыли. «Мягкая игрушка» поцеловала гостя наскоро, как обыкновенно целуются муж с женой или давние любовники.

– Я ненадолго, – предупредил мужчина и затворил за собой дверь.

И эта ниша оказалась занятой…

Головеров лежал на диване, когда услышал внизу, прямо под собой, характерные звуки. Там занимались любовью. Сдавленные стоны и рыдания «мягкой игрушки» напоминали ее утренний плач. И если бы к нему не примешивался мужской скулящий голос, можно подумать, что у соседки снова случилось несчастье.

Все это было в каких-то полутора метрах под Глебом; хорошая слышимость объяснялась почти сквозным отверстием, куда привешивалась люстра. Чужая любовь ударила в голову и опьянила сильнее водки. Он почувствовал прилив знакомой бычьей энергии, яростной, злобной и веселой одновременно. Так всегда было во время боя, когда смысл действий сводился к страсти бесконечного движения, управляемого уже не разумом, а интуицией и желанием не только выжить, но и победить. Победить непременно! Оставалось лишь подчиниться этим чувствам и все время удерживать себя в их магнитном поле.

Эта энергия и была сутью воинского духа, который заменял в бою медлительное и не всегда верное сознание. Сексуальная энергия имела одинаковую с ним природу…

Мягко и настороженно двигаясь по квартире, он отслеживал все, что происходило внизу. Вот зашумела вода в ванной комнате, хлопнула дверь на кухню, вздохнул вспученный паркет. Кажется, потянуло запахом кофе: тяжелая электроплита оставалась еще на кухне. В комнате что-то уронили, послышался тихий смех «мягкой игрушки», будто бы повеяло дымом американских сигарет…

Течение времени не гасило энергии воинского духа, напротив, аккумулировало ее, двигало к критической массе. Наверное, она каждую весну толкала весь живой мир к поединку самцов, заставляла биться их до победы, а то и до смерти, однако даже и при таком исходе оставаясь самой живительной и сверкающей из всех энергий.

Глеб дождался, когда хлопнет входная дверь, выпустив соперника, выдержал еще четверть часа, позволяя «мягкой игрушке» убрать «следы преступления», прийти в себя, остудить поцелуи на губах и заняться домашним хозяйством. Пусть встретит его уже непорочной, с блеском скромности и любопытства в глазах…

Она все успела. Только осталась в длиннополом ярко-красном халате, надетом на голое тело. Удивление ее было искренним, неподдельным.

– О, а вы сами пришли! Хотела побеспокоить… С утра придут перестилать паркет на кухне, а там неподъемная плита…

Соперник спешил, перетащить плиту не оставалось времени… Или это была ее уловка?

– Куда ее перенести? – спросил он деловито.

«Мягкая игрушка» провела Глеба в комнату, указала место. Комната уже была порядком заставлена мебелью из кухни и коридора. Широкая кровать стояла точно под головеровским диваном и была идеально застелена покрывалом в виде шкуры белого медведя с головой. Другой медведь, бурый, сидел под торшером и пялил стеклянные глаза. Мягкие игрушки были повсюду, от дверей до подоконника…

Глеб отключил плиту, обхватил ее, легко поднял и понес в комнату. «Мягкая игрушка» в восхищении спешила впереди, придерживая двери.

– Какой вы сильный! Ее переносили только двое мужчин!

Он поставил плиту на место и, не расслабляясь, не сбрасывая покалывающего ощущения в мышцах, взял женщину на руки и стремительным движением воздел над головой. «Мягкая игрушка» не успела издать и звука, оказавшись под потолком, вытянулась, замерла и тихо застонала от восторженного страха.

– Спустите на землю, – наконец прошептала она. – Я боюсь…

Глеб опускал ее медленно, прижимая к себе скользящее под шелком тело. Коснуться ногами земли не дал…

– Ты сломаешь меня, – выдохнула она. – Косточки трещат…

Дыхание ее было обволакивающим, полусомкнутые веки подрагивали, как у моргающей куклы. Глеб положил ее на белую шкуру и потянулся рукой к шнуру торшера…

Марита ему больше не снилась…

Впрочем, на сон времени почти не осталось, за окном стремительно светлело и по-деревенски гулко замычали троллейбусы, будто стадо коров. Да и сил торжествовать победу уже не оставалось. «Мягкая игрушка» сломала все стереотипы, оказавшись неугомонной и полусумасшедшей в страсти, хотя вначале показалась Глебу холодноватой и меланхоличной. И после этой бурной ночи, пресыщенный и обездвиженный, он не чувствовал отвращения, и потому мысль даже в полудреме оставалась светлой, с трогательным ощущением чистоты и непорочности к молодой, трепетной любовнице. Как-то непроизвольно он начал думать о женитьбе: а почему бы нет? Почему нельзя сейчас же разбудить ее, если спит, и сделать предложение? Это же подарок судьбы, тот самый счастливый закономерный случай!

Он опоздал на мгновение, «мягкая игрушка» вдруг резко села в постели, засмеялась:

– Уже светло! Я опоздала на работу!.. Господи! Скоро придут ремонтировать полы! Глеб?!

Едва слетела полудрема, как в Головерове заговорили одновременно два человека – начальник штаба и эксперт по женской части. Любые решения следовало принимать на трезвую голову, предварительно обдумав каждую деталь, потому что в женитьбе, как и в бою, он рисковал человеческими жизнями. К тому же подобные мысли приходили уже не один раз после таких ночей… Он прикинулся спящим.

– Вставай, варвар! – Она нежно трепала его за уши, усевшись верхом. – Ты захватчик! Атилла! Сначала летел утопить бедную девушку, а потом овладел ею грубо и бесцеремонно. Вставай! Ты самый нежный, самый ласковый скиф! Просыпайся же, мой прекрасный Чингисхан!

Глеб открыл глаза и сразу же понял, что ремонтным рабочим придется уйти от запертой двери ни с чем. «Мягкая игрушка» остановила его руки.

– О боже, откуда ты такой взялся! – с наигранным возмущением воскликнула она. – Все, все, уймись! Ты победил! Сдаюсь до вечера! Откуда в тебе такой бойцовский дух?

– Я профессионал!

– Что?!..

– Я воин! Это моя профессия – воевать!

– С девушками?

– Если бы… – Глеб сел, тряхнул головой и поцеловал «мягкую игрушку». – Ты – богиня.

– Глеб, быстро одевайся и уходи, – переломила она свои желания. – Придут рабочие…

Он натянул спортивный костюм, в котором пришел, «мягкая игрушка» пошла провожать его до двери.

– Первый раз я испытала… ну, всё! – вдруг сказала она, прижимаясь, как кошечка. – У меня были мужчины… Но я подозревала у себя фригидность. Ты, милый, сделал чудо. Ты самый умный партнер!

И всё этим испортила. Глеб пришел в свою квартиру с чувством опустошенности и сразу лег спать.

Марита больше не снилась…

После обеда его разбудили длинными звонками в дверь. Внизу слышался звонкий стук – сплачивали паркет. Щурясь от яркого солнечного света, шатаясь, Глеб вышел в переднюю и открыл: на пороге была «мягкая игрушка», а с ней – девушка лет двадцати семи, длинноногая гидропиритная блондинка, тоже похожая на игрушку, но не на мягкую, а скорее на куклу Барби. Обе были одеты в спортивные костюмы.

– Это и есть тот самый Чингисхан, – представила Глеба «мягкая игрушка», – который затопил мою квартиру. Он совершенно не умеет пользоваться благами цивилизации. Ты посмотри, во что он превратил свой дом! Пещера дикаря!

«Кукла Барби» осматривалась и хлопала огромными глазами. Она была из тех ярких женщин, на которых оглядываются все мужчины на улице, но мало кто решится окликнуть, остановить, заговорить с ней.

– Моя подруга Татьяна, – сказала «мягкая игрушка». – Мы родственники. Ее бывший муж – мой родной брат. И работаем вместе, только в разные смены. Пришли к тебе делать генеральную уборку.

– Я прибирался, – вяло, но с приливом неожиданной радости проговорил Глеб. – У меня почти чисто…

– С точки зрения Чингисхана – да, – согласилась «кукла Барби». – А глазами женщины – это жилище гунна.

Как потом выяснилось, они обе закончили истфак пединститута и специализировались на истории Древнего мира. Возможно, поэтому имели представление о том, что говорили…

Женщины взялись наводить порядок со знанием дела – обмели потолок, стены, затем протерли и расставили книги на полках, после чего велели Головерову отодвинуть от стен всю мебель, чтобы убрать многолетний мусор и пыль. И тут Глеб начал находить давно утраченные вещи – складной зонт, визитную сумку на ремешке с записной книжкой и пачкой красненьких десяток, давно вышедших из употребления и обесцененных.

Отыскались любимые солнцезащитные очки, когда-то модная кожаная кепка, японские ласты, кубик Рубика, коллекция разнокалиберных пуль, собранная после операций, нашлась давно умершая и иссохшая белая крыса, однажды принесенная и забытая, к смущению Головерова и веселому смеху «игрушек», обнаружилось несколько интимных предметов женского туалета, неведомо кем и когда оставленных в квартире. Но все прочие вещи он хорошо помнил, каждая возбуждала приятные ностальгические воспоминания об ушедшей, невозвратной жизни.

К десяти вечера квартира почти сияла, осталось лишь отмыть пыльные, крепко засиженные мухами окна да повесить шторы, постиранные «игрушками» и не успевшие просохнуть. Прибранное, ухоженное жилье вызывало чувство чистоты и обновления, и даже от белья, развешенного в коридоре, источался запах свежести. Глеб никогда не знал порядка в доме, не испытывал от женщины столько заботы о себе и не подозревал, что поднятый на высоту низменный быт может так вдохновлять, расслаблять душу и облагораживать жизнь.

Потом они сели за стол пить шампанское, и тут «мягкая игрушка» встрепенулась, услышав, что кто-то звонит в ее дверь. Глеб тотчас же вспомнил своего соперника, приходящего «ненадолго», и насторожился. Скорая на ногу «кукла Барби» помчалась выяснить, кого принесло. «Мягкая игрушка» мгновенно прижалась к нему, зашептала:

– Тебе сегодня не икалось? Мы столько говорили о тебе. Таня – мой самый близкий человек. Она тебе нравится?

– Она похожа на куклу Барби, – признался Глеб.

– Это плохо?

– Нет, почему же!..

– Она очень красивая, ты вглядись! Она такая яркая!

Глеб не понял: то ли ждала комплиментов в свой адрес, то ли клятв в верности. Ответить ей не успел, поскольку на кухню влетела «кукла Барби».

– Женя, это к тебе, участковый уполномоченный! – сообщила она.

«Мягкая игрушка» ушла и пропала надолго. Оставшись вдвоем с «куклой Барби», Глеб молча потягивал шампанское и начинал беспокоиться. Наконец, не выдержал и сделал попытку встать, чтобы пойти и разобраться с участковым, однако «кукла Барби» неожиданно преградила ему путь и схватила за руки:

– Не ходи! Женя сама разберется!

– Он пришел из-за меня!

– Этот мальчик влюблен в Женю, – вдруг засмеялась «кукла Барби». – Добивается ее целый год, оставляет цветы в дверной ручке, записки… И охраняет ее! А Женька его все время дразнит!

Теперь становилось понятным рвение и храбрость участкового: он отгонял всех мыслимых и немыслимых соперников. А кроме охраны своей возлюбленной, еще и пытался отобрать у Головерова квартиру! Неплохо – пробил лаз в коридоре, сделал лестницу и живи!

– Пойду и выброшу его! – разозлился Глеб и вскочил, но «кукла Барби» повисла на шее.

– Умоляю, Глеб! Не выходи! От этого щенка можно ждать любых гадостей. Ты же Чингисхан! Где твоя восточная мудрость? – Она усаживала его на место, Глеб повиновался. – Давай лучше выпьем, чтоб над нашими головами никогда не капало. Жизнь надо воспринимать такой, какая она есть, и тогда будут счастливые подарки от судьбы. Тебе хорошо сейчас? Хорошо… Наслаждайся счастьем и ни о чем не думай.

Она подала ему бокал, взлохматила его коротко подстриженные волосы – контролировала, чтобы он не ушел. Обе они заботились и оберегали его, как ангелы-хранители. И это нравилось Глебу так, что хотелось подчиниться их опыту знания жизни на гражданке…

Вернувшись, «мягкая игрушка» заявила, что у младшего лейтенанта разбито сердце и он пошел сейчас стреляться. Она говорила весело, бездумно, как будто речь шла о каком-нибудь пустяке; в этот вечер ее больше заботили окна, оставшиеся невымытыми, и неповешенные шторы. Она жалела, что ей завтра рано утром на работу и квартира будет стоять почти сутки, открытая всем взорам улицы. И чтобы успокоить подругу, «кукла Барби» пообещала приехать завтра с утра, отмыть стекла и повесить эти несчастные шторы – дел-то всего на час-полтора…

Не впадая в полудрему, на трезвую голову Глеб снова начал думать о женитьбе, и на сей раз оба человека – начальник штаба и эксперт по женской части – ни слова не говорили поперек…

3

«Орелики» действовали грамотно: насадили «клопов», а затем ввели раздражитель – впустили гостя, старого знакомого Кархана. Теперь начнется самое плотное изучение личности генерала, его тайных мыслей, связей, тактики и психологии поведения. Задача предстояла сложная: играть размышляющего над заманчивым предложением человека и одновременно ждать или даже искать встречи с Сычом. Без него нельзя было делать ни шагу, поскольку только Сыч владел информацией и мог что-либо посоветовать.

В тот вечер он поздно лег спать, бродил по дому, несколько раз выходил на улицу, облегчая задачу связи с «резидентом», однако вокруг была девственная весенняя тишина, и мультитон упорно молчал, не подавая признаков жизни. С утра дед Мазай начал перетаскивать доски из сарая в дом, надеясь, что Сыча наружка протолкнет в каретник и там удастся поговорить, – тоже ничего не вышло. Скорее всего, слежку за дачей вели с помощью оптических приборов, и это было известно старшему группы наружного наблюдения Цыганову. Майор был умница, проявлял выдержку, ибо стоит «ореликам» засечь любого вошедшего на усадьбу генерала человека, сразу же будет подозрение о двойной игре. Они потом «оттопчут» зашедшего и легко установят, что за птица прилетала к деду Мазаю.

Генерал обедал в настороженных чувствах, но с хорошим аппетитом, как на войне. А после обеда к дому вдруг подкатил старый «Москвич», из которого вывалила компания мастеров столярного дела. Приехали все пять человек, с инструментными ящиками, похмелившиеся и оттого беззаботно веселые. Они по-хозяйски вошли в дом и, не обращая внимания на деда Мазая, начали осматривать, что-то прикидывать, измерять, спорить, заглядывая в чертежи, и на все расспросы лишь отмахивались.

– Хозяин, ты молчи! Мы сами с усами. Знаем, что делать и как! Вот если станем плохо делать – скажешь. А сейчас гуляй себе!

Впрочем, и расспрашивать их не имело смысла: колесо вербовки генерала набирало обороты. «Орелики» лишали его последних доводов не соглашаться на предложение либо тянуть время.

Мультитон дал о себе знать, когда мастера еще ползали по дому с рулетками и что-то считали. Из цифровой информации генерал понял, что Сыч придет на встречу, оказавшись в компании столяров. Как он хотел это сделать, оставалось неясным: всякий посторонний человек немедленно бы вызвал реакцию «ореликов»-наблюдателей, к тому же веселые и злые до павшей на них хорошей халтуры мастера и близко к себе никого не подпустят. Разве что один из них был агентом Сыча и теперь лишь ждал момента, чтобы передать информацию и инструкции? Генерал приглядывался к столярам, заговаривал с иными, намереваясь получить условный знак, но от всех веяло «холодом», через несколько часов мастера, оставив инструменты, дружно сели в «Москвич» и укатили. Остаться никто не хотел. С таким трудом добытые доски были ни к чему, и дальнейшая работа становилась бессмысленной. Деду Мазаю предлагалось отдыхать, присматривать за строителями и думать над предложением. От безделья и неги пахнуло далеким ароматом Саудовской Аравии, где у людей «разжижаются» мозги. Побродив по дому, он завалился на кровать и в самом деле стал думать над предложением. В принципе криминала не было, созданное нефтяными арабскими странами мощнейшее формирование по образцу «Молнии» не принесло бы вреда России, напротив, отогнало бы американцев от арабской нефти, возможно, навело бы порядок в Афганистане, поскольку не вытерпело бы военного конфликта у себя под боком, а кроме того, став у истоков, генерал мог бы заложить в структуры этой армии возможность контроля ее Россией. На Востоке рождалась новая структура, способная ощутимо воздействовать на геополитику в своем регионе. Бывшие бойцы «Молнии», оказавшись инструкторами, получали возможность создать внутри структуры агентурный костяк, заложить традиции использования русских специалистов на долгие годы, и если бы не нынешняя жлобская политика, Россия посредством соучастия в этом деле могла бы сблизиться с мусульманским миром, сгладить или вообще снять противоречия, возникающие в последнее время. Да, в какой-то мере корпус быстрого реагирования Востока усилил бы страны ислама, но опыт подсказывал: когда на карту поставлены экономические интересы нефтяных государств, религиозный фанатизм начинает размываться компромиссами и желанием сотрудничества.

С чем же идет к нему полковник Сыч? С просьбой и уговорами принять предложение «горных орлов» или, напротив, несет способ, как отказаться? С Сычом генерал когда-то вместе служил в «Альфе» и штурмовал дворец Амина. Летом они вместе лежали в реанимационной палате отделения нейрохирургии. У Дрыгина ранение было нетяжелое, пуля срикошетила от бронежилета и угодила под нижний срез шлема за левым ухом, но только вспорола кожу и оставила след на черепной кости глубиной в два миллиметра. А Коля Сыч четыре дня лежал в коме и умирал, зато перед этим двое суток ходил лишь с перевязанным лбом и всем говорил, что отделался легче всех, считая рану царапиной от каменной крошки. Но как позже выяснилось, осколок величиной менее спичечной головки попал ему точно в середину лба, пробил кость и застрял между полушариями головного мозга. Ему не вскрывали череп, а только просверлили отверстие по каналу раны и теперь откачивали гематому. Его считали безнадежным – было упущено время операции. Однако на девятый день с момента ранения осколок вышел сам вместе с кровью, Коля Сыч порозовел и воскрес.

Когда еще Сыч лежал с полуприкрытыми глазами и трубкой в ноздре, Дрыгин загадал: если Коля умрет, то он, Дрыгин, напишет рапорт об увольнении и никогда не возьмет в руки боевого оружия. Это был не страх перед смертью и не отчаяние, а самый первый толчок протеста. Еще не осознанный, не выстраданный, но зримый и слышимый ежесекундно в виде умирающего Сыча. Тогда Дрыгина потрясла хрупкость человеческой жизни и жизни вообще. Почему от царапины на его глазах умирает такой здоровый, жизнерадостный парень? Бугай, бычара, по макушку заправленный не только физической силой и невероятной выносливостью, но еще и блестящим аналитическим умом? Неужели природа создавала и готовила этот уникальный мыслящий организм всего лишь для войны, для единственного боя? Заставляла его двадцать пять лет расти, стремиться куда-то, одолевать университет, спецшколу, иностранные языки? И потом в один миг превратить в ничто!

Зачем? Во имя чего?!

Жизнь казалась хрупкой, а смерть – всемогущей и всепожирающей…

Сыч не просто выжил, а еще прошел все медкомиссии и освидетельствования. Правда, в «Альфу» его не пустили, на всякий случай, и как востоковеда посадили в оперативный отдел.

На улице возле дома вдруг завыл грузовик, въезжая во двор, и через минуту генерал Дрыгин не увидел, а услышал Сыча. Он громко и причудливо матерился, требуя быстрее разгружать машину, потому что, если хватится начальство, мало будет этого левого рейса, чтобы расплатиться за самоволку. Дед Мазай все понял и сразу же стал мешать мастерам, заставляя их убирать доски, наваленные рамы и двери с улицы, и тут же нарвался на ругань столяров, мол, некогда, свалим, а потом уберем.

– Вы что, мать вашу!.. – заорал, в свою очередь, генерал. – Сухой материал на сырую землю? Да он же влаги мгновенно натянет! А потом щели пойдут!

– Ну скажи водиле! – заартачились мастера. – Пусть подождет! Нам бы еще одним рейсом станок привезти и всякую мелочовку! Этого едва поймали. Заплати ему, а не ори.

Генерал с удовольствием полез в кабину:

– Слышь, мужик! Что ты как на шиле-то? Погоди, пусть разгрузят толком. Ну, давай заплачу тебе. Сколько?

Он говорил, а сам незаметно тискал ухватистую ладонь Сыча. Если бы не голос, вряд ли бы признал в этом мрачном шоферюге всегда вальяжного, немного высокомерного полковника. Разве что отметина на лбу просвечивала через всклокоченные, вспотевшие волосы…

– А давай полтинник! – рявкнул Сыч. – Меньше – не поеду!

– Ни хрена – полтинник! – стал торговаться генерал. – За полтинник я на себе перетаскаю!

– Вы дачи строите, а мне жрать охота! – отпарировал «шоферюга». – Не дашь – таскай, хозяин – барин…

Мастера торопливо разгружали машину, доверху забитую материалом, оконными и дверными коробками, да из чего? Из настоящего дуба! Разговаривать в машине было опасно – двое столяров все время стояли в кузове: подавали доски и изделия. Оставалось «уговаривать» на второй рейс и ехать самому, чтобы поговорить в кабине во время пути.

– Ну, ты с голоду не умрешь! – Генерал подал Сычу пятьдесят тысяч. – Помогу разгрузить, и быстренько сгоняем.

– И чтоб там быстренько загрузили! – предупредил тот. – А то я сейчас целый час стоял!..

Дед Мазай принялся помогать мастерам, покрикивал, пошумливал, чтоб не портили, не бросали кое-как роскошные филенчатые двери, не швыряли импортную вагонку – они должны были устать от дотошности и ворчливости хозяина и тихо возненавидеть его голос. Не станут прислушиваться по дороге…

Он представлял, что стоило ребятам-оперативникам устроить столярам этот «случайно» подвернувшийся единственный грузовичок, который оказался возле дачного поселка деятелей театра. Не меньше полусотни человек сейчас обеспечивали встречу генерала с Сычом – заворачивали все другие грузовики, держали под контролем филеров Кархана, отслеживали ежеминутно изменяющуюся ситуацию вокруг села Дубки, эфир над которым наверняка гудел от радиопереговоров на определенной частоте.

После разгрузки генерал прыгнул в кабину, а команда мастеров с удовольствием полезла в кузов – отдохнуть от назойливого хозяина.

– Сережа, игра очень серьезная, – сразу же предупредил Сыч. – Кархана ты раскрутил нормально, но не совсем. Мы не знали, кто придет к тебе. Муртазин и в самом деле раскрылся только перед тобой. Его же считали погибшим, посмертно Героя дали. На Лубянке и в ГРУ переполох… Значит, так: предложение Кархана – блеф. Его компания не создает никаких подразделений, это точно. Зато есть другая информация. Подразделения по аналогу «Молнии» пытаются создать в Чечне, скорее всего для диверсий в России, для крупномасштабных операций по захвату атомных станций, химических заводов с вредным производством, центров космической связи. Готовится мощнейший шантаж. Скорее всего ты со своими хлопцами потребовался Дудаеву и тем, кто за ним стоит. Мы сейчас отрабатываем эту версию.

– Значит, мне тянуть время? – спросил дед Мазай. – Но ты же слышал, надеюсь, наш разговор с Карханом?

– Извини, мы тебе тоже «клопов» насадили…